«Приключения, в свете бывающие»: Эпизоды повседневной жизни провинциального дворянина второй половины XVIII века (по Полному собранию законов Российской империи)

«Страсти» по веку восемнадцатому, «страсти» по «благочестивой» законности?

Карта памяти 25.10.2013 // 3 619

Исследование выполнено в рамках программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Историко-культурное наследие и духовные ценности России».

Статья публикуется с любезного разрешения автора.

 

«Губерния», «деревня», «усадьба»

Во второй половине XVIII века понятие «провинция» встречалось преимущественно в официальных документах, регламентирующих административное управление так или иначе удаленных от столицы районов, и было лишено какого-либо оценочного оттенка. Так, в законодательных актах речь шла о «провинциальных городах», «провинциях», «городовых провинциальных и надворных судьях» и тому подобном [1]. В том же сугубо нейтральном бюрократическом значении воспроизводился термин «провинция» и в источниках личного происхождения. Мемуаристы упоминали «южные», «северные», «бунтующие» провинции, когда касались вопросов регионального деления империи [2]. В то же время язык мемуаров, писем, художественной литературы обнаруживает, что понятие «провинция» в значении особой социальной среды, отличающейся от центра и столицы по образу жизни людей, было малоупотребительным и еще только входило в словарь бытовой речи. В повседневности для определения местности, в той или иной степени удаленной от столицы, значительно чаще использовались такие слова, как «деревня» [3], «губерния», «уезд», «имение», «волость», «дача», «хозяйство» и «усадьба» — последняя, в частности, нередко отождествлялась с «садом» или «домом» [4]. Данная лексическая ситуация свидетельствует, что сама дихотомия «центр — провинция» имела особый смысл именно для владельцев загородных усадеб, помещиков, уездного и губернского дворянства. Очевидно, что содержание понятий «провинция», «провинциальный» отличалось от современного и формировалось под воздействием реалий социальной жизни, прежде всего представителей высшего сословия. Условно выделяемый в историографии слой «провинциального дворянства» имеет довольно размытые критерии определения и представляется весьма мобильной по своему составу группой. Уездный дворянин мог отправиться на службу в столицу, а крупный вельможа — оказаться в опале в своем имении в Саратовской губернии. Детальное изучение быта, культуры, нравов дворян, так или иначе связанных с периферией или постоянно проживающих в удалении от центра, позволит расширить представление о социальной истории высшего сословия и в целом сделает более объемной картину жизни русского общества второй половины XVIII века.

Провинции посвящено огромное количество работ самых разнообразных жанров: в эссе, сюжетных зарисовках, краеведческих изысканиях, культурологических и искусствоведческих статьях, теоретико-методологических рассуждениях и, наконец, в фундаментальных монографических исследованиях специалисты пытаются воссоздать жизнь на периферии и осмыслить феномен русской провинции [5]. Во всем обилии материалов, подходов и точек зрения можно выделить несколько насущных узловых исследовательских проблем, одной из которых является вопрос о подборе информативных источников и методах реконструкции внетекстовой реальности на основе исторических текстов. Изучение жизни провинциального дворянина, его взаимоотношений с властью и обществом возможно на основе данных самых различных документов. «Полное собрание законов Российской империи» (далее: ПСЗ) предстает в этом ряду как особый и по-своему уникальный источник. Задача данной работы состоит в том, чтобы выявить специфику отражения информации о повседневности в законодательных актах. Полученные сведения будут проанализированы с целью расширения наших представлений об образе жизни русской провинции второй половины XVIII века, а также о различных социальных типажах провинциальных дворян этого времени. Кроме того, важнейшим исследовательским мотивом этой статьи стало стремление воспроизвести реальные, иногда курьезные, иногда печальные, обстоятельства жизни обычных людей, чьи судьбы волею случая оказались запечатленными на страницах ПСЗ.

Следует отметить, что ПСЗ в данном ракурсе практически не использовалось, в то время как законодательные акты второй половины XVIII века можно признать ценнейшим свидетельством именно повседневной жизни современников. В ПСЗ были включены как законы, так и подзаконные акты, четкое разграничение которых отсутствовало в русской правовой науке первой половины XIX века. В предисловии к изданию Михаил Михайлович Сперанский писал:

«В состав сего Собрания под именем законов вмещены, по порядку времени, все постановления, ко всегдашнему исполнению от верховной власти или именем ее от учрежденных ею мест и правительств происшедшие, без всякого изъятия [6]. При сем не было допускаемо различия между законами, ныне действующими, и законами, отмененными» [7].

Таким образом, были опубликованы уложения, уставы, грамоты, наказы, инструкции, манифесты, мнения, акты неюридического характера, отдельные временные и частные распоряжения, а также судебные решения, которые служили образцом для аналогичных дел [8]. Эта множественность нормативного материала иногда оценивается современными специалистами в области права как свидетельство недостаточного развития юриспруденции первой половины XIX века, что повлекло за собой серьезные погрешности издания [9]. В действительности же стремление опубликовать возможно больший массив документов было связано не с расплывчатыми критериями отбора, а с принципиальной позицией Сперанского, который справедливо видел в законе важнейший источник не только по истории государства, но и по истории сознания, образа жизни, быта прошлых эпох.

«Бывают также в производстве дел случаи, коих начало относится к происшествиям, давно уже протекшим […] Распоряжения, по существу своему частные и случайные, но по историческому их достоинству важные, сохранены в Собрании как памятник того века, как указание общественных его нравов, как изображение гражданской его жизни» [10].

 

Закон и казус

Законодательство не только содержит важнейшие сведения по социально-экономической и политической истории, но и воссоздает содержание государственной идеологии, особенности самосознания и саморепрезентации власти, а также образ подданных в восприятии престола. Именно в законодательстве отчетливо выражена позиция правительства и идеальное представление монархии о развитии общества.

Одновременно основной массив исходящих от престола документов, в том числе и указов, касающихся провинциального дворянства, был рассчитан не просто на провозглашение, но и на непосредственную реализацию и потому включал те или иные механизмы воздействия на подданных, без лояльности которых невозможно результативное осуществление высочайших предписаний. В текстах указов косвенно отразились важнейшие механизмы влияния на мотивационную сферу личности современников, что было особенно важно в условиях слабости и малочисленности административного аппарата. Несмотря на веру в могущество высочайшей воли, воплощенной в указах, власть прекрасно понимала, что нельзя надеяться на автоматическое выполнение всех обнародованных законов. «Законодательные основания долженствуют управлять людьми», — сказано было в «Наказе генерал-прокурору при Комиссии о составлении проекта нового Уложения» [11].

Будничная жизнь подданных, в том числе и провинциального дворянства, регулировалась указами, учреждениями, уставами, инструкциями, наставлениями, установлениями, регламентами [12]. Лавина обрушивающихся на население империи нормативных документов тем не менее не останавливала, а напротив, иногда провоцировала встречный поток челобитных, прошений и апелляций. Разумеется, стоическая вера в справедливость высшей инстанции в лице монарха усиливала мощное стремление «достучаться» до престола. Екатерина была недалека от истины, когда писала, что «весь город Москва иным не упражнялся, как писанием ко мне писем о таких делах, из коих многие уже давно решены были либо течением времени сами собою исчезли» [13]. Этот порыв обратиться напрямую к государыне был свойственен не только жителям древней столицы, но и населению всей империи. Императрица вспоминала:

«По восшествии моем на престол […] было у меня три секретаря; у каждого из них было по 300 прошений, и того 900. Я старалась, колико возможно, удовольствовать просителей, сама принимала прошения. Но сие вскоре пресеклось, понеже в один праздник, во время шествия […] к обедне, просители пресекли мне путь, став полукружием на колени с письмами. Тут приступили ко мне старшие сенаторы, говоря, что законы запрещают государю самому подавать прошения. Я согласилась на то, чтоб возобновили закон о неподаче самому государю писем» [14].

