Говорю — следовательно, существую

— Кто вы по профессии?

— Я никогда не посмела бы сказать, что я философ. Философы, которыми я восхищаюсь, могли меня так называть и внушать мне это чувство в начале. Но я никогда не получала такого звания, прежде всего, от институций, потому что у меня нет философского диплома. Я стала философом официально, проделав долгий пусть в Национальном центре научных исследований. Но когда я была еще молодой, великий поэт Рене Шар сказал мне: «Ты поэт». Неважно, есть стихи или нет, достаточно было этой догадки. Именно в глазах другого можно стать тем, кто ты есть. Взгляд другого, восхищенный или влюбленный, дает проявиться тем возможностям, которые иначе не были бы замечены.

— Догадка Рене Шара повлияла на ваш способ бытия философом?

— Вероятно, я бы никогда не заинтересовалась тонкими различиями между языками, особенностями языков и их неповторимой музыкой, если бы не встретила Рене Шара. На самом деле, меня интересуют не столько языки, сколько их обычай быть непереводимыми, не перекрывать друг друга. Вот уже вместе с более чем ста пятьюдесятью моих друзей-философов, со всех концов Европы, мы трудимся над словарем непереводимых философских терминов. Это было просто удивительно, что эта книга имела успех и стала переводиться или, лучше сказать, адаптироваться на многие языки.

— Итак, вы получили признание как философ. Почему вы выбрали именно философию?

— В конечном счете, я считаю самым поразительным, что задавать вопросы тоже может быть профессией. Моя мать была художницей, моему отцу пришлось стать юристом, чтобы зарабатывать на жизнь. Я долго занималась танцами, играла на сцене, я написала статью о графической поэзии, я объезжала лошадей… Общей чертой всех этих предприятий было то, что я подходила к языку как к чему-то другому, чем средство общения. Затем я открыла для себя древнегреческий язык как неопознанный континент. Я заинтересовалась, как устроены древние тексты; просто для того, чтобы их читать. «Никомахова этика» Аристотеля на французском языке меня бы не заинтересовала тогда, если параллельно в книге не был бы набран греческий текст.

— Вы считаете, что мы должны знать по крайней мере два языка, чтобы говорить на одном…

— Каждый язык есть сеть, наброшенная на мир, и когда говорят по-гречески, по-китайски, по-немецки или по-французски, возникают различные реальности. Можно ли сказать, что говорится об одном и том же, когда при встрече желают доброго дня (bonjour), мира (шалом, салям), стойкости (vale, по-латыни) или радости (χαῖρε, по-гречески). Не думаю. Вот почему я полагаю, что мы должны говорить минимум на двух языках, чтобы сделать эту множественность фактом сознания. Так как нельзя сказать одно и то же одинаково на двух языках, то двуязычие — наш шанс. Школа должна развивать его, а не запрещать детям-мигрантам говорить на их родном языке.

— Существуют проекты преподавания философии в средней школе. Что вы думаете об этом?

— Преподавать философию нужно уже в детском саду! Дети имеют особое философское рвение, и их нужно всячески поощрять на этом пути.

— Вы защищаете двуязычие, но при этом сами указываете, что греки, чей язык считается одним из философских по преимуществу, были «яростно одноязычными».

— Греки считали тех, кто не говорит по-гречески, варварами, с трудом выговаривающими бла-бла-бла бессмысленных звуков. В греческом языке одно и то же слово, λόγος, обозначающее и сам греческий язык, означает и язык, и разум. «Человек — животное, наделенное логосом», — говорил Аристотель. Когда я впервые услышала это утверждение (proposition) Аристотеля, я удивилась. Вроде бы, с этим можно поспорить. В каком смысле животные не говорят? Можно ли сказать, что животные не наделены разумом? Но что до меня, я убеждена, что речь и делает меня человеческим существом. Я по-прежнему восхищаюсь тем, что природа человека, по Аристотелю, уже есть факт культуры и что это высказывание по-прежнему нас волнует, и мы с ним спорим, хотя прошло уже больше двух тысячелетий, а оно как будто сказано только что.

— Ваша последняя книга посвящена ностальгии. Как это сочетается с вашими исследованиями языка?

— «Ностальгия» — это несколько нелепое слово, составленное из νόστος, возвращение, и ἄλγος, боль, было создано в 1678 году медиком [Яковом Гардером], лечившим швейцарских гвардейцев. Ностальгия была важным медицинским и военным вопросом: как сделать, чтобы швейцарцы не дезертировали при звуках альпийской песни? Руссо писал, что под страхом смертной казни в армии запрещалось играть на пастушеском рожке. Хотя чувство, которое обозначает это слово, пронизывает всю «Одиссею», этого слова в античности не было.

— Но если слова не существовала, то как Одиссей мог испытывать ностальгию по Итаке?

— Когда Одиссей вернулся после двадцати лет странствий, то он доказал, что Итака его и у него, что это его ложе, «укорененное» в собственном смысле слова, потому что оно было устроено в дупле дерева, которое продолжало еще расти на земле. Это тайна, которой он ни с кем не делился, только с Пенелопой. Но при этом Одиссей не ностальгирует по греческому языку, который он никогда не утратит, так как его «одиссея» и учреждает греческую поэзию. Напротив, Ханна Арендт, политический беженец в Нью-Йорке, так и не смогла избавиться от акцента за тридцать лет изгнания: она принципиально различала язык и народ. Она говорила, что ностальгирует по языку, а не по догитлеровской Германии. Иначе говоря, язык не принадлежит народу, и сам язык может стать отечеством.

— Почему женщины-философы так редко встречаются?

— В Древней Греции величайшей добродетелью женщины было молчать. Много позже, когда женщины получили право учиться и голосовать, они стали де-факто философствовать. Профессия преподавателя, низкооплачиваемая и непрестижная, идеально подходит для женщин, которые и стали преподавателями философии! Философ обсуждает идеи и всеобщее, а не «род», говорят. Но тогда женщина усложняет своим «родом» это универсальное? Почему, как? Этот вопрос меня и волнует!

— Наше время ностальгическое, почему?

— Мы любим винтажную одежду, но вряд ли мы захотим отказаться от холодильника или вновь пережить войну. Ретро-мода — это роскошь, которая может обогатить нашу эпоху другой эпохой, при этом избавленной от былых неудобств. Вряд ли мы жалеем именно о том, что мы уже не одеваемся, как наши бабушки. Но мы жалеем о том времени, когда прогресс был не предметом веры, а предметом уверенности.

Источник: Elle