Федор Степун. Письма

Ф.А. Степун — А. Белому

Письма Ф.А. Степуна к Андрею Белому публикуются по рукописям, хранящимся в ОР РГБ, ф. 25, к. 27, ед. хр. 24а. 1-е письмо — лл. 1–1 об.; 2-е — лл. 5–11; 3-е — лл. 2–2 об.

1

Москва, 1909 [1]

Многоуважаемый Борис Николаевич.

Несмотря на то что мы с Вами уже уговорились, я пишу Вам еще раз. Соберутся у меня часам к 8 ½. Может быть, Вы сможете приехать несколько раньше. Я хотел бы поговорить с Вами по поводу всего предприятия. Нам надо бы было сговориться, чтобы сразу накренить все в желанную сторону. Завтра я целый день дома. Может быть, позвоните в [одно слово неразборчиво].

Искренне преданный Вам Ф. Степун

 

2

Москва, 2 июля 1912 г. [2]

Дорогой Борис Николаевич!

Большое спасибо Вам за Вашу открытку [3]. Был очень рад получить ее. Простите за запоздалый ответ. Но я в последнее время страшно занят многосторонними хлопотами. В «Мусагете» сильные финансовые затруднения, так что Э.К. был вынужден предложить «Логосу» выпустить следующий № не весной, как было решено, но осенью, как не хотели решать [4]. Только что было улажено это дело: мы нашли личные, сторонние средства [5], как неожиданно выросло другое осложнение, осложнение истинно русское, чудовищное и глупое, а именно: арестовали Яковенко, по горло занятого в минуту ареста обзором американской философии [6] и библиографическим отделом выпускаемого №. Арестовали кроме того человека, совершенно чуждого в данную минуту всякой политической жизни, глубоко похороненного в трансцендентализме. Арестовали и вот держат без допроса уже неделю, нелепо и бессмысленно волнуя и без того крайне нервную мать и жену, кормящую месячного ребенка. Отвратительно.

Очень рад, что Вам понравилась моя статья [7]. С нетерпением жду Вашего письма о ней. Буду также очень рад, если Вы напишете также несколько слов об отделе библиографическом. Как нравится Вам их тон? Имеете ли Вы что-нибудь против рецензии Яковенко на книгу Эрна «Борьба за Логос»? [8] Имеется ли за всем библиографическим отделом некоторая солидность, увесистость? Мы думаем развивать его все больше и больше вводить между прочим отдел обзоров всех выдающихся философских журналов. В общем этот № идет хорошо и имеет безусловно и внутренне наибольший успех из всех номеров.

Теперь о «Трудах и днях» [9]. Мне представляется крайне трудным точно передать Вам мое впечатление о них. Очень бы хотелось побеседовать с Вами лично, хотелось бы потому, что считаю я «Труды и дни» органом прекрасно задуманным, правым по существу — в своей позиции, как в сфере искусства, так и по отношению к более широкой проблеме культуры; кроме того органом определенно необходимым и, наконец, это быть может самое важное, органом, собравшим вокруг себя «цвет русской молодежи». Я смело причисляю к ним и Вячеслава Иванова, ибо если он и не очень молод, то он абсолютно юн.

Итак, сильная сторона «Тр. и д.» в том, чем они хотели бы быть, и чем они по-моему и станут, слабая же в том, чем стал 1-ый №.

На нем очень неблагоприятно отозвалось создание символического отдела. Для того чтобы его натянуть, были сделаны, на мой взгляд, 3 ошибки.

1) Была испорчена рецензия Кузмина, ибо хорошая, быть может, даже очень хорошая рецензия, помещенная наряду со статьями, стала куцей статьей.

2) Статья Вольфинга о Листе была помещена в 1-й отдел. Это может стать понятным, если написать к такому распределению материала особый комментарий, но без него это мало понятно и затемняет физиономию журнала.

3) Была Вами принята такая определенно слабая статья, как статья Пяста. (О ее слабости я говорил многим и не встретил ни одного защищающего жеста, не говоря уже о слове.)