Закон «О неподавании прошений Ее Императорскому Величеству, минуя надлежащие присутственные места, и о наказаниях, определенных за преступление указа» будет «возобновляться» на протяжении всего правления Екатерины [15]. При этом наказания будут варьироваться в зависимости от чина и статуса «предерзких» челобитчиков: имеющие чин заплатят в качестве штрафа одну треть годового оклада, а крестьяне, отважившиеся обратиться к государыне, отправятся в пожизненную ссылку в Нерчинск [16].

Писать же в «судебные и присутственные места», особенно дворянству, никто не запрещал, и потому канцелярии и департаменты Сената были завалены бумагами с мест и «столь отягчены множественным числом оных, что превосходил[о] силы человеческие все дела решать в надлежащее время» [17]. Разбирательства тянулись годами, а иногда и десятилетиями. Екатерина писала:

«Сенат слушал апелляционные дела не экстрактами, но самое дело со всеми обстоятельствами, и чтение дела о выгоне города Мосальска занимало […] шесть недель заседания сената. Сенат, хотя посылал указы […] в губернии, но тамо так худо исполняли […], что в пословицу почти вошло говорить: “ждут третьего указа”, понеже по первому и по второму не исполняли» [18].

Императрица отчасти попыталась реорганизовать громоздкую бюрократию, «доставить каждому [делу] скорейшее решение и челобитчиков избавить от разорительной волокиты». Под «челобитчиками» или «бедными просителями» в данном случае подразумевались прежде всего провинциальные дворяне, которые «в рассуждении дальности мест и расстояния» вынуждены были месяцами оставаться в столице в изнурительном ожидании [19].

По распоряжению Екатерины Сенат был разделен на шесть департаментов, все детали рассматриваемого дела слушать запрещалось, а секретарям вменялось в обязанность «сочинять» к каждому заседанию краткие экстракты [20]. Указы, регламентирующие рассмотрение поступающих с мест бумаг, дают возможность воссоздать процесс появления в ПСЗ многочисленных историй из жизни провинциального дворянства. Прошения, доклады, рапорты, материалы следствий и тому подобное принимались секретарем экспедиции, который и должен был емко изложить обстоятельства происшествия. Задача эта была не из легких, предполагала способность к обобщению, словесное мастерство [21] и кропотливую работу. Требовалось в случае необходимости запросить нужные документы в губернии, подготовить и представить дело в Сенате, а также написать краткие «мемории» лично императрице, которые каждый день должны были ложиться на ее стол [22]. При этом нельзя было допустить появления на заседаниях «как доныне было» всех участников конфликта. Можно лишь вообразить, какого количества ссор и скандалов избежал Сенат, разрешая теперь присутствовать на чтениях только одному лицу [23]. Принимать решение следовало «по правам и точному разуму законов». «Если же по какому делу точного закона не будет», а случалось это нередко, то генерал-прокурору надлежало все бумаги с сенаторскими мнениями представить императрице [24]. Тогда-то и начиналось «законотворчество» в самодержавном Российском государстве.

Приблизительно таким путем жизненная ситуация какой-нибудь «Натальи Алексеевой дочери, лейб-гвардии капитана поручика Вагнера жены» и «камергерши Дарьи Матвеевой дочери Лялиной», из Новгородского уезда, превращалась в апелляцию, затем экстракт, потом меморию [25] и, наконец, становилась законом, которому должно было следовать все население империи.

В названии и преамбуле таких казусных актов обычно содержится информация о причинах и обстоятельствах возникновения того или иного постановления. Нередко указы начинаются с изложения донесений, петиций, планов, рапортов и даже челобитных [26]. По текстам этих документов можно уловить определенную закономерность появления в них сюжетных историй и жанровых зарисовок. Во-первых, законодательство второй половины XVIII века содержало описание из ряда вон выходящих, не предусмотренных никакими инструкциями случаев, требующих детального анализа и правовой регламентации. Во-вторых, подробно воспроизводились часто обыденные, но запутанные ситуации, решение по которым принимал Сенат. Данные указы должны были сопровождаться высочайшей резолюцией «быть по сему», и, следовательно, изложенные в них обстоятельства становились своеобразной аргументацией представленной на подпись мемории. Наконец, часть подробно пересказанных дел касалась проступков, за которые неотвратимо следовало наказание, нередко облегчаемое по распоряжению императрицы. Данные истории носили назидательный характер и были призваны продемонстрировать как незавидную судьбу нарушающих закон, так и «монаршее милосердие».

Запечатленная в указах пульсирующая повседневность обнажает проблемы, которые особенно волновали подданных, населяющих громадную империю, в том числе и представителей верхушки общества. Русский дворянин второй половины XVIII столетия, и прежде всего провинциальный дворянин, принадлежал одновременно к служилому сословию, которым дворянство оставалось и после «Манифеста о вольности» [27], и к сословию помещиков. Соответственно вопросы службы, ее тягот и привилегий, а также земле- и душевладения занимали его больше всего. Жанровые зарисовки, попавшие на страницы ПСЗ, вписываются в контекст жизни всего высшего сословия, которая была строго регламентирована законами, одинаковыми и для столицы, и для периферии. Однако симптоматично, что казусные ситуации, собственно и давшие импульс появлению новых указов и инструкций, касались прежде всего провинции, тех губерний, «кои по обширному пространству Империи нашей рассеяны и, следовательно, от главных правительств наших удалены будучи, не могут так скоро ни докладываться, ни получать резолюции» [28].

 

Служилое сословие

Именные и сенатские указы, регламентирующие порядок службы высшего сословия, сохраняли однотипное содержание и неизменную идеологическую направленность на протяжении всего царствования Екатерины, и до, и после издания «Жалованной грамоты дворянству». «Манифест о вольности» упоминался в этих документах особенно часто в начале правления императрицы, но ссылки на него можно обнаружить вплоть до указов 1790-х годов. Однако обстоятельства, при которых подтверждалась свобода высшего сословия, свидетельствовали о пропагандистском желании власти продемонстрировать свою стабильную приверженность закону и о завуалированном, но весьма эффективном ограничении этой привилегии [29].

«Правительствующий Сенат в общем для всех департаментов собрании» обратился к «Манифесту о вольности», когда некий 52-летний актуариус Николай Васильев из Кашинской воеводской канцелярии подал прошение об отставке и пенсионе. Этот прилежный чиновник с самой положительной аттестацией не принадлежал, однако, по своему рождению к высшему сословию, и потому последовало распоряжение — «как состоявшимся в 1762 году февраля 18 указом, вольность и свобода в службе, сколь долго кто быть пожелает, пожалована единственно Российскому Дворянству», производить «увольнения чиновников в отставку только по совершенной неспособности к службе, если они произошли из разночинцев» [30].

Наиболее часто в екатерининском законодательстве фигурировало не собственно право высшего сословия на свободу от обязательной государственной службы, а сформулированные в «Манифесте» пункты, регламентирующие и ограничивающие это право в реальной жизненной практике. Главное положение «Манифеста» — о «вольности службу продолжать» — ни разу не цитировалось в указах последней трети XVIII века, зато пояснения, так или иначе препятствующие отстранению дворянина от дел, приводились весьма часто. Так, сенатский указ от 17 августа 1783 года, связанный с просьбой об отставке новгородского землемера Борисова, Генеральное межевание приравнивал практически к военным действиям. «По указу же 1762 года о вольности Дворянству, — говорилось в документе, — служащим Дворянам, ни во время кампании, ни прежде оной начатия за три месяца увольнения просить запрещено». Это положение «Манифеста» трансформировалось в резкое ограничение возможности выйти в отставку для всех землемеров из дворян — отныне они могли надеяться на прекращение дел лишь «по окончании летнего времени и прежде наступления весны» [31]. В 1792 году в указе из Военной коллегии был полностью приведен 8-й пункт «Манифеста о вольности», в соответствии с которым «находящихся ныне в Нашей военной службе Дворян в солдатах и прочих нижних чинах менее обер-офицера, кои не дослужились Офицерства, не отставлять, разве кто более 12 лет службу продолжал, то таковые получают увольнение» [32].

