Популизм и новая олигархия. Часть 2

Неназываемая мерзость

Итак, к концу 1960-х годов понятие «популизм» уже приобретает те негативные коннотации, которые сохраняются до сегодняшнего дня. Можно сказать, что все давно понятно: политик-популист — это тот, кто обращается к «народу», всячески льстя ему, — умасливает его, но никогда его не упоминает. «Народ», дискредитированный благодаря тысячелетней традиции негативными характеристиками, — это тот самый народ, что способен персонифицировать присущую ему негативность в политиках-популистах, предположительно представляющих интересы этой неназываемой мерзости.

Но важнее всего, что это новое понимание популизма дает прекрасную возможность связывать популизм и фашизм. Невозможно переоценить значение этого для политиков времен Холодной войны. И, что более важно, могущество господствующих классов в буржуазных режимах (как правило, парламентских) основывалось на прямом противостоянии «опасным классам». Теперь же эти режимы выдаются за единственный свободный, демократический порядок, который существовал в мировой истории; со всех сторон ему угрожала опасность, и он был вынужден защищать себя от фашистов и схожих с ними коммунистов. Все это — позднейшие конструкции времен Холодной войны: на самом деле, итальянские и немецкие правящие круги не только не чувствовали угрозы со стороны фашистов, но и активно помогали им; у итальянских фашистов в 30-е годы была отличная пресса и могущественные политические союзники в англо-саксонских демократиях. И только с наступлением Холодной войны возникает противопоставление «свободный мир — тоталитаризм».

Новое понимание популизма в духе Хофстадтера подразумевает близость тоталитаризма и перфекционизма. Во-первых, как и «утопии прошлого», оно объединяет историческую угрозу фашизма и призрачную, «будущую» угрозу коммунизма. Во-вторых, популизм рассматривается как несомненная принадлежность «авторитаризма». Неслучайно плебисцит — институт, частенько связываемый с популизмом (а ведь считается, что популисты — горячие сторонники «плебисцитной демократии»), — это то единственное, что сохраняет следы «плебейского» происхождения (plebs — простые люди, scitum — постановление). Популизм предположительно является «авторитарным», так как неназванная целостность, лежащая в его основе, — в принципе не упоминаемый «народ» — авторитарна. А то, что народ по природе своей склонен к деспотизму, — это еще одно клише из классической традиции. По Аристотелю, там, где народ является сувереном, он становится «деспотичным», и «этот вид демократии относится к другим видам демократии так же, как тирания — к другим формам монархии» [26]. Джамбатиста Вико систематизировал эти идеи о цикличности демократии и тирании, о вечном возвращении деспотизма, когда он обобщал взгляды Аристотеля в труде «Новая наука» (за несколько лет до появления статьи «Народ» в «Энциклопедии»):

«Поначалу люди хотели избавиться от притеснений и желали равенства: чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на плебеев, живших при аристократиях, которые в конечном счете становились демократиями. Далее, они стремились превзойти своих собратьев: посмотрите на плебеев в демократиях, превращавшихся в олигархии. Наконец, люди намеревались поставить себя выше закона — и смотрите на анархию, которая воцаряется в неконтролируемых демократиях. В действительности эти демократии и являются худшими формами тирании, так как в этом случае тиранов ровно столько, сколько в городах самоуверенных и распущенных людей. На этой стадии плебеи осознают свои недостатки и пытаются спасаться под защитой монархии» [27].

Этот тезис содержит скрытые следствия: любая демократия уже содержит ростки будущей тирании. Новая стратегия «близнецов тоталитаризма» не исключает того, что популизм искренне стремится к демократии; с другой стороны, по той же причине он движется в сторону деспотизма. Популизм (читай: народ) уже содержит семя тоталитаризма. Анализ семантической траектории популизма проясняет то, что на первый взгляд кажется абсолютной апорией — так считает множество политологов, — а именно, что существует популизм «правого» и «левого» толка, «реакционный» и «прогрессивный» популизм, или что один и тот же популизм может быть в некоторых аспектах правым, а в некоторых — левым. В действительности же, новый семантический домен популизма создавался именно для того, чтобы объединять противопоставленные категории. Его политическая полезность состоит в том, что теперь стало возможным приравнять политические движения, находящиеся на противоположных концах политического континуума.