Вы простите, Борис Николаевич, мою искренность, но для меня статья Пяста четко распадается на широковещательные заглавия, общие места и запоздалую, ненужную и бесцветную полемику. Статья, одним словом, бутафорская: картонный меч, железный ветер и все в архивной пыли. Оговариваюсь: я Пяста не знаю и отнюдь не хочу сказать о нем, что он всего только статист символического отдела. Быть может, другая статья будет лучше. Стихи его особенны и интересны. Но, конечно, все это не важно. Быть может, Вы иначе восприняли Пяста, чем я; быть может, также Вам непосредственно ясно, что статья Вольфинга более символична, чем это сдается мне. Быть может, Вы наконец готовы признать стилистические принципы Кузминской рецензии за принципы, пригодные и для статьи.

Гораздо важнее для меня следующее. Мне очень не нравится в первом № «Тр. и д.» две вещи.

1) Тот полемический тон, который местами так блестяще взвинчивает Вашу статью и так ненужно отягчает размышления Пяста, а во-2-х то наше самоподчеркивание, которое начинается уже в Вашей статье и заканчивается трубными звуками в статье Кузмина.

Я бы думал, что полемике в «Трудах и днях» вообще не место. Нужна сильная, догматическая, авторитетная критика всего текущего художественного материала в отделе рецензий: трибунал абсолютного вкуса. Нужна глубокая и последовательная разработка основных тем символизма в головном отделе журнала.

Вы, например, полемизируете с Брюсовым (в конце концов ведь петербургские цеховцы только карикатуры на него). Вы знаете, конечно, и не мне Вам говорить, что я всецело на Вашей стороне. Но вот мои сомнения.

Ясно и не подлежит никакому сомнению, что Брюсов теоретически абсолютно беспомощен и что авторитет поэта отнюдь не придает вескости его теоретической аргументации. Зачем же так страстно оспаривать его азбучные истины и слишком очевидные заблуждения. Если уж оспаривать Брюсова, то, я думаю, такому аристократическому органу, каким мне представляются «Труды и дни», надо идти иным путем. Надо исследовать брюсовскую глупость как факт Божьего сознания и проявления Божьей воли, а не как сумму сложных эстетических теорий не понимающего себя поэта.

Вот в нескольких словах то, что мне хотелось бы сказать Вам подробнее о полемической стороне Вашей статьи. Мне не надо прибавлять, что она с эстетически-философской точки зрения очень интересна и публицистически местами блестяща.

Теперь о полемике Пяста. Сам он начинает ее с заявления, что вопрос, поднятый в свое время Вячеславом Ивановым, взбудоражил всех критиков, высказался целый ряд наиболее значительных поэтов и писателей, откликнулись все толстые журналы. И вот прошел год! Пяст снова подымает тот же вопрос. Зачем? Для того чтобы поговорить о нем, привести несколько мнений нескольких авторитетов и в сущности не сказать ничего действительно нового и окончательного. Если уж «Труды и дни» решились поднять снова больной вопрос, то они должны были из глубины и окончательно решить его. А так получилась еще одна журнальная статья тонкого журнала в хвосте многих других журнальных статей толстых и тонких изданий.

Но вот читаешь дальше, и впечатление от этой полемики еще усиливается в ее втором потоке, в нашем самоподчеркивании. Кульминирует это в статье Кузмина, поднимающей по пути все того же Вячеслава Иванов, со статьи которого с собственным эпиграфом начинается №, о котором все время говорит статья Пяста, имя которого неоднократно звучит в Ваших устах, 2-я статья которого еще впереди и о котором в скромной форме будет говорить еще и Топорков.

Получается какая-то назойливость, какое-то долбление по одному месту. Слагается впечатление слишком узкой кружковщины, впечатление досадного перевеса художественных мнений группы критиков и теоретиков над бытием искусства, а потому и впечатление слишком малой объективности, в смысле отданности души объекту, т.е. искусству, а тем самым и впечатление отсутствия в журнале большого стиля и абсолютного аристократизма. Он же (аристократизм) «Тр. и д.» совершенно необходим, ибо они культивируют как формы самосообщения: манифест, фрагмент и афоризм.

Что касается второго отдела, то он вышел несколько уж слишком схематичен. 4 введения, 4 программы + 2 подвески: статья Топоркова и Ваши «Синицы». А где третий отдел, такой, по-моему, необходимый, где хотя бы пустые места для будущего заседания Трибунала абсолютного вкуса?