На протяжении всего своего правления Екатерина стремилась поставить под строгий контроль систему награждения более высоким чином лишь при первой отставке. 23 апреля 1795 года вышел указ, из которого следовало, что стареющая монархиня самолично просматривает доклады Сената, содержащие списки представленных к повышению в связи с отстранением от дел. Так, высочайшего внимания была удостоена скромная персона «бывшего в Новгородском северском верховном земском суде председателем надворного советника Петра Иваненко», которому все же удалось при вторичной отставке получить чин секунд-майора. Секунд-майором Иваненко, по всей видимости, остался, но всем присутственным местам, губернским и наместническим правлениям было приказано иметь сведения о службе, а также «порядочно и верно» составленные списки тех, кто «из отставки или из находящихся не у дел принимается к месту». Дворяне, которые позволили себе воспользоваться правами, зафиксированными в «Манифесте» и «Жалованной грамоте», отныне при возвращении на службу должны были представлять «подлинные увольнительные указы, паспорта или аттестаты» [33].

Дворянину с его правом на свободу от обязательной службы трудно было не только удалиться от дел, но даже получить отпуск. В 1775 году был опубликован сенатский указ, позволяющий отпускать чиновников не более чем на 29 дней, «а кто попросит больше сего или об отсрочке, о таких представлять Сенату» [34]. В 1790 году губернаторам и наместническим правлениям было предписано «уведомлять казенные палаты о чиновниках, увольняемых в отпуска, с показанием, кто явился на срок и кто не явился». Этот сенатский указ стал следствием печальной истории председателя казенной палаты Новгорода-Северского Иосифа Туманского. По донесению губернского прокурора Юзефовича, экспедиция о государственных расходах тщательно проверила даты отпусков и свидетельства о болезнях Туманского за последние шесть лет. В результате комиссия пришла к выводу, что «к удостоверению о болезненных припадках одних лекарских аттестатов не довольно, а надобно, чтоб всякого такого, кто будучи в отпуску занеможет, свидетельствовало болезнь Губернское правление» [35]. В 1791 году последовал новый сенатский указ «О недавании отпусков чиновникам, которые, быв уволены в назначенное время, сим не воспользовались» [36].

Дворянское достоинство напрямую связывалось с чинами и царской милостью. Власть стремилась всячески усиливать и поддерживать сословный гонор, основанный на привилегии «знатной службы», в том числе и в сознании бедного дворянства [37], чей образ жизни мало отличался от образа жизни однодворца [38]. Так, в 1771 году в Сенат поступило доношение предводителя дворянства города Пронска подполковника артиллерии Степана Тютчева. Из доношения следовало, что на собрание, где решался вопрос о «раскладке жребиев к поставке рекрут», явилось ни много ни мало 200 дворянских недорослей, которые «усердно желали вступить в службу Ее Императорского Величества», однако не имели для этой цели «ни платья, ни обуви». Пронские помещики были вовсе не против определить обнищавших дворян в солдаты. Однако Сенат запретил «знатным пребывать в низких званиях и незнатную отправлять службу». Московскому губернатору было предписано «дворянских детей за усердие их к службе похвалять, но чтоб, с одной стороны, сохранить по данной вольности указной порядок, а с другой стороны, подать оным недорослям […] помощь», следовало «на казенном коште» отправить неимущих молодых людей для распределения в полки. Всем прочим губернаторам приказывалось также «определять в службу» детей из бедных дворянских семей [39]. В 1788 году выяснилось, что в Тверской и Новгородской губерниях «живут целыми селениями Дворянские фамилии, кои по недостатку своему, не имея за собой крестьян, упражняются сами в хлебопашестве, а при том ведая ревность и [у]сердие, свойственное всему благородному Дворянству Российскому к военной службе, […] пожелают посвятить себя службе Нашей в нынешнюю войну» против шведской короны. Всех этих дворян именным указом полагалось определить в гвардейские полки [40].

Жесткая законодательная регламентация службы привилегированного сословия породила огромное количество частных бумаг, которые оседали в семейных архивах. Тщательно хранимое собрание документов двух поколений провинциальных дворян Ивановых предстает типичным досье офицеров русской армии, каких были тысячи. Отец, Василий Афанасьевич Иванов, родился в 1752 году в дворянской семье, владевшей 200 душами крепостных. Десяти лет был записан ротным писарем в Астраханский гренадерский полк, в двадцать дослужился до поручика, затем стал ротмистром, потом секунд-майором. Характерно, что в формулярном списке полное отождествление человека и статуса передается и терминологически: в 1772 году полковой квартирмейстер Иванов был «переименован» поручиком. В этом чине он участвовал в Русско-турецкой войне 1768–1774 годов, штурмовал Перекоп и Евпаторию, затем подавлял восстание Пугачева. В отставку вышел уже премьер-майором в 1788 году «за болезнями». Уже в 1791 году Иванов был избран предводителем дворянства Новомиргородского уезда Екатеринославской губернии, а затем, в 1799 году, и всей Херсонской губернии, отличился при заготовлении провианта и фуража для молдавской армии в 1810 году, а в 1811 году был отставлен от всех дел в чине коллежского советника.

«Беспорочная служба» Иванова была отмечена орденом Св. Анны второй степени, за который, как было положено на основании «Капитула Императорских российских орденов» 1797 года, он внес 60 рублей на богоугодные заведения, о чем и получил письменное извещение. Победу над Наполеоном он встретил уже на седьмом десятке и потому вошел в число «старейшин семейств» Херсонской губернии, награжденных «бронзовою на Владимирской ленте медалью». Эту медаль следовало хранить потомкам, «яко знак оказанных предками их незабвенных заслуг Отечеству». Действительно, Василий Афанасьевич в это время уже имел взрослого сына Петра, который в будущем аккуратно сложит все грамоты о назначениях, повышениях в чине, награждениях и отставках, извещения, аттестаты, свидетельства, подтверждения дворянского достоинства, формулярные списки и прочие бумаги в отдельную папку и озаглавит ее «Документы о службе родителя моего». Чиновная биография самого Петра также обрастет огромным количеством бумаг, которые вплоть до правления Николая I сохранят не только свою стилистику, но и единый шаблон. Как сразу после опубликования «Манифеста о вольности дворянства», так и приближаясь к его столетнему юбилею, власть будет настоятельно требовать «ревностной прилежности», «всемилостивейше жаловать верноподданных чинами» и вручать неизменные «формулярные списки о службе и достоинстве» [41].

Пожалования, отпуска, повышения, отставки — вся эта рутинная повседневность служащего дворянина неразрывно переплеталась с заботами дворянина-помещика. Реформа местного управления, учреждение губерний, открытие наместничеств и определение их штатов не столь глубоко затронули жизненные интересы провинциального дворянства: размеренный быт владельцев имений был потрясен до основания Генеральным межеванием.

 

Страсти по межеванию

Генеральное межевание проводилось в интересах дворянства и в конечном итоге укрепило землевладельческие права высшего сословия. Екатерина еще в начале правления пообещала «помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять», поскольку искренне верила, что «благосостояние государства […] требует, чтоб все и каждый при своих благонажитых имениях и правостях сохраняем был, так и напротив того, чтоб никто не выступал из пределов своего звания и должности» [42]. Императрица предоставила дворянам огромный фонд государственных земель (примерно 50 миллионов десятин), самовольно захваченных помещиками в предшествующий период. Безвозмездную передачу дворянам присвоенных ими земель Екатерина пыталась представить в виде награды за быстрое и «полюбовное» установление границ владений [43].

Однако, несмотря на усилия власти, межевание помещичьих имений, а также территорий, принадлежащих крестьянским общинам, городам, церквям и другим собственникам земли, всколыхнуло все население. Споры, тяжбы, судебные процессы не утихали, и практически несколько раз в год издавались указы, предписывающие населению «оказывать безмолвное повиновение и всякую учтивость» землемерам [44]. Это постоянное воспроизведение одного и того же требования свидетельствовало лишь о том, что оно игнорировалось. И действительно, в целом ряде законов последней трети XVIII столетия речь идет о «своевольстве, наглости, сопротивлении, криках, драках, повреждении межевых признаков» [45]. В двух сенатских указах от 10 марта и 9 сентября 1771 года в назидание всем приводился случай с ратманом Рузской ратуши Стрелковым и рузскими купцами, которые землемера Старкова до межевания не допускали. За что купцы были «публично наказаны на теле», а ратман Стрелков отрешен от присутствия, лишен судейского звания и оштрафован на 200 рублей [46].