Симметричные крайности

Возникает вопрос: почему определение популизма, сформировавшееся в годы Холодной войны, не просто просуществовало дольше, чем Советский Союз, — частота его употреблений резко возросла за последнюю четверть века? Все дело в том, что дискурс «близнецов тоталитаризма» со временем превратился в «теорию крайних точек» (theory of extremes). В соответствии с ней, политическая легитимность основана на исключении крайних точек политического континуума. Как при расчете средних значений выбросы исключаются из анализа как «аномальные», так и правила демократии применяются только в пространстве внутри континуума.

Сегодня идея симметричности политического пространства и наличия в нем «крайних точек» выглядит самоочевидной. Но это было далеко не так в 1970 году, когда префект Милана Либеро Мацца сделал доклад на тему «Общественный порядок и экстремистские внепарламентские группировки» (‘The Public Order Situation with Respect to Extra-Parliamentary Extremist Groups’), в котором он впервые упомянул идею «противоположных крайних точек» [28]. Левые тут же потребовали его отставки: было бы немыслимо, если бы политические партии, которые принимали участие в партизанской борьбе и испытали преследования фашистов, согласились с тем, что их приравняли к фашистам.

Но то, что тогда было совершенно невообразимым, а для кого-то даже кощунственным, в наше время стало общим местом. Современное употребление понятия «популизм» основано на представлении о противопоставлении центра и подобных крайних точек. Переход к такой модели от «близнецов тоталитаризма» был неочевиден: либерализм времен Холодной войны определял себя как «жизненно важный центр», но только во всемирно-историческом смысле; дискурс же представителей крайних точек политического пространства направлен на то, чтобы сократить легитимные политические действия до определенной зоны. Сегодня перед электоратом стоит выбор не между правыми и левыми, а между правоцентристами и левоцентристами. Расхождения между двумя дискурсами возникли в конце 90-х годов, когда Артур Шлезингер в качестве реакции на то, что Клинтон все чаще стал употреблять неологизм «жизненно важный центр», написал в журнале Slate:

«Когда в 1949 году я писал книгу “Жизненно важный центр”, под “центром” я понимал либеральную демократию, противопоставляя ее фашизму и коммунизму как ее смертельным врагам на мировой арене, соответственно, правого и левого толка. Я использовал это понятие в мировом контексте. А президент Клинтон использует это понятие в контексте внутренней политики. Что он имеет в виду? Его поклонники, вероятно, надеются, что он имеет в виду “срединный путь” (‘middle of the road’), что сближает его с Рональдом Рейганом и Франклином Д. Рузвельтом. Я же полагаю, как я уже говорил в другом месте, что срединный путь не может быть жизненно важным центром. Это мертвый центр» [29].

Сейчас, по прошествии шестнадцати лет, этот «мертвый центр» не просто жив и здоров — он обладает практически абсолютной властью. Разумеется, определение центра как такового зависит от того, как мы определяем «правых» и «левых», а эти точки на координатной плоскости политики тоже могут с течением времени смещаться. Например, в начале 70-х законодательная инициатива Никсона в сфере здравоохранения была отвергнута как чрезмерно «правая»; когда похожее предложение внес Обама в 2010 году, оно было отклонено как чрезмерно «левое». За это время координатные оси сместились вправо, так что теперь центр располагается там, где ранее располагались «правые». Подобный сдвиг произошел и в Европе: в 2003 году программа Социал-демократической партии Германии явно стала более правой относительно политики Гельмута Коля; в Италии левоцентристская Демократическая партия отстаивала убеждения, более «правые», нежели Христианская демократическая партия.

Новый олигархический порядок

В качестве критерия того, где сейчас находится центр, можно взять «центриста» Билла Клинтона, чьи последователи представляют собой «демократов Рубина» (наподобие его финансового секретаря, бывшего вице-президента «Голдман Сакс» и члена правления «Ситигрупп», то есть выразителя интересов финансовых воротил). Такую администрацию, близкую к наиболее могущественному банку мира (не это ли Рузвельт и называл «организованными деньгами»?), вполне можно рассматривать как «центристскую», если не сказать больше; и в то же время это-то и является показателем произошедшего в политике сдвига [30]. «Демократы Рубина» являются прекрасной иллюстраций трендов, возникших в 1989 году.