В заключение один вопрос, Борис Николаевич!

Не думаете ли Вы, что № был бы много интереснее при следующем распределении материала и следующих старых отделов.

I. Отдел статей по теоретическим вопросам (аполлинический).

1) Мусагет — Метнер

2) Орфей — В. Иванов

3) Логос — Степун

4) Мысли о символизме — В. Иванов

Это отдел мог бы всегда превращаться в теперешний символический путем помещения в нем прежде всего статей по искусству. (Так бы ведь он и был — это гарантирует состав ближайших сотрудников.)

II. Отдел статей иллюстрирующих. Фрагментов, афоризмов, диалогов (дионисийский).

1) Лист — Вольфинг

2) Феноменология ландшафта — Степун

3) Идея — Топорков

4) Нечто о мистике — Белый

5) Диалог — Белый

III. О книгах — Белый

1) Кузмин — Вячеслав Иванов

2) *** Блок (новое издание)

3) *** «Зеркало теней» — Брюсова

4) Яковенко — Прагматизм

Объем № едва ли бы очень увеличился. Ибо я отложил 3 статьи и вставил 3 другие (говорю о первых 2-х отделах) [10].

Я думаю, такой № имел бы все преимущества: 1) Он был бы многообразнее и давал бы понятие о всех формах, которые редакция думает культивировать. 2) Он был бы существенней и аристократичней, ибо он был бы вне ненужной полемики. 3) Он бы четко и пропорционально распадался бы на 3 отдела и обещал бы 3-м отделом то, что сейчас весьма крайне нужно, т.е. серьезную критику, серьезную рецензию.

Вот, дорогой Борис Николаевич, мое искреннее мнение о 1-м № «Тр. и д.». Пожалуйста, не сердитесь на меня за мой энергичный ответ на Ваш вопрос. Я, конечно, говорил об ошибках 1-го № так подробно только потому, что я очень предан «Трудам и дням». Предан всей душой. О Вашей статье я уже писал Вам. Прекрасна, глубока статья Вольфинга, очень хороша статья Вячеслава Иванова, хотя нового она ничего не дает. Это ее большой недостаток. Статья Топоркова очень неглупа и особенна. Философски она, думается, несколько легковесна, т.е. легковерна, ибо в «Тр. и д.» это не недостаток. Трудно быть вообще Платоником, живя в XX столетии, да еще в Москве, на Садовой.

Ну, Борис Николаевич, пока до свидания. Скоро напишу Вам мой Гейдельбергский или Фрейбургский адрес. Буду очень рад провести день, два с Вами и с Анной Алексеевной [11] в Германии.

Пока же я (и) Наталья Николаевна [12] шлем Вам и Анне Алексеевне наш привет.

Преданный Вам Федор Степун

Мой адрес: Остоженка, Штатский пер., д. Кан, кв. Степуна

 

3

Freiburg, Br. Rundstr., 62 Bei Kiesel. лето 1912 [13]

Дорогой Борис Николаевич!

Я надеюсь, что мое большое письмо Вы уже давно получили. Согласно Вашей просьбе сообщаю Вам мой фрейбургский адрес. Жду с нетерпением Ваше обещанное мне письмо о моей статье в «Логосе». Буду очень рад, если вы заедете во Фрейбург, я остаюсь здесь во всяком случае до 1 августа, а может быть и до 15-го.

Когда Вы думаете выпустить 3-и 1 № «Трудов и дней»? Хотите ли Вы, чтобы я снова написал для них статью или маленький диалог?

Ну, пока кончаю. Мой привет Вам и Вашей супруге. Крепко жму Вашу руку. Надеюсь, что эту зиму мы будем чаще видаться.

Федор Степун

 

Переписка Анны Алексеевны Оболенской фон Герсдорф и Федора Августовича Степуна (1952–1965 годы)

2 [14]

Мюнхен, 22 августа 1952 г.