В текстах указов нередко отражались дела по челобитью, скапливавшиеся в Межевой канцелярии и Межевой экспедиции Сената и подробно описывавшие не только драки с землемерами, но и тяжбы между помещиками. Так, жена подполковника Самарина более десяти лет пыталась отвоевать у секунд-майора фон Менгдена казенные пустоши Московского уезда Потравинную, Елчановую и Масловую. Эти спорные земли первоначально были проданы ей, потом Менгдену, а при разбирательстве оказались на оброке за асессором Зиновьевым. Выяснилось, что Самариной удалось купить пустоши с помощью Чередина, правящего секретарскую должность в Межевой канцелярии, которому она показала лишь часть принадлежавших ей казенных земель. Об этом Менгден немедленно написал донос и челобитную, Самарина и аккредитованный от нее поверенный в долгу не остались и также подали апелляции.

Дело обрастало бумагами, новыми подробностями, все более запутывалось, и можно лишь представить, какими любезностями обменивались Самарина и Менгден на протяжении этих десяти лет.

В итоге пустоши, на которых Самарина успела построить сукновальню и мельницу, остались за ней, а остальное досталось секунд-майору. Межевой канцелярии приказано было составлять точные планы, рассматривать дела с большой подробностью и в случае необходимости обращаться в государственные архивы, которые тоже следовало содержать в совершенном порядке. История тяжбы подполковничьей жены Самариной и секунд-майора фон Менгдена вошла в ПСЗ и полностью была изложена в сенатском указе от 3 октября 1777 года «О сочинении планов с надлежащею верностью; о наблюдении, чтоб границы дач на них означаемы были сходно с прикосновенными дачами; о строжайшем смотрении за исправностью планов при свидетельстве оных в чертежной» [47].

Разыгрывались драмы не только вокруг смежных имений и пустошей, но и заселенных казенных земель, границы которых часто можно было определить лишь на основании старинных писцовых «дач». Так, в 1777 году межевая контора Тверского наместничества, обобщив рапорты и планы землемеров, обратилась в Межевую канцелярию и далее в Межевую экспедицию Сената по поводу земли, записанной за Коллегией экономии в Вышневолоцком уезде, на которую претендовали генерал-интендант Лаптев, полковник и надворный советник Березин, контр-адмирала Ирицкого жена и поручик Ирицкий [48]. На основании предписаний Межевой канцелярии тверской конторе следовало «уничтожить от владельцев споры», часть земель оставить за дворянами, а часть — за казенными крестьянами, при этом всем помещикам выдать компенсацию. Однако в Твери не торопились с выплатами и для перестраховки запрашивали в центре специального на то указа. Межевой экспедиции пришлось напоминать, что еще в 1769 году разгорелись споры между дворцовыми крестьянами и помещиками в Новгородской губернии, которые следовало урегулировать на основании изданного тогда высочайшего распоряжения [49]. В новом сенатском указе были изложены все обстоятельства, касающиеся тверской тяжбы, и сформулированы новые уточнения по поводу выдачи денег за заселенные казенными крестьянами земли. Так, жена контр-адмирала Ирицкого, генерал-интендант Лаптев и иже с ними, а также бывшие дворцовые крестьяне Вышневолоцкого уезда Тверского наместничества стали персонажами ПСЗ и своими ожесточенными спорами внесли уточнения в регламенты и указы.

Генеральное межевание, эта всеимперская грандиозная кампания, потребовало мобилизации огромного количества чиновников, которые на основании детально разработанных инструкций должны были составлять планы отдельных земельных «дач» в масштабе 100 саженей в дюйме (1:8400), которые затем сводились в генеральные уездные планы в масштабе одна верста в дюйме (1:42 000). К каждому плану необходимо было приложить полевую записку землемера, полевой журнал и межевую книгу. Должности землемера и чертежника считались очень ответственными, исполнение их приравнивалось к службе во время военных действий, предполагало экзамен, принесение присяги и получение паспорта.

Карьеры землемеров и составителей генеральных планов складывались по-разному, а некоторые — наиболее поучительные — попадали на страницы ПСЗ. Неоднократно в указах и высочайше утвержденных докладах возникала фигура некоего полковника Дьякова. Началось с того, что составленные им, а также Московской губернской межевой канцелярией карты Серпуховского уезда были представлены в Межевую экспедицию Сената в 1770 году.

План Межевой канцелярии оказался крайне небрежным, с «погрешностями» и «неисправностями», которые в дальнейшем неизбежно породили бы споры и тяжбы. Было очевидно, что директор чертежной инженер-майор Горихвостов «совсем надлежащего смотрения и в верности планов наблюдения не имел». Напротив, карты, начерченные под руководством Дьякова, были выполнены гораздо тщательнее и, что особенно важно, давались в цвете. Эта история и была воспроизведена в сенатском указе «Об означении красками на всех уездных и специальных планах: селений, межей, дорог и всей ситуации» [50]. Через год Дьяков благополучно занял пост директора чертежной, сменив незадачливого инженер-майора Горихвостова [51], а в 1777 году уже в чине статского советника упоминался в сенатском указе как директор чертежной Смоленского и Новгородского наместничеств [52]. Совсем по-другому сложилась судьба землемера Калужского наместничества Редькина, который план по Новосильскому уезду не составил, в должности появлялся редко, всегда в нетрезвом состоянии, а потом вообще исчез.

В Межевой канцелярии его поджидали, чтобы «за невоздержанное состояние» из землемеров исключить и дать самый нелицеприятный аттестат, о чем и был отправлен рапорт в Межевую экспедицию Сената. Делом чрезвычайно заинтересовались и, учитывая государственную важность Генерального межевания, издали закон «О воспрещении Межевой канцелярии, чтобы она уездных землемеров не отрешала сама собою без указа из Межевой экспедиции» [53].

Страсти по межеванию не утихали более столетия, инициировав тем самым сотни новых указов. Однако наиболее распространенными сюжетами, попавшими на страницы ПСЗ, стали не драки с землемерами и не тяжбы с соседом-помещиком, а самые разнообразные случаи взяточничества и лихоимства.

 

«Богомерзкое мздоимство» и курьез с откупами

Непререкаемой государственной ценностью в России века Просвещения был «благоразумный государственный порядок», «недреманное наблюдение целости всего отечества» и «законное правосудие», не помраченное «ни душевредным коварством, ни лихоимством богомерзким» [54]. Комплексный анализ законодательных источников позволил воспроизвести идеальный для власти образ служащего дворянина второй половины XVIII века [55]. Абсолютизм требовал от представителей высшего сословия «исполнения повелений начальников без отмены малейшей», «точного нелицемерного отправления должности», «радения». Особенно власть предостерегала от «взяток», «лихоимства» и «корыстолюбия» [56]. Манифест от 28 июня 1762 года «О вступлении на престол Императрицы Екатерины II» содержал типовую форму «клятвенного обещания», в соответствии с которым все подданные торжественно присягали «верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться», «поступать, как доброму и верному Ее Императорского Величества рабу» [57]. Чиновникам и судьям предписывалось воздерживаться от «лихоимства» и помнить, что они служат «Богу, Монарху и отечеству, а не чреву своему». Взывая к «обличенной совести», власть напоминала всем «мздоимцам» как о «суде Всевышнего», так и о «собственном гневе и отмщении» [58].