Во-первых, перестало упоминаться понятие «социальных классов», так же как и понятие «народ». По крайней мере на уровне дискурса, политики больше не апеллируют к материальным интересам враждующих «социальных групп». Естественно, такое «отсутствие заинтересованности» — это обман: вне всякого сомнения, группы и классы преследуют свои интересы, служа интересам общим (даже если об этом не говорят) — например, преследуя такую цель, как «восстановление государственных финансов». Кэмерон и Озборн проводят меры, признанные политикой в интересах нанимателей, во имя сбалансированного бюджета, что само по себе уже недостижимо. В Европе понятие «классы» используется в политическом дискурсе и того реже, чем в США, где социальная принадлежность различных избирателей остается определенной и выражение «классовая борьба» все еще в ходу (за некоторым исключением), хотя теперь его используют республиканцы; в 2011 году Пол Райан, восходящая звезда Республиканской партии, обвинил Обаму в том, что он ведет «классовую борьбу». Еще более откровенно высказался Уоррен Баффет, четвертый из самых богатых людей в мире, в беседе с журналистом «Нью-Йорк Таймс»: «Хорошо, пусть это классовая борьба; но ведет ее класс, к которому я принадлежу, класс богатых людей, и мы одержим в ней верх» [31]. Одной из целей этой борьбы и одновременно средством, с помощью которого можно «одержать в ней верх», является притязание на то, чтобы занять «центральную» позицию.

Во-вторых, могущество «негативной власти», то есть власти, осуществляемой посредством предупреждения, наблюдения и оценки ситуации, безмерно возросло. Надя Урбинати утверждает, что «всепроникающая власть рынка» является, возможно, наиболее могущественной отрицательной силой благодаря ее «способности обеспечивать легитимность запретительных политических решений при помощи предположительно нейтральных и даже естественных правил» [32]. В последние годы «независимые» центральные банки и международные финансовые институты существенно расширили свои возможности в том, что касается «негативной власти»: МВФ, Мировой банк, ВТО и Европейский центральный банк проводят оценку национальной экономической политики разных стран и налагают запреты на ее реализацию, руководствуясь своими собственными «экспертными» приоритетами. Оценки рейтинговых агентств, которые по закону являются частными юридическими лицами, оказывают решающее влияние на жизнь простых граждан. А между тем никто из греков, испанцев или итальянцев не выбирал никого из членов правления или директоров агентства Moody’s; и тем не менее, решение, получат ли эти граждане лечение в случае опухоли, смогут ли их дети учиться в университете, способно зависеть от них.

В-третьих, пределы, в которых может осуществляться демократическое принятие решений, были очень сильно ограничены. Большая часть решений, которые правительство принимает в экономической и финансовой сфере, в сфере расходов и социальной политики, не являются популярными; наоборот, они в конечном счете определяются внешними пределами, которые устанавливает «отрицательная власть». На втором этапе, который мы бы назвали установлением внутренних пределов посредством распространения доктрины «крайних точек», единственный выбор, который остается, это выбор между «центро-центро-правыми» и «центро-центро-левыми», то есть между двумя по сути идентичными политическими программами. Максимум изменений, на которые способен такой режим, это двухпартийные коалиции, сменяющие друг друга. В действительности, сегодняшнее правительство — какой бюрократический неологизм! — не просто двухпартийное, а трехпартийное, где третьим элементом является внешняя негативная власть. Блестящим примером этого является бывший руководитель немецкого Бундесбанка Ханс Тайтмайер, который в 1998 году превозносил немецкое правительство за то, что оно предпочло «перманентный референдум глобального рынка» «референдуму избирательных урн» (само собой не столь показательному) [33].

Итак, после окончания Холодной войны олигархические режимы установились на Западе как в социально-экономическом, так и в политическом смысле. Социально-экономическое измерение более заметно, так как оно влияет на распределение доходов, делая его более ассиметричным, что приводит к возникновению настоящих олигархических режимов [34]. В США в 2007 году 1% населения владел 35% национального благосостояния, еще 19% — 51%, что означает, что пятая часть населения владеет 85%, в то время как остальные четыре пятых — всего 15% [35]. Однако формально в политике мы также столкнемся с олигархией, поскольку элиты все меньше и меньше подчиняются тому же самому закону, что и остальные граждане. Один влиятельный итальянский юрист справедливо замечает: «Прибегать к уловкам популизма рискованно, это может привести к тому, что конституционная демократия выродится в олигархию» [36]. Все это так, с одним уточнением: это уже не риск, а реальность.