Дорогая Анна Алексеевна,

мне не надо говорить Вам, что я так долго не писал Вам не потому, что мне не хотелось писать, а потому что мне хотелось не только написать, но повидаться и по душам поговорить. Как жалко, что мы не повидались в дни Вашего пребывания в Германии. Вышло все глупее, чем Вы знаете, т.к. во время Вашего пребывания во Франкфурте я дважды проезжал через Франкфурт. По пути в Аахен, где я читал лекцию и на обратном пути. Время у меня было, и если бы я знал, что Вы во Франкфурте, я с удовольствием заехал бы повидаться и воскресить прошлое. Чем старше становишься, тем более ценишь людей, которые на вопрос «а Вы помните?» сейчас же утвердительно кивают головой. Те же, что твоего не помнят, потому что они его не знали, несмотря на самые свои лучшие качества, остаются все-таки вдалеке. Можно каяться в такой несправедливости чувств, но исправляться как-то не хочется. В каком-то смысле свое навсегда остается ближе хорошего. Вот сейчас наехало в Мюнхен много новых эмигрантов. Попервоначалу я старался знакомиться с кем только мог, даже ездил не раз читать лекции в лагеря. Подолгу беседовал с людьми новой России у нас за чайным столом. Нашел среди советской молодежи много интересных, бесспорно талантливых, вероятно хороших людей, и все же настоящей близости ни с кем не получилось. Почему? По той простой причине, что на вопрос, «а Вы помните?» — они отрицательно кивали головой. Я очень ценю глубокомысленнейшую строчку Вячеслава Иванова:

Ты, память, муз родившая, свята, —
бессмертия залог, венец сознанья,
нетленнаго в истлевшем красота!
Тебя зову, но не воспоминанья [15].

И все же я часто обращаюсь не только к памяти, к которой обращается панихида, но и к воспоминаниям. Как странно и страшно, что Дрездена в памяти больше нет как немецкого города, в котором мы с Вами соседствовали целых 19 лет, а что он и город находится в моем ощущении по крайней мере в отрезанной от нас России. Не знаю, как Вы ощущаете, но во мне вся оккупированная большевиками зона совершенно сливается с Россией, вернее, конечно, с СССР. Недавно у нас был Фриц Винерт. Внутренне, духовно он вырос, упростился, созрел, внешне же остался как будто тем же, которым Вы его знали, и все же он совсем другой. Разговариваешь с ним и чувствуешь — на его плечах пуды и пуды его с каждым днем темнеющей судьбы. Каждую субботу у него на мельнице происходят, обязательно в его присутствии, митинги, на которых вожди пролетариата последними словами «кроют» кровожадных капиталистов и грозят сокрушить весь не-коммунистический мир. Хотя он все еще собственник своего предприятия, он получает так мало, что не может себе купить интересующие его книги. Жена его жить в восточной зоне не может, т.к. она пианистка и лишь во вторую очередь жена, жить с ним не может, так что они вероятно разводятся. С Клипгеном [16] Вы, вероятно, переписываетесь, так что рассказывать Вам о нем не надо. Не знаю, почему он не переехал вовремя в Гамбург, где у него есть дело, которое как будто могло бы его питать. Он много пишет, а раньше еще больше писал моему бывшему ученику, д-ру Мюллеру [17]. Странным образом, все находящиеся за железным занавесом обвиняют людей западной зоны в том, что здесь о них забыли. Все как будто бы ждет избавления, на что нет никаких шансов. А здесь, в Западной Германии помнят, прежде всего, в аспекте политической борьбы, но не в аспекте живой тоски по несчастным. Но может быть и мы имеем основание упрекать себя в том. Добрые знакомые, бежавшие из России вместе с немцами, рассказывают страшные вещи о том, что там происходило, ты слушаешь и тут же ловишь себя на том, что по-настоящему, кровью и скорбью всего этого не переживаешь: не хватает вместительности души. Она как сосуд, может воспринять только то, что заполняет ее до краев. То же, что ее переполняет, вытекает из нее, умирает для нее.