Законодательство екатерининского правления подробно воспроизводило многочисленные инциденты неправомерных поборов. Сведения о взятках появлялись в указах почти каждый месяц, что говорит о повсеместном распространении этого служебного порока и в столицах, и в провинции. «Таковым примерам, которые вкоренились от единого бесстрашия в важнейших местах, последуют наипаче в отдаленных […] и самые малые судьи, управители и разные к досмотрам приставленные командиры» [59]. Верховная власть была в курсе, что брали за все и всем, чем можно. «Мы уже от давнего времени слышали довольно, а ныне и делом самым увидели, до какой степени в государстве нашем лихоимство возросло: ищет ли кто места, платит; защищается ли кто от клеветы, обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто, все происки свои хитрые подкрепляет дарами» [60], — писала Екатерина в самом начале своего правления.

Не прошло и месяца после вступления императрицы на престол, а при дворе стало известно от князя Михаила Дашкова, что по дороге из Москвы в Петербург останавливался он в Новгороде и обнаружил вопиющие факты лихоимства. Регистратор губернской канцелярии Яков Ренбер брал деньги с каждого, кто присягал на верность императрице. Мошенника приказали сослать в Сибирь, и это наказание еще посчитали милосердным [61].

История коллежского советника Шокурова в назидание подданным была объявлена «во всенародное известие», чтобы «все чины, которые у дел приставлены, не дерзали никаких посулов казенных брать кроме жалованья». Василий Шокуров наказаний не побоялся и взял у атамана и писаря Гребенского войска, которые приезжали в Москву для получения выделенных правительством денег, тулуп калмыцкий и голову сахара. На первом же допросе он предусмотрительно во всем сознался, повинился и был освобожден от штрафа. Правда, тулуп и голова сахара стоили Шокурову карьеры. Незамедлительно был издан сенатский указ «Об отрешении коллежского советника Шокурова от дел за взятки и о неопределении впредь ни к каким делам» [62].

Иногда «лихоимство» напоминало возрожденную традицию кормлений [63]. Так, «во всей Сибирской губернии и Иркутской провинции положенный ясак с крайним отягощением собирали». Видимо, поборы достигли таких размеров, что правительство приняло решение направить на защиту «безгласных якутов, тунгусов и чукч» воинскую команду во главе с капитаном Семеновского полка Алексеем Щербачевым. Капитана произвели в секунд-майоры, а каждому офицеру «в рассуждении столь многотрудной экспедиции» положили двойное жалованье из сибирских таможенных доходов [64].

К фактам «богомерзкого мздоимства» относилось и казнокрадство. В результате ловких манипуляций винного пристава Старой Руссы поручика Логина Скудина исчезло казенной соли и вина в бочках ни много ни мало на 6 тысяч рублей. В ходе разбирательства выяснилось, что первоначально Скудин расхищал казенное добро, будучи лишь соляным приставом. Однако «неявка соли» на протяжении нескольких месяцев не насторожила казенную палату. Вскоре поручик получил также должность винного пристава, продолжив тайно обогащаться еще более успешно несколько лет. По данному делу решение было принято довольно жесткое: Скудина лишили чинов и отправили служить солдатом, а все имущество конфисковали. Однако в силу того, что вырученные от продажи имения поручика средства не покрыли сумму украденного, Сенат постановил взыскать недостающие деньги с новгородской казенной палаты, прежде всего с городничего Образцова и стряпчего Леонтьева, которые в свое время ленились измерять уровень вина в каждой бочке. Вся история была изложена в сенатском указе с поучительным для всех казенных палат названием «Об определении в соляные и винные приставы людей благонадежных и рачительных» [65].

Вообще, неустанная борьба государства за «казенный питейный сбор» может считаться одной из доминирующих тем екатерининского законодательства. Сотни указов о винных откупах, «постыдном кормчестве», производстве рижского бальзама, оптовой продаже французской водки, да, собственно, и сам «Устав о вине» 1781 года были обязаны своим появлением реалиям русской жизни и, в частности, человеческим драмам, курьезам, печальным и забавным обстоятельствам. Некоторые из этих историй дошли до нас на страницах ПСЗ.

Казалось, после расширения и законодательного оформления сословных прав дворянства на протяжении всей первой половины XVIII века в обществе прочно укрепилось мнение о несомненных выгодах, которые приносили принадлежность к господствующему сословию и стремление каждого разночинца дослужиться до заветных степеней «Табели о рангах», дающих вожделенное дворянство. Однако в Правительствующий Сенат постоянно поступали рапорты из Вятской, Пермской, Иркутской, Казанской, Симбирской, Московской и прочих губерний о записи дворян в именитые граждане и купечество и отказе купцов, получивших штаб- и обер-офицерские чины, выходить из гильдий. Выяснилось, что все эти люди богатели на винных откупах и о «чести благородного дворянина, украшенного службою Империи и Престолу», заботились меньше, чем о реальной выгоде. Они «под разными именами, но действительно в одних руках имели винные подряды и откуп в питейных домах, снимали на себя под предлогом вымышленного сообщества не только целые уезды, но и губернии», были одновременно «и откупщиками, и винными поставщиками» и даже оказывались в одной гильдии с бывшими своими крестьянами, отпущенными на волю. Всем этим крайне предприимчивым представителям благородного шляхетства пришлось доходчиво объяснить, что «самое существо дворянства обязует каждого дворянина упражняться не в оборотах торговых, но в службе военной и гражданском правосудии». Иначе говоря, помещиков и чиновников было запрещено допускать до винных откупов и приказано довольствоваться дворянскими привилегиями, а «выгоды гильдейские» оставить купечеству [66].

Винная торговля сулила очень неплохой доход и потому постоянно сопровождалась все новыми хитроумными уловками, которые иногда ставили в тупик казенные палаты и заставляли местных чиновников обращаться в Сенат. Оказывается, находились удальцы, которые обходили даже откупщиков. Так, в Ярославскую казенную палату обратились откупщики Зорин и Шалдов, которые столкнулись с махинациями на ежегодной Ростовской ярмарке. Выяснилось, что «в палатках производят продажу виноградных вин и водок не только рюмками, а, нагревая чайники, делают так называемые пунши и бальзам, чем причиняют в питейных сборах подрыв». Ярославское наместническое правление строго приказало ростовскому городничему «должность свою наблюдать неупустительно». Однако оказалось, что это только начало. Вскоре поверенный казенной палаты Сорогин обнаружил, что в Угличе, Романове, Борисоглебске, Данилове и даже на вотчинной ярмарке генеральши Лопухиной в лавках продают бальзам по низким ценам, и «простой народ употребляет оный вместо горячих питей в казенных домах», чем наносит в конечном итоге убытки казне. Испуганному ростовскому городничему Сукину приказали весь так называемый бальзам арестовать. В результате в казенную палату Ярославля было доставлено 36 кувшинов с донесением. Вот тогда-то ярославские чиновники схватились за голову и обратились в Правительствующий Сенат с вопросом: как «поступать с фальшивыми бальзамами и куда их употреблять»? Сенат запросил резолюцию у главного директора Медицинской коллегии действительного тайного советника Ивана Федоровича Фитингофа, на основании которой настоящим рижским бальзамом был признан «весьма целительный» кунценской бальзам. Продажу его разрешили, но не в питейных домах и на ярмарках. 36 конфискованных кувшинов фальшивого бальзама приказали переделать на водку, продать и вырученные деньги отдать в казну на счет дохода питейного [67].

* * *

Мелкие казусы этих частных историй по воле кодификатора М.М. Сперанского были опубликованы в одном издании с манифестами, объявленными «во всенародное известие» в связи с коронацией высочайшей особы, началом войны, заключением мира, «отменой взысканий» по случаю открытия монумента Петру I, разгромом Пугачевского бунта и тому подобным [69]. Это соседство высокой политики громадной державы и будничных забот отдельного подданного дает возможность глубже понять специфичную для каждой эпохи конфигурацию частного и официального. Человек через сложнейшую систему связей с миром наделен самыми разнообразными социальными ролями, вписан в причудливую, далеко не трехмерную систему координат. Он выстраивает свои отношения с властью, семьей, друзьями, единомышленниками, противниками, людьми одного статуса, вышестоящими и подчиненными. Восприятие престола и имперской политики часто занимает его несравненно меньше, чем отношения с семьей или соседом по имению, из чего, собственно, и складывается реальность, о которой писал Лев Николаевич Толстой:

«Жизнь между тем, настоящая жизнь людей со своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, со своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла, как и всегда, независимо и вне близости или вражды с Наполеоном Бонапарте и вне великих возможных преобразований» [69].

ПСЗ позволяет вызвать из небытия стертые временем образы провинциальных дворян, чьи истории волей судьбы попали в законодательные акты и, более того, инициировали многие из них. Указы не просто определяли важнейшие стороны социальной жизни дворянства — порядок службы, сословную структуру, систему землевладения и тому подобное. Российское законодательство XVIII столетия действительно в значительной степени было казуальным. Многие постановления возникали не в результате целенаправленной законотворческой деятельности власти, а являлись ситуативной и часто вынужденной официальной реакцией на те или иные события в обществе. В упоминаемом «Наказе генерал-прокурору» говорилось: «Естество законов человеческих есть такое, чтобы зависеть им ото всех приключений, в свете бывающих, и переменяться по тому, как нужда чего востребует» [70]. Актуализация новых, не задействованных ранее информативных возможностей законодательных актов обнаружила эффективность использования этого источника для изучения повседневности.

Выяснилось, что жизнь дворянина и в провинции была строго регламентирована, вписана в общий контекст государственной политики и обременена общими для всего сословия проблемами. В то же время «парадигма его ущербности и незащищенности», о которой пишет ряд авторов, на материалах ПСЗ приобретает иное звучание. С одной стороны, удаленность от центра порой развивала у провинциальных дворян удивительную предприимчивость и способность обходить непрерывно идущие из столицы указы, которые противоречили их частным интересам. С другой стороны, «незащищенность» мелкопоместной вдовы, уездного чиновника или отставного поручика всячески стимулировала апелляцию к закону и правосудию, порождая лавину жалоб в департаменты Сената. Так провинциальный дворянин становился субъектом права и важной фигурой в системе обратной связи, столь необходимой для любой власти. С опозданием вернувшийся из отпуска чиновник; поручик, «наглым образом отнявший вино у титулярного советника»; помещик, утаивший «души»; дворянин Смоленской губернии, «не имеющий годного для явки на службу платья», сами о том не ведая, давали импульс появлению новых указов. Другими словами, судьбы персонажей «густонаселенного» ПСЗ с иной стороны раскрывают связь высочайшего указа и повседневной действительности.

Курьезные, печальные, а иногда и трагические обстоятельства жизни провинциального дворянина XVIII века, ставшие «законодательным казусом», запечатлелись в бесконечном потоке указов, превратив законы в захватывающий калейдоскоп страстей, семейных отношений, ссор, интересов реальных людей прошлого. В обращении исследователя к казусам провинциальной жизни, может быть, с особой очевидностью проявляется амбивалентность природы исторического познания [71]. К протоколу обязательных теоретических выводов добавляется неподдельное желание рассказать о фактах случайно не стертой временем судьбы. А ведь без постоянного заинтересованного обращения к отдельным случаям и происшествиям притупляется интуиция историка и утрачивается чувство эпохи.

 