Элиты уже установили менее строгий налоговый режим. Уоррен Баффет (состояние которого оценивается в 50 блн долларов, плюс-минус 10, в зависимости от колебаний фондового рынка), в очередной раз воспользовался собственной «неприкосновенностью» и заявил, что он платит меньше налогов с собственных доходов, чем половина его секретарей. Тем самым, ряд действий, совершаемых обычным гражданином, является уголовным преступлением, которое карается лишением свободы; а в случае совершения тех же действий представителем элиты они приближаются к административным правонарушениям, за которые полагается всего лишь штраф. Например, в декабре прошлого года HSBC согласилась заплатить штраф 1,92 блн долларов за отмывание огромного количества денег мексиканских наркоторговцев, — то есть за преступление, за совершение которого директор банка должен был быть приговорен к длительному тюремному заключению. Теперь, вместо догмата о банках, которые «слишком велики, чтобы прогореть», у нас есть догмат о банках, которые «слишком велики, чтобы предъявить им обвинение» [37]. Таким образом, этот режим уж вполне точно является олигархическим, потому что при нем существует два закона: один закон для обычных граждан, другой — для могущественного меньшинства.

С тех пор как начался финансовый кризис, возросло количество различных внешних представителей, как, например, в Италии, которая вначале доверила свою судьбу правительству «технократов», а потом — комитету «мудрецов». Нетерпимость технократов к правилам демократии, которые являются обязательными, хорошо заметна в интервью С. Монти: «Те, кто управляют страной, не должны позволять, чтобы их совершенно ограничивали парламентарии» [38]. Но действенность этих ограничений может быть сведена к минимуму, если объявить их «безответственными», или «популистскими»; эти слова становятся почти синонимами. Коротко говоря, «ответственна» только та «критика», что критикой вообще не является; единственные «возражения» — те, что ведут к «консенсусу»; единственная «альтернатива» — поддержка и одобрение. Примером может служить ситуация в Испании, где люди, которых выселяли из их домов, осмелились протестовать перед домами тех, кого обвиняли в произошедшем; эта форма протеста получила название escrache. А ведь это была мирная, ненасильственная акция, в ней приняли участие люди, которых кризис оставил на улице. Но обратите внимание, как их поливали грязью. Депутат от партии, носящей, по иронии судьбы, название «Народная партия», Эва Дуран говорит, что «escrache для нее вроде нацистов, которые тоже ставили знаки на домах»; генеральный секретарь той же партии Мария Долорес де Коспедаль стигматизирует их действия как «явный фашизм», а безоружных протестующих — как преследующих «тоталитарные, сектантские цели» [39].

Парабола популизма

В общем, малейшее отклонение от центристской этики немедленно будет заклеймлено как проявление «жестокости» и станет объектом вербального терроризма, а он-то действительно отличается жестокостью. В сущности, итальянское «Движение пяти звезд» является самым законопослушным и, в некотором смысле, наиболее умеренным среди протестных движений последних лет: его деятельность сводится к тому, что оно набирает очки на выборах, и, пожалуй, его можно упрекнуть в чрезмерной приверженности парламентской демократии. Их требования нельзя назвать «крайними» ни в каком смысле; в них нет ничего «большевистского» или «фашистского». Разве требования национализировать лопнувший банк (Monte Paschi of Siena) или заявления о том, что именно из-за использования единой европейской валюты Италия оказалась втянутой в наиболее серьезный кризис за последние сто лет, можно назвать популистскими? Все это не имеет значения: их «популизм» — это вирус, «заразность» которого налицо.

Мы уже убедились в том, что «Движение пяти звезд» признано популистским, несмотря на то что его представители никогда не использовали слово «народ». На самом деле, их аудитория и электорат — не только простые людей, а скорее наоборот: процент людей с низким уровнем образования невысок, в то время как процент интернет-пользователей зашкаливает. Кроме того, «Движение» особенно популярно среди секулярных граждан и непопулярно среди верующих [40]. Все это не согласуется с представлениями о том, что политики популистского толка пользуются успехом в основном у простых людей, у верующих или доверчивых. Данное движение нельзя также обвинять в «телепопулизме», и еще менее — в «либерально-медийном популизме» [41], учитывая, что для их приверженцев телевидение — табу. Ну и что с того? Берлускони, который не сходит с экранов телевизоров, — популист; Грилло, который терпеть не может телевидение, — тоже «популист». И все же «Движению пяти звезд» в большой мере удавалось избежать ярлыка популизм (процедуру приписывания которого разработал Хофстадтер и его соратники) в том смысле, что это движение смогло ускользнуть от причисления к «правым» или «левым».