Мы живем напряженно и интересно. По окончании войны мне была предложена ординарная профессура по социологии в новом университете, основанном французами в Майнце. Мне не захотелось туда ехать, да и не очень влекла социология, я сразу же решил сосредоточиться на России, чтобы объединить все свои интересы и сконцентрировать свою работу. План мой удался, и я получил профессуру по лично для меня созданной кафедре, «История русской культуры». Дело оказалось рискованным, но оно удалось. У меня очень много слушателей — человек 200, а то и 250, и есть интересные докторанты: два иезуита, из которых один пишет работу о философии свободы Бердяева, а другой о пяти новых, найденных в Москве письмах Чаадаева. Несколько времени тому назад у меня хорошо кончила студентка из советской России, написавши работу о «Мещанстве как категории русской социологии» (Герцен, Константин Леонтьев, Достоевский). Недурную работу написал галицийский украинец на тему «Гоголь и Юнг-Штиллинг» [18]. Последний докторант подал работу о философии Льва VI [19]. Как-никак через меня проходят каждый год от восьмисот до тысячи студентов, в сознании которых все западает чувство важности русской темы. Кроме как в университете я читаю довольно много публичных лекций в разных культурных обществах и народных школах. Довольно много также и пишу по разным журналам. Недавно напечатал статью о русском цезарепапизме и московском Патриархате, высказав гипотезу о связях патриарха Алексия с философией византийца Константина Леонтьева. К сожалению, дают очень мало очерков [20], но если бы Вас статья заинтересовала, я прислал бы Вам номер журнала. Напечатал я также и большую статью об Александре Блоке, стараясь понять его путь от Соловьева к Ленину [21]. Еще раньше напечатал статью, освещающую отношение православия к католичеству, озаглавлена она «Лик и Учение как два образа Истины», и, наконец, довольно парадоксальную о частной собственности. Ну вот Вам моя краткая библиография моих писаний за последние пять лет. То, что я выпустил три тома воспоминаний [22], к сожалению, пока только по-немецки, Вы, вероятно, слышали. Мне очень грустно, что до сих пор не удалось напечатать их по-русски. Хоть перевод и очень хорош, он все же перевод. Впрочем, в двух номерах «Нового журнала» была напечатана глава о Москве [23], а в «Возрождении» (Париж) очень мне дорогая глава о русской деревне в первые годы русской революции. Я не знаю, получаете ли Вы или, по крайней мере, имеете ли Вы возможность видеть эти журналы («Новый журнал» выходит в Нью-Йорке), если имеете, то прочтите эти отрывки: все-таки протянется ниточка из Стокхольма в Мюнхен. Стыдно сказать, что «Новый журнал», продолжение «Современных записок», расходится в количестве 800 экз. Это на эмиграцию на полмиллиона людей. Стоит журнал 2 доллара, а «Возрождение» — полтора. Выходит «Новый журнал» 4 раза в год, заплатить восемь марок за 3 месяца могут очень много и много людей, но не платят, что является признаком, отчасти, отмирания всяких духовных интересов, а отчасти все растущей денационализацией. У украинцев дело обстоит гораздо лучше. У них до сих пор процветает в Мюнхене украинский университет и хорошо расходятся все издания. Разница конечно не в том, что украинцы духовнее нас, великороссов, а в том, что они живут ненавистью к России, мы же скорее любовью к ней. И вот любовь пожертвовать не может, а ненависть жертвует. Это парадокс всей жизни XX века. Большевики ненавидели и боролись с Россией, как львы, Хитлер [24] ненавидел Францию, Россию, да вообще всех кроме себя и поднял громадное дело, гибель которого все же не уничтожает его размеры. Я все яснее вижу, что беда в том, что зло кипит уже при 30 градусах Цельсия, а добро требует 100 градусов согревания, оттого зло и обгоняет добро. Когда же мы закипим?!

Мы уже несколько раз бывали в Швейцарии. Весной я по случаю выставки икон читал лекцию о богословии икон. Читаю довольно часто и [на] цюрихском радио. Осенью, быть может, недели на две съездим в Париж. Я переписываюсь с бельсер Бердяева [25], которая очень просит приехать и прочесть о нем лекцию. Отношение церкви к Николаю Александровичу [26], пусть во многом и еретику, но все [же] крупнейшему русскому мыслителю, глубоко возмутительно. Меня очень волнует тема все растущего отрыва богословия от философии и все растущего срощения его с историей, но об этом напишу, может быть, в следующий раз, пока же кончаю. Наташа и я шлем Вам наш самый сердечный привет. Конечно, также Николай Николаевичу, Лизочке [27], бабушке и всем остальным.

Искренне Ваш Ф. Ст. [28]

 

3

Мюнхен, 