Примечания

1. См., например: Материалы для комиссии об Уложении. 1768 // Записки Имп. Академии наук. Сер. 8: Историко-филологическое отд. Т. 7. СПб., 1905. № 4. С. 1–45.
2. См.: Болотов А.Т. Памятник протекших времен, или краткие исторические записки о бывших происшествиях и носившихся в народе слухах // Записки очевидца: Воспоминания, дневники, письма. М., 1990; Записки княгини Е.Р. Дашковой. М., 1990; и др. Ср., например: «Наконец, издан был в тот же день первый о вступлении императрицы краткий манифест и с оным, и с предписаниями что делать, разосланы всюду, во все провинции и к предводителям заграничной армии курьеры» (Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Т. 2. М., 1993. С. 171).
3. См.: СлРЯ XVIII. Вып. 7. СПб., 1992. Наибольший интерес представляют статьи «Деревня», «Деревенский», «Деревенщина», «Захолустье». Показательно, что понятие «захолустье» распространялось преимущественно на отдаленные районы города.
4. Е.Р. Дашкова воспоминала: «Когда мы подъезжали к Троицкому, где каждый из моих слуг имел жену, мать, детей или приятелей, нами овладел безграничный восторг. К вечеру я услышала восторженные возгласы: перед нами струилась река Протва, текущая в моем имении. Кучер первым приветствовал ее знакомые воды. При этой первой встрече с родной землей я выбросила последние деньги из кошелька» (Записки княгини Е.Р. Дашковой). «Князь Н.В. Репнин совершенно пользуется отпуском своим на два года, приехал уже в Москву, — сообщал И.В. Страхов последние новости А.Р. Воронцову, — и намерен отправиться сим же зимним путем в Воронежскую свою деревню и жить в оной. Князь А.А. Вяземский поехал отсюда 1 числа сего месяца в Москву, а оттуда в Пензенскую свою деревню и к Царицынским водам и обещал своим подчиненным непременно возвратиться к должности своей в Сентябре месяце» (Н.В. Страхов — А.Р. Воронцову, февраль 1787 г. // Архив князя Воронцова. Кн. 14. М., 1879. С. 473). «Милостивый госу[дарь] Петр Васильевич! — писал архитектор Н.А. Львов П.В. Лопухину. — Введенское ваше таково, что я замерз было на возвышении, где вы дом строить назначаете, от удовольствия, смотря на окрестность; и 24 градуса мороза насилу победили мое любопытство. Каково же должно быть летом? […] Правда, что возвышение, под усадьбу назначенное, имеет прекрасные виды, с обеих сторон красивый лес» (Н.А. Львов — П.В. Лопухину, [1799] //Львов Н.А. Избранные сочинения/ Вступ. ст., сост. и коммент. К.Ю. Лаппо-Данилевского. Кельн; Веймар; Вена; СПб., 1994. С. 350). А.А. Безбородко, начиная строительство новой усадьбы, признавался: «Под сим понимай — дом, сад, церковь, гроб» (цит. по: Евангулова О.С. Изображение и слово в художественной культуре русской усадьбы // РУ. Вып. 2 (18). М., 1996. С. 44).
5. Достаточно привести лишь некоторые наиболее значимые, а также последние публикации: Пиксанов Н.К. Областные культурные гнезда. М.; Л., 1928; Raeff М. Understanding Imperial Russia State and Society in the Old Regime. New York, 1984; Шмидт С.О. Краеведение и документальные памятники. Тверь, 1992; Мифы провинциальной культуры. Самара, 1992; Русская провинциальная культура XVIII—XX веков. М., 1993; Русская провинция и мировая культура. Ярославль, 1993; Глаголева О.Е. Русская провинциальная старина: Очерки культуры и быта Тульской губернии XVIII — первой половины XIX в. Тула, 1993; Каган М.С. Москва — Петербург — провинция: «двустоличность» России — ее историческая судьба и уникальный шанс // Российская провинция. 1993. № 1; Козляков В. «Золотой век» русской провинции // Волга. 1995. № 5-6; Русская провинция. Культура XVIII—XX вв.: реалии культурной жизни. Пенза, 1995; Российская провинция: история, культура, наука. Саранск, 1998; Севастьянова А.А. Русская провинциальная историография XVIII века. М., 1998; Чичканова Т.А. Этимология и история понятия «провинция» // Регионология. 1999. № 5; Куприянов А.И. Городская культура русской провинции: конец XVIII — первая половина XIX века. М., 2007; и др.
6. Безусловно, определенные группы законодательных актов не вошли в ПСЗ. Во-первых, ряд законов, сохранившихся в архивах Петербурга и Москвы, так и не был учтен (см. об этом, например: Карнович Е.П. О Полном Собрании Законов Российской империи // Русская старина. 1874. № 6. С. 408—440; из последних работ см.: Кодан С. В. Юридическая политика Российского государства в 1800–1850-е гг. Екатеринбург, 2004; Renaud N.D. The Legal Force of the 1832 Svod Zakonov // Sudebnik. Vol. 2. 1997. P. 83–124). Во-вторых, по высочайшему решению императора Николая I не подлежали всеобщей огласке законы, появившиеся вследствие исключительных обстоятельств (в частности: Манифест о вступлении на престол императрицы Екатерины II. 6 июля 1762. СПб., 1762). Кроме того, исключались из собрания некоторые законы, касавшиеся отдельных лиц, в том числе о награждениях, назначениях на должность и тому подобные, а также указы о внутреннем распорядке в тех или иных присутственных местах. Однако, как уже отмечалось, это правило далеко не всегда соблюдалось, и многие акты частного характера были опубликованы, поскольку представляли ценность с точки зрения характеристики нравов прошлого (см. об этом также: Майков П.М. О своде законов Российской империи. СПб., 1906).
7. Предисловие // ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 1. СПб., 1830. С. XVIII.
8. «Каждый закон напечатан от слова до слова, как он находится в подлиннике, или в печатных экземплярах, изданных от правительства» (Там же. С. XXIV).
9. См., например: Сидорчук М.В. Полное собрание законов Российской империи: История создания // Правоведение. 1991. № 4.
10. Предисловие. С. XIX–XX. См. также: Сперанский М.М. Обозрение исторических сведений о своде законов // Сперанский М.М. Руководство к познанию законов. СПб., 2002.
11. ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 18. № 12950. С. 281 (30 июля 1767 г.).
12. Ср., например: Наставление губернаторам, Инструкция землемерам к генеральному всей Империи земель размежеванию, Инструкция межевым губернским канцеляриям и провинциальным конторам, Устав купеческого водоходства, Установление сельского порядка в казенных Екатеринославского наместничества селениях (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 12137; Т. 17. № 12570, 12659; Т. 21. № 15176; Т. 22. № 16603).
13. Рассказ императрицы Екатерины II о первых пяти годах ее царствования // Русский архив. 1865. Стб. 479–489.
14. Там же.
15. См.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11606, 11687, 12117; Т. 17. № 12316; Т. 18. № 12903, 12946, 12966; и др.
16. Там же. Т. 17. № 12316. С. 12-13 (19 января 1765 г.).
17. Там же. Т. 16. № 11989. С. 462–463 (15 декабря 1763 г.); см. также № 12024. С. 507–508 (29 января 1764 г.).
18. Рассказ императрицы Екатерины II о первых пяти годах ее царствования. Стб. 479–489.
19. См.: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11620, 11806, 11989; Т. 17. № 12512, 12569.
20. Указ сенатский «О сочинении по всем апелляционным делам экстрактов секретарями» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11620. С. 228–229 (30 апреля 1763 г.). См. также: ПСЗ. Собр. 1-е. № 11806, 12023, 12024; Т. 17. № 12512, 12569; Т. 19. № 13559. См. об этом также: Троцина К. История судебных учреждений в России. СПб., 1851.
21. Материалы ПСЗ часто свидетельствуют о профессионализме этих канцеляристов, которые оставили далеко позади уровень переписчиков, не способных, подобно герою «Шинели», «переменить глаголы из первого лица в третье».
22. Указ сенатский «Об удовлетворении присутственных мест требуемыми справками по поступившим в Сенат апелляционным делам» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11941. С. 391 [30 сентября 1763 г.]); именной указ, объявленный генерал-прокурором Глебовым, «О подаче из Сената Ее Императорскому Величеству ежедневно мемории о решении дел» (Там же. № 11839. С. 267–268 [2 июня 1763 г.]; см. также: Там же. № 11620, 11806).
23. Указ именной, состоявшийся в Сенате «О бытии в Сенате при слушании апелляционных дел по одному члену из тех мест, откуда те дела взяты будут» (Там же. № 11726. С. 132 [17 декабря 1762 г.]).
24. «Манифест о постановлении штатов разным Присутственным местам…» (Там же. № 11989. С. 462–468 [15 декабря 1763 г.]).
25. См., например: Там же. № 11941. С. 391 (30 сентября 1763 г.).
26. См., например, сенатский указ «О недопущении в Сенат по Малороссийским делам поверенными, не имеющими шляхетской собственности», изданный на основе челобитных полковницы Катерины Битяговской, есаулины Анастасии Лукашевичевой и сержанта Николая Капниста (Там же. Т. 20. № 14363. С. 1201 [3 сентября 1775 г.]), или сенатский указ по высочайше утвержденному докладу о прощении поручика Петрова, приговоренного Сенатом к наказанию за наглое нападение на смотрителя корчемств Мясоедова и за причиненные ему и команде его побои (Там же. Т. 18. № 13088. С. 489–490 [26 марта 1768 г.]).
27. См. об этом: Марасинова Е.Н. Манифест о вольности дворянства (К вопросу о механизмах социального контроля) // Е.Р. Дашкова и Золотой век Екатерины. М., 2006. С. 84–108; Она же. Вольность российского дворянства (Манифест Петра III и сословное законодательство Екатерины II) // Отечественная история. 2007. № 4. С. 21–33; Она же. Власть и личность (Очерки русской истории XVIII века). М., 2008. С. 203–225; Фаизова И.В. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии. М., 1999.
28. Наставление Московскому и Санкт-Петербургскому губернаторам (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 17. № 12306. С. 6 [12 января 1765 г.]).
29. «Манифест о вольности дворянства» фигурировал в екатерининском законодательстве также и потому, что прошения об отставках мотивировались не только состоянием здоровья или старостью, но также и законным правом высшего сословия на свободу от обязательной государственной службы.
30. ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 17. № 12535. С. 472 (30 декабря 1765 г.).
31. Ср.: Там же. Т. 15. № 11444. С. 914 (18 февраля 1762 г.); Т. 23. № 17073. С. 361 (без числа, сентябрь 1792 г.).
32. ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 21. № 15817. С. 994–995 (17 августа 1783 г.). Однако и при отсутствии так называемых «кампаний» дворянину нельзя было уйти со службы сразу после подачи прошения. Для начала необходимо было «сдать по порядку должность свою» (Там же. Т. 23. № 17415. С. 842 [7 декабря 1795 г.]).
33. Там же. № 17321. С. 688–690 (23 апреля 1795 г.); Т. 23. № 16946. С. 215–216 (19 февраля 1791 г.).
34. Там же. Т. 20. № 14272. С. 79 (16 марта 1775 г.); Т. 21. № 15464. С. 705 (11 июля 1782 г.).
35. Там же. Т. 23. № 16827. С. 104 (9 января 1790 г.).
36. Там же. № 17002. С. 284 (9 декабря 1791 г.).
37. См., например, именной указ, данный правящему должность новгородского и тверского генерал-губернатора Архарову «Об определении в военную службу из дворянских фамилий, упражняющихся по недостатку своему в хлебопашестве»; сенатский указ «О запрещении дворянам записываться в гильдии и пользоваться выгодами, присвоенными одним купцам»; указ из Военной коллегии «О принимают в военную службу недорослей из дворян по точной силе Полковничьей инструкции и других предписаний, и о недопущении в оную однодворцев и прочих разночинцев без надлежащих справок» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 22. № 16680. С. 1083; Т. 23. № 16914. С. 175–181; Т. 21. № 15500. С. 660–661).
38. В частности, А.Т. Болотов не только писал о сходстве быта бедного дворянина и однодворца, но даже указывал на условность социальной грани между этими двумя группами. «При нынешнем переборе дворян, весьма многие однодворцы, бывшие в древности дворянами, получили опять свое дворянское достоинство, а особливо род Чернопятовых в Крапивенском уезде. Они просили сенат, и сей представлял обо всем государыне; и она решила сие дело и возвратила им опять дворянство» (Болотов А.Т. Памятник протекших времен. С. 135).
39. ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 19. № 13743. С. 426 (17 января 1772 г.); Т. 19. № 14188. С. 1020-1024 (15 сентября 1774 г.).
40. Там же. Т. 22. № 16680. С. 1083 (1 июля 1788 г.).
41. Library of Congress. Manuscript division. DC. 23. Collection 184: Volga Province — Russia (now: Kherson (Ukraine: Province). Container 1. Этот уникальный семейный архив, документы которого отражают нелегкий жизненный путь и многолетнюю службу, отмеченную вехами наград и повышений, насчитывает более 200 единиц хранения. Он находится в рукописном отделе Библиотеки Конгресса США и заслуживает дальнейшего детального изучения.
42. Именной указ «О прощении вышедших из повиновения помещичьих крестьян, если принесут раскаяние в винах своих; о наказании рассевателей ложных слухов, выведших крестьян из повиновения» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11593. С. 10–11 [3 июля 1762 г.]).
43. См. об этом: Иванов П.И. Опыт исторического исследования о межевании земель в России. М., 1846; Герман И.Е. История русского межевания. М., 1914; Рудин С.Д. Межевое законодательство и деятельность межевой части в России за 150 лет: 19 сентября 1765 г. Пг., 1915; Милов Л.В. Исследование об «Экономических примечаниях» к Генеральному межеванию. М., 1965; Aust М. Adlige Landstreitigkeiten in Russland: Eine Studie zum Wandel der Nachbarschaftsverhaltnisse, 1676–1796. Wiesbaden, 2003.
44. См., например, сенатский указ «О начатии генерального межевания в Юрьевско-Польской, в Переяславско-Рязанской, в Углицкой и Переславско-Залесской провинциях» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 19. № 13576. С. 236 [4 марта 1771 г.]).
45. Там же. С. 234–236.
46. Сенатский указ «О нечинении препятствий землемерам при межевании земель» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 19. № 13579. С. 238–239 [10 марта 1771 г.]); сенатский указ «О нечинении находящимся при генеральном межевании землемерам в произведении порученного им межевания никаких непослушаний и противностей» (Там же. № 13654. С. 310–311 [9 сентября 1771 г.]). См., например, о земельном споре между семейством Капнист и помещицей Тарновской во второй половине XVIII века в статье Клауса Шарфа в настоящем сборнике.
47. ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 20. № 14657. С. 560–563 (3 октября 1777 г.).
48. ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 20. № 14616. С. 529–530 (29 мая 1777 г.).
49. Высочайше утвержденный доклад Межевой Сената экспедиции Главной Дворцовой канцелярии (Там же. Т. 18. № 13355. С. 987–989 [15 сентября 1769 г.]).
50. Там же. Т. 19. № 13440. С. 42–43 (30 марта 1770 г.).
51. Сенатский указ «О снятии уездных планов с надлежащею верностью и о включении в экономические журналы замечаний о древних курганах, развалинах, пещерах, островах и других признаках» (Там же. Т. 19. № 13593. С. 263–264 [9 апреля 1771 г.]).
52. Сенатский указ «О перемещении уездных землемеров к Генеральному межеванию, а состоящих при Генеральном межевании в уездные» (Там же. Т. 20. № 14587. С. 502–503 [25 февраля 1777 г.]).
53. Там же. Т. 20. № 14638. С. 544–545 (8 августа 1777 г.).
54. См., например: ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11582. С. 3 (28 июня 1762 г.); № 11687. С. 85 (19 октября 1762 г.); Т. 17. № 12306. С. 6–7 (12 января 1765 г.); № 12306. С. 6–7 (12 января 1765 г.); № 12413. С. 161 (7 июня 1765 г.).
55. Так, например, «Устав благочиния» 1782 года включал несколько десятков пунктов, в которых перечислялись «качества определенного к благочинию начальства и правила его должности». «Регламент служащих управы благочиния» представлял собой странную смесь евангельских заповедей и обязанностей полицейских, которым, в частности, предписывалось: «Веди слепого, дай кровлю неимущему, напой жаждущего […] блажен, кто и скот милует, буде скотина и злодея твоего спотыкнется, подними ее». В том же документе от каждого частного пристава требовалось ежедневно представлять рапорт о тех, «кто приведен, или задержан под стражею», и «о том учинить решительное положение прежде иных дел» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 21. № 15379. С. 461–465 [8 апреля 1782 г.]).
56. См., например: Там же. Т. 16. № 12118. С. 693 (30 марта 1764 г.); Т. 17. № 12570. С. 560–579 (15 февраля 1766 г.); Т. 20. № 14392. С. 229–277 (7 ноября 1775 г.); Т. 21. № 15379. С. 461–465 (8 апреля 1782 г.); Т. 23. № 16799. С. 63–64 (31 августа 1789 г.); № 16966. С. 237–238 (11 июня 1791 г.); № 16967. С. 238–239 (11 июня 1791 г.); № 17149. С. 456–460 (2 сентября 1793 г.); № 17203. С. 511 (17 мая 1794 г.); № 17209. С. 514–515 (31 мая 1794 г.); № 17210. С. 515-516 (2 июня 1794 г.).
57. Там же. Т. 16. № 11582. С. 1 (28 июня 1762 г.).
58. Там же. № 11616. С. 22–23 (18 июля 1762 г.).
59. Там же. С. 23.
60. Там же.
61. Там же.
62. ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11656. С. 61–62 (24 августа 1762.).
63. Об этом см. подробнее в статье О.Е. Глаголевой и Н.К. Фомина в настоящем сборнике.
64. Именной, данный Сенату указ «Об отправлении Капитана Щербачева с командою в Сибирь для отвращения происходящих там непорядков и взяток, вымогаемых при сборе ясака» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 16. № 11749. С. 153–154 [6 февраля 1763 г.]).
65. Там же. Т. 23. № 16799. С. 63–64 (31 августа 1789 г.).
66. См. Устав о вине (Там же. Т. 21. № 15231. С. 248–271 [17 сентября 1781 г.]); Грамоту на права и выгоды городам Российской империи (Там же. Т. 22. № 16187. С. 367–368, п. 100, 103 [21 апреля 1785 г.]); указ «О […] наблюдении при отдаче вина на откуп изложенных в Уставе вина правил» (Там же. Т. 23. № 16742. С. 4–5 [24 января 1789 г.]); указ «О недопущении помещиков и чиновных людей к винным откупам, в противность Устава о вине…» (Там же. № 16812. С. 86–89 [25 октября 1789 г.]); указ «О допущении к казенным подрядам и откупам тех только купцов, чины имеющих, которые пользуются купеческим правом и состоят в гильдиях» (Там же. № 16838. С. 115 [февраль 1790 г.]); указ «О запрещении дворянам записываться в гильдии и пользоваться выгодами, присвоенными одним купцам» (Там же. № 16914. С. 175–181 [26 октября 1790 г.]).
67. Указ сенатский «О нечинении никакого запрещения и стеснения в продаже кунценского бальзама и о наблюдении, дабы в питейных домах и выставках продажи оного бальзама не было» (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 23. № 16768. С. 29–31 [16 мая 1789 г.]); указ сенатский «О неделании и непродаже спиртов, подобных рижскому бальзаму» (Там же. № 16857. С. 12–18 [18 апреля 1790 г.]). См. также, например: Там же. Т. 19. № 13562. С. 219–221 [31 января 1771 г.]).
68. См., например, манифесты О вступлении на престол императрицы Екатерины II с приложением присяги на верность подданства; О бунте казака Пугачева и мерах, принятых к искоренению сего злодея; О разных милостях, дарованных преступникам, по случаю открытия монумента Императору Петру 1-му; О разных дарованных народу милостях; О причинных войны против Швеции (Там же. Т. 16. № 11582; Т. 19. № 14091; Т. 21. № 15488; Т. 22. № 16551, 16679).
69. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 12 т. Т. 5. М., 1958. С. 160.
70. ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 18. № 12950. С. 281 [30 июля 1767 г.].
71. См. об этом: Уваров П.Ю. Апокатастасис, или Основной инстинкт историка // Казус. 2002. № 4. С. 15–32.

Источник: Historia Rossica. Studia Europae. Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века / Ред. О. Глаголева и И. Ширле. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 523–549.

Комментарии

Самое читаемое за месяц