Что ж, вот чем заканчивается эволюция понятия «популизм»: в данный момент исторического развития цивилизованный мир пришел к олигархическому деспотизму и противопоставление «олигархи versus плебс» актуально вновь; антинародные меры политического воздействия активно используемы, разве только само слово «народ» исчезло из лексикона политиков, но всякого, кто против этих мер, обвиняют в «популизме».

Это демократическое помешательство настолько сильно, что даже Умберто Эко обвиняет Перикла, жившего в V веке до н.э., в популизме [42]. Еще одна причина того, что все больше и больше общественных движений обвиняют в популизме, заключена в том, что антинародная политика распространяется все больше и больше. Вы выступаете за здравоохранение для всех? Тогда вы определенно «популист». Вы выступаете за то, чтобы пенсии индексировались с учетом инфляции? Это что еще за «популизм»! Вы хотите, чтобы ваши дети учились в университете и не взваливали на себя бремя долга на всю жизнь? Так и знал, вы всегда были тайным «популистом»!

Именно так приспешники олигархов сводят на нет все потребности обычных людей. И даже если они уничтожают демократию в любых ее проявлениях, они обвинят каждого, кто противостоит этим «авторитарным инстинктам», в точности как невооруженные люди, которые были выселены из своих домов, уличались в проявлениях нацизма.

То, что количество употреблений понятия «популизм» значительно выросло, является признаком скрытого беспокойства. Так неверный супруг вечно подозревает в измене своего партнера, и так же те, кто выхолащивает демократию, склонны видеть эту опасность в действиях других. Вся эта суета вокруг популизма выдает ощущение беспокойства. Еле слышный шум разногласий превратился в сигнал тревоги: он возвещает грозный грохот грома, что грозит ворваться в мирные дома власть предержащих, полагающих, что они находятся в безопасности, но то и дело беспокойно выглядывающих из-за портьер, как только явится признак того, что народ в волнении: Vade retro vulgus! Или, как они говорят сегодня: «К порядку!»

Перевод Грегори Элиота

Статья первоначально опубликована на итальянском языке как ‘Apologia del populismo’, MicroMega 4, 2013 © Gruppo Editoriale L’Espresso Spa.

Примечания

26. Aristotle. The Politics. Book IV. 1292 a1 / Trans. J. Barnes // The Politics and The Constitution of Athens / Ed. S. Everson. Cambridge, 1996. P. 99.

27. Vico G. New Science. Book 1, section II, axiom 95 / Trans. D. Marsh. L., 1999. P. 109.

28. См. доклад Мацци на сайте Министерства внутренних дел Италии: www.prefettura.it

29. Slate. 1997. 10 January.

30. Это также подтверждает исключительную дерзость слоганов избирательной кампании Клинтона: «За народ, за перемены» (‘For People, for a Change’) и «Люди прежде всего» (‘Putting People First’). Как можно судить по отсутствию определенного артикля [the], это не столько возврат к понятию «народ» (the people), сколько использование понятия «индивид» в форме множественного числа.

31. Stein B. In Class Warfare, Guess which Class Is Winning // New York Times. 2006. 26 November.

32. Urbinati N. Dalla democrazia dei partiti al plebiscite dell’audience // Parolechiave. No. 47. ‘Politica e partiti’. June 2012. P. 12–13.

33. Canfora L. Critica della retorica democratica. Rome; Bari, 2011. P. 33.

34. Krugman P. Oligarchy, American Style // New York Times. 2011. 4 November.

35. Occupy Wall Street and the Rhetoric of Equality // Forbes. 2011. 1 November.

36. Pinelli C. La sfida populistica allo Stato costituzionale // Parolechiave. No. 43. June 2010. P. 154.

37. Заголовок редакторской колонки в New York Times (11 декабря 2012 года).

38. Der Spiegel. 2012. 5 August.

39. El Pais, 5 и 13 апреля 2013 года соответственно.

40. Corbetta P., Gualmini E. Il partito di Grillo. Bologna, 2013. P. 100, 102 и глава 5 Il movimento e la rete, p. 169–196 (особенно иллюстрация на с. 189).

41. Любопытная гибридная категория, которую придумал Гай Хёрмет: Les populismes dans le monde. P. 146.

42. Eco U. Figlio di etera // L’almanacco del Bibliofilo 2012 в сборнике La subdola arte di falsifare la storia / Ed. M. Scognamiglio. Milan, 2012; более известна публикация в La Repubblica 14 января 2012 года под названием Pericle il populista.

Источник: New Left Review