О некоторых аспектах диссидентского движения

Я не буду вдаваться в лишние, как мне кажется, рассуждения вокруг этимологии термина «диссидентство» и разных его значений в том или ином историческом контексте. Не буду также спорить с теми, для кого этот термин охватывает самые разные и даже разнородные неофициальные группировки и движения (включая литературные кружки, клубы самодеятельной песни, политические организации и т.д.). Ограничусь дефиницией того, что имеется в виду под термином «диссиденты» в данном сообщении: диссиденты — это те советские граждане, которые в определенный исторический период исповедовали и осуществляли на практике то, что Андрей Сахаров назвал «идеологией прав человека» [1]. Поскольку многие диссиденты предпочитают употреблять термин «правозащитники», «правозащитное движение», эти термины в данном случае надо рассматривать как синонимы.

В рамках этой дефиниции периодизация и локализация правозащитного движения не должна представить особых трудностей.

Началом диссидентского движения принято считать первую демонстрацию и кампанию подписей в защиту арестованных писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Конец движения, видимо, совпадает с прекращением деятельности «Московской общественной группы содействия выполнению хельсинкских соглашений» и публикации «Хроники текущих событий». Переломным моментом, водоразделом в истории движения, оказалось дело членов «Инициативной группы защиты прав человека» Петра Якира и Виктора Красина (1972–1973) и обстоятельства, этому сопутствующие. Таким образом, временные рамки движения идут grosso modo от 1965 до 1983 года. Период от так называемого «Маяка» (собраний на площади Маяковского, 1958) и деятельности юношеских литературных кружков и группировок (как, например, СМОГ) до дела Синявского-Даниэля по существу относится к предыстории диссидентского движения. В этот период и были заложены его основы (например, математиком и юристом-любителем Александром Есениным-Вольпиным, его просветительской деятельностью среди молодых инакомыслящих). Моральным отцом, пионером движения можно считать и Валерия Тарсиса, вдохновителя молодых литераторов, впоследствии ставших участниками движения. О нем недавно была опубликована прекрасная статья старого смогиста Владимира Батшева [2].

Но корни движения можно найти и в новых веяниях, последовавших за XX съездом партии, и в литературных казусах от дела Пастернака до публикации произведений Эренбурга («Оттепель»), Семина («Семеро в одном доме»), Дудинцева «Не хлебом единым…» и «Одного дня…» Александра Солженицына. В каком-то смысле диссидентство было инспирировано властями, ибо нашлись люди, представители интеллигенции, которые, воодушевившись решениями XX съезда КПСС, отнеслись к ним вполне серьезно, действуя, как им казалось, в духе этих решений и требуя их проведения в жизнь. Вот таким-то путем многие и пришли в движение.

Знаменательными датами в истории движения были: первая демонстрация на Пушкинской площади, организованная Александром Есениным-Вольпиным (1965), так называемый «процесс четырех» (Александра Гинзбурга, Юрия Галанскова, Алексея Добровольского и Веры Лашковой — 1968), выход в свет «Хроники текущих событий» и создание «Инициативной группы защиты прав человека» (1968, 1969), уже упомянутый арест и процесс Якира и Красина (1972–1973), создание «Московской хельсинкской группы» (1976).

Хотя движение распространилось и на другие города и республики СССР, в основном его ядро было локализовано в Москве. Социальный базис движения составляла, главным образом, либеральная интеллигенция.

При том что диссидентское движение систематически выступало в защиту культурных, национальных и религиозных прав соответствующих групп и что отдельные представители этих групп являлись одновременно участниками движения, оно было принципиально иное, совершенно отдельное явление, имевшее свою специфику и, следовательно, требующее сейчас отдельного рассмотрения. К тому же, всякая история диссидентского движения, если она включает также и историю национальных, религиозных и прочих подобных движений, не может отразить каждое из них полноценно. Необязательно также рассматривать как часть диссидентского движения любые другие проявления протеста (рабочие, профсоюзные, пацифистские, экологические движения и т.д.). А это, как я уже упомянул в начале моего выступления, делают многие. В то же время исключительно важно отражать взаимодействие диссидентского движения и движений партикулярных.

Большая заслуга правозащитников заключалась в том, что они информировали западную общественность о существовании, проблемах и борьбе именно этих движений. Говоря компьютерным языком, диссиденты как бы выполняли роль интерфейса между партикулярными движениями и внешним миром. У правозащитников были связи с иностранными корреспондентами, они организовывали пресс-конференции, они выпускали и распространяли информационные периодические самиздатские издания о нарушениях прав человека («Хроника текущих событий», документы Хельсинкских групп и т.д.).

Как указано, общий знаменатель у диссидентов — «идеология прав человека». В центре ее, естественно, стоят человеческая личность и достоинство как абсолютные ценности. Согласно идеологии прав человека, борьба с ограничениями универсально признанных основных прав человека приоритетна. Все индивиды должны оберегаться от какого бы то ни было нелегитимного вторжения в их личную сферу. Это императив. Никакие прочие соображения, будь то политические, социальные, моральные или практические, не могут быть поставлены над императивом осуществления этих прав. Высказывания диссидентов по этому поводу не оставляют сомнений. При этом за права человека необходимо бороться открыто, легальными методами и не прибегая к насилию. Диссиденты «…не только провозглашают все это, но и осуществляют, так сказать, в явочном порядке» [3, с. 288]. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Неслучайно Андрей Сахаров выбрал эти стихи из «Фауста» как эпиграф к своим «Размышлениям…» [4].

За какие именно права человека боролись диссиденты? Создается впечатление, что определенное предпочтение отдавалось правам индивида (личная свобода, свобода мысли, совести, религии, убеждений и их выражения и т.д.), хотя довольно важное место в произведениях диссидентов уделялось также правам на вероисповедание и на самоопределение народов. Собственно политические права, однако, как бы отодвинуты на задний план. Это, например, права граждан принимать участие в ведении государственных дел, создавать политические партии, голосовать и быть избранным на подлинных выборах и т.д.

Принципиальная и сознательная аполитичность, не раз провозглашенная и подчеркнутая, исключающая какую-либо оценку политического и социального строя, — одна из существенных характеристик диссидентского движения. Хочу сразу уточнить, во избежание известных возражений в этой связи, что мнение о том, что самопровозглашенная аполитичность диссидентского движения — лишь тактический прием, всегда встречало самый решительный отпор со стороны представительных деятелей движения. Неубедительно также, как будет видно, положение, согласно которому мы имеем перед собой объективно политическое движение. Павел Литвинов писал: «Движение за права человека поставило в центр своего внимания “защиту человека от произвола государства”, а не вопросы государственного и социального устройства» [5, с. 87]. Согласно диссидентской идеологии, человеческие права осуществимы как бы hie et nunc, в любых условиях и при любом политическом и социальном строе. Андрей Сахаров считал, что «идеология защиты прав человека… может сочетаться с такими различными идеологиями, как коммунистическая, религиозная, технократическая, национально-почвенническая» [1, с. 138]. «Идеология прав человека» в представлениях Сахарова и других ведущих диссидентов как бы исключает такие виды политического поведения, как политический расчет и преднамеренность. В каком-то смысле сама идея демократии отодвинута на второй план. Павел Литвинов, участник и теоретик борьбы за права человека, избегал употребления термина «демократическое движение» (так одно время любили называть движение), не в последнюю очередь потому, что «это название имеет политический оттенок, намекает на роль политической партии, что на самом деле этому движению изначально чуждо». Литвинов считал «исключительно важным подчеркнуть внеполитический характер» движения за права человека [5, с. 78–79].

Сознательный отказ диссидентов от политики заставляет меня задуматься над тем, можно ли их идентифицировать tout court как неозападников, как это делают многие. Возможно ли, что диссиденты были инспирированы «западными ценностями» в меньшей степени, чем, как писал Павел Литвинов, традицией русской литературы, традицией «сострадания к униженным и оскорбленным, ощущения их боли, как своей, и попытки перестроить мир на справедливых, гуманных началах»? [5, с. 73]. Согласно покойному Борису Шрагину, деятельность движения проходила под девизом «противление злу добром» [3, с. 289]. Тот же Павел Литвинов писал, что «…первым интуитивным шагом движения было восстановление отнятого человеческого достоинства, возрождение фундаментальных человеческих ценностей милосердия и доброты» [5, с. 85]. Таким образом, борьба диссидентского движения в Советском Союзе носила в основном характер моральной борьбы.

Многим посторонним наблюдателям движение с такими предпосылками казалось обреченным на провал. Эту убежденность в хрупкости движения разделяли и многие диссиденты. Реальные шансы на его успех лучше всего выражены в тосте, популярном в начале 70-х в московских интеллигентских кругах: «За успех нашего безнадежного дела». Но, несмотря на это, диссиденты настойчиво продолжали борьбу, как им представлялось, за достоинство человеческой личности, разоблачая все им известные конкретные случаи нарушений прав.

Участие в борьбе, требующей моральных качеств, доступных не каждому смертному, укрепило веру членов диссидентского сообщества в некое их превосходство над остальной частью советского населения. Впрочем, это элитарное отношение было характеристикой русской интеллигенции и в прошлом. Диссиденты дифференцировали себя от среднего советского человека, противопоставляя себя не только представителям власти, но и большинству советских людей, покорной массе населения. Они рекламировали себя как наиболее ярких представителей советского общества («лучшие люди»), как «прекрасных, мужественных людей» [1, с. 184], обладающих «готовностью к страданиям» и «великим интеллектуальным мужеством» [6, с. 66].

Аристократическое отношение, быть может, и лежит в основе прекращения еще на ранней стадии попыток вовлечь в борьбу за права человека более широкие слои населения. Тут, по-моему, и проявляется та «величайшая пропасть между интеллигенцией и народом», о которой так печалились авторы «Вех» [7, с. 62]. Не осуществилась также связь между диссидентами и той массой индивидов и групп, не согласных с режимом, которые — если судить по документам, обнаруженным в архивах КГБ, — были гораздо более многочисленными, чем об этом было известно до сих пор.

Правозащитники со всеми этими группами и индивидами или не сталкивались, или не захотели с ними иметь дело. В лучшем случае, они недооценили значение и масштабность этого явления. Вместо этого диссиденты начали постепенно обращаться к Западу. Даже правозащитный самиздат, который можно было бы превратить в мощный инструмент формирования общественного мнения, стал распространяться внутри СССР все меньше. Особенно в брежневский период (и, в частности, после арестов Якира и Красина) многочисленные обращения в защиту жертв репрессий, периодические правозащитные издания были в большей степени рассчитаны на Запад, чем для тиражирования и распространения в стране.

Одним из самых важных прав стало право покидать свою страну. Андрей Сахаров называл это право «ключевым», ибо оно «дает в принципе возможность покидать страну, не обеспечивающую своим гражданам их национальных, экономических, религиозных, политических, гражданских и социальных прав, и возвращаться в нее при изменении личной или общей ситуации…» [1, с. 175]. Для многих участников движения эмиграция была единственной альтернативой заключению. Совсем небольшое количество людей было выслано из страны против собственного желания и лишено гражданства СССР. Многие видные диссиденты эмигрировали, тем самым лишив движение своего вклада в борьбу за права на поле боя. Лишь небольшое количество людей осталось на Родине. Среди них сам Андрей Сахаров, Татьяна Великанова, Лариса Богораз, Сергей Ковалев.

Из того, что сказано, можно выделить некоторые аспекты, характеризующие, на мой взгляд, диссидентское движение: это роль связующего звена, интерфейса, которую играло правозащитное движение в период его существования; приоритет прав человека в их мироощущении; законничество; лояльность к советской власти; аполитичность; ориентация на Запад; элитаризм. Остановимся еще раз на некоторых из этих характеристик.

Роль интерфейса. Любопытному историку не так интересно, какую информацию о партикулярных движениях диссиденты помещали в их публикациях и передавали на Запад. Это достаточно известно. У диссидентов была фактическая монополия на каналы передачи информации, а такие каналы были ограничены. К ним, буквально со всех углов Советского Союза, посыпалось информации больше, чем они могли перерабатывать, помещать в свои издания и передавать. Надо было произвести определенный отбор. Таким образом, наиболее любопытной является именно та информация, которая хотя и поступала к диссидентам, но не оглашалась и не передавалась. То есть какие сигналы и по каким критериям не пропускались через интерфейс. Это дало бы нам более полное представление о том, какими соображениями (кроме критериев достоверности) диссиденты руководствовались в отсеивании и отборе информации, и, следовательно, помогло бы более глубокому пониманию диссидентского мироощущения.

Приоритет прав. Диссидентскую установку, что права человека осуществимы при любом политическом и социальном строе, можно было бы оспаривать, особенно если вопрос поставить несколько иначе: мыслимы ли права человека вообще в отрыве от определенного социального и политического контекста? Не являются ли они абстракцией, если их рассматривать исключительно как моральные ценности, безотносительно к политическим реалиям или изолированно от каких-то политических разработок? Не являются ли они, если подойти к ним более конкретно, в каком-то смысле политическими категориями, а не только и не просто моральными? Трудно не согласиться с тем, что права человека свойственны именно парламентским демократиям (или хотя бы с тем, что в парламентских демократиях они соблюдаются в большей мере). Можно, конечно, оспаривать громкое заявление неоортодоксального писателя, живущего в эмиграции и до перестройки не занимавшегося политикой, о том, что «демократия — это люкс богатых стран» [8]. Бесспорно, однако, что степень демократии и уважения прав человека выше в богатых странах Запада, чем в более бедном втором или третьем мире. От признания этого факта до осознания того, что для осуществления прав человека в СССР, возможно, надо было бороться за установление государственного строя, радикально отличающегося от советского режима, казалось бы, один шаг. Диссиденты, видимо, с этим не согласились или не захотели согласиться. Наоборот, самые видные представители диссидентского движения всегда отрицали наличие в этом движении целей свержения или даже изменения советского строя и часто даже провозглашали свою тотальную лояльность режиму.

Были, конечно, исключения. Например, авторы «Программы Демократического движения Советского Союза» [9]. А по крайней мере один из них был одновременно членом «Инициативной группы защиты прав человека». Не потому ли тот же Павел Литвинов, во избежание недоразумений и кривотолков, настаивал, что демократическое и правозащитное движения — это разные вещи? «Те, кто решительно настаивает на термине “демократическое движение”, — писал он, — как раз и пытаются представить его в виде некоего политического движения или даже партии. Так поступают анонимная “Программа Демократического движения Советского Союза”, журнал “Демократ” и даже некоторые активисты движения» [5, с. 79].

Законничество. Демонстрации на Пушкинской площади, ставшие традиционными после первой — в защиту Синявского и Даниэля, проходили под девизом «Соблюдайте собственную Конституцию». Однако этот призыв, хотя и был обращен к властям, был одинаково действителен и для участников движения. Считалось, что советские законы, как бы они ни были несовершенны, были какой-то достаточной минимальной основой. В связи с этим возникают два вопроса. Первый — это вопрос легитимации советской власти, власти, основанной на разгоне Учредительного собрания; государства, в котором нет свободных выборов. Своим, хотя и минимальным, признанием советских законов диссиденты признали тем самым легитимность власти, эти законы издающей.

Второй вопрос касается интерпретации закона. У меня сложилось впечатление, что диссиденты скорее делали акцент на букве закона, на формальном толковании отдельных его установок, чем на его духе. То есть закон толковался ими опять-таки в отрыве от политического контекста, этот закон порождающего. В их представлении минимальные права человека гарантированы советским Основным законом. Валерий Чалидзе, например, полемизировал с советскими официальными комментаторами, утверждавшими, что «Конституция СССР, гарантируя гражданам свободу слова, печати, собраний, митингов, уличных шествий и демонстраций, требует, чтобы они осуществлялись в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя»; он же считал, — и с ним другие правозащитники, — что известную статью 125 Конституции 1936 года и нужно толковать так, будто эти «гарантии соответствуют интересам трудящихся и целям укрепления социалистического строя» [10, с. 36; ср. с более интересной и сложной, хотя по сути аналогичной, интерпретацией А.С. Есенина-Вольпина в его «Юридической памятке» (11, с. 10)]. Ясно, что из этого вытекает: закон нарушали не те, кто осуществлял эти права явочным порядком, а советские органы, которые их за это преследовали.

Лично я был воспитан в убеждении, что главное в законе — дух, а не буква закона, не чисто юридические формальности. И многие — не только представители советской юридической школы — согласятся со мной, что советская Конституция ставила выше всего интересы партии и государства, а сами законы подчиняла этим интересам.

Но пусть по этим двум вопросам выскажутся правоведы.

Аполитичность. На мой взгляд, отречение от политики означает фактический отказ от идеи добиться осуществления прав человека в масштабе всего общества. Таким образом, диссиденты задавались целью не столько вызывать какие-либо радикальные или даже косметические изменения в советском обществе, сколько добиться, путем западного вмешательства, освобождения того или иного узника совести или получения выездной визы для очередного желающего эмигрировать. Это одна из причин, почему многим диссидентское движение представлялось скорее как общество милосердия, чем как движение, способное оставить какой-нибудь глубокий и перманентный отпечаток в обществе.

Не совсем убедительным представляется мне мнение Валерия Чалидзе, согласно которому борьба за права человека в СССР была борьбой за создание условий для политической борьбы [12]. Политикой в истории человечества занимались задолго до того, как появилось вообще понятие прав человека. Скорее, осуществление прав той или иной социальной категории и, в конечном итоге, прав человека явилось результатом сугубо политической, подчас насильственной борьбы — борьбы за власть, за долю власти или хотя бы за ограничение власти власть имущих.

Неудивительно также, что многим скептикам, как на Западе, так и в Советском Союзе, движение казалось обреченным, как это бывает с движениями, вдохновленными исключительно моральными соображениями, лишенными какой бы то ни было конкретной силы или какой-то формы политической власти.

Ориентация на Запад. Возможно, отказ от политики объясняется еще и неуверенностью диссидентов в своих возможностях, скептицизмом в отношении моральных ресурсов основной массы советского населения, убежденностью в стабильности, прочности и монолитности государства и общества, иными словами, «реализмом» движения (ср., напр., [13]). Этим (наряду с другими соображениями) и можно объяснить замкнутость в себе, отказ от проведения общественной работы по просвещению более широких слоев населения.

Таким образом, вместо того чтобы поощрять формирование внутреннего общественного мнения, которое могло бы взять на себя функцию оказания какого-то давления на режим, эту функцию правозащитники возложили с переменным успехом на западное общественное мнение, западные правительства и западные радиостанции. Таким образом, эти последние становились de facto суррогатом несуществующего отечественного общественного мнения.

Как я уже намекал, несмотря на явную ориентацию диссидентов на Запад, я не могу полностью поддержать тех, кто причисляет их к западникам. Если даже согласиться с тем, что в мироощущении диссидентов были элементы неозападничества, — например, тот же акцент на правах человека — то остается выяснить, какой смысл диссиденты вкладывали в само понятие прав человека и в понятие прав вообще, и совпадает ли он с представлениями о праве, бытующими в различных западных демократиях.

Вообще противопоставление «западники — славянофилы» в приложении к интеллектуальным течениям советского и постсоветского периода кажется мне поспешным упрощением и обобщением. С таким же успехом, с каким находят элементы неозападничества у диссидентов, можно их найти в произведениях Солженицына.

Есть еще одна тема, которая, как мне кажется, должна заинтересовать историков правозащитного движения. Это взаимодействие движения с эмиграцией. Или то, что я называю «заказ эмиграции». Возникает вопрос: какое влияние оказала эмиграция на деятельность правозащитников внутри страны? Интересно, в частности, влияние, которое оказали эмигранты, ставшие профессиональными правозащитниками на Западе. Какое представление о Западе они передавали бывшим товарищам по борьбе на Родине? И, в частности, какие требования предъявлялись из-за рубежа правозащитникам на Родине, чтобы помочь эмигрантам развернуть деятельность в поддержку движения в СССР, т.е. какие запросы поступали от эмигрантов? Укрепила ли деятельность эмиграции правозащитное движение в Союзе или же она, наоборот, содействовала, наряду с репрессиями со стороны властей и другими причинами, некоторому его упадку? Еще один вопрос, который можно было бы задать в этой связи: какую роль сыграло появление хроникоподобных публикаций на Западе (если оно вообще сыграло какую-то роль) в прекращении публикации «Хроники текущих событий» в Советском Союзе?

Главным источником такого исследования могла стать переписка между эмигрантами — в особенности теми, кто в эмиграции занимался правозащитной и издательской деятельностью, — и правозащитниками на Родине. Одной из задач «Мемориала» могло бы стать как раз создание архивного фонда, состоящего из этой корреспонденции.

Разумеется, все то, что изложено до сих пор, далеко не исчерпывает списка проблем, возникающих при написании истории диссидентского движения. К тому же тезисы, представленные в этом выступлении, не являются достаточно четкими и окончательными. Скорее, это рабочие гипотезы, материал для дискуссии, а быть может, программа дальнейших исследований.

Мюнхен – Москва

Литература

1. Сахаров А. Движение за права человека в СССР и в Восточной Европе — цели, значение, трудности // Континент. 1979. № 19. С. 171–188.

2. Батшев В. Первый // Столица. 1992. № 26 (84). С. 37–39.

3. Шрагин Б. Противостояние духа. Лондон, 1976.

4. Сахаров А. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе. Самиздат, 1968.

5. Литвинов П. О движении за права человека в СССР // Самосознание. Нью-Йорк, 1976.

6. Чалидзе В. Права человека и Советский Союз. Нью-Йорк, 1974.

7. Булгаков С. Героизм и подвижничество (из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции) // Вехи. 2-е изд. М., 1909.

8. Лимонов Э. Мазохизм — государственная политика СССР времен перестройки // Собеседник. 1990. № 43.

9. Программа Демократического движения Советского Союза. Амстердам, 1970.

10. Чалидзе В.Н. Важные аспекты проблемы прав человека в Советском Союзе. Доклад Комитету прав человека // Документы Комитета прав человека. Нью-Йорк, 1972.

11. Есенин-Вольпин А.С. Юридическая памятка // Архив самиздата. № 272.

12. Чалидзе В. Правозащитное движение: проблемы и будущее // СССР: внутренние противоречия. 1984. Вып. 9. С. 5–85.

13. Чалидзе В. О некоторых тенденциях в эмигрантской публицистике // Континент. 1980. № 23. С. 151–175.

Минимальная библиография

Документы Комитета прав человека. Нью-Йорк, 1972.

Алексеева Л. История инакомыслия в СССР. Новейший период. Нью-Йорк, 1984.

Амальрик А. Записки диссидента. 1982.

Барабанов Е. и др. Самосознание / Сб. ст. Нью-Йорк, 1976.

Григоренко П. В подполье можно встретить только крыс… Нью-Йорк, 1981.

Краснов-Левитин А.Э. Родной простор. Демократическое движение. Воспоминания. Ч. IV. Франкфурт-на-Майне, 1981.

Сахаров А. Воспоминания. Нью-Йорк, 1990.

Чалидзе В. Права человека и Советский Союз. Нью-Йорк, 1974.

Чалидзе В. Правозащитное движение: проблемы и будущее // СССР. Внутренние противоречия. 1984. № 9. С. 5–85.

Шрагин Б. Противостояние духа. Лондон, 1977.

Axelbank A. Soviet Dissent: Intellectuals, Jews and Détente. N.Y., 1975.

Barghoorn F.C. Detente and the Democratic Movement in the USSR. N.Y.; L., 1970.

A. Brumberg (ed.). In Quest of Justice: Protest and Dissent in the Soviet Union Today. L., 1970.

Gerstenmaier C. Die Stimme der Stummen. Stuttgart, 1971.

Feldbrugge F.J.M. Samizdat and Political Dissent in the Soviet Union. Leyden, 1975.

Hopkins M. Russia’s Underground Press: The Chronicle of Current Events. N.Y., 1983.

Lewitzky B. Politische Opposition in der Sowietunion 1960–1972; Analyse und Dokumentation. Muenchen, 1972.

Orlov Y. Dangerous Thoughts. N.Y., 1991.

Reddaway P. Uncensored Russia: The Human Rights Movement in the Soviet Union. L., 1972.

Rubinstein J. Soviet Dissidents: Their Struggle for Human Rights. Boston, 1980.

Schloegel K. Literatur der Dissidenz als Ansatz einer Theoriebildung zur sowietischen Gesellschft; ein Diskussionsbeitrag // Berichte des Bundesinstituts fuer Ostwissenschaftliche und Internationale Studien, 1982–91.

Shatz M.S. Soviet Dissent in Historical Perspective. Cambridge, 1980.

R. Toekes (ed.). Dissent in the USSR: Politics, Ideology, and People. Baltimore, 1975.

Источник: Academia.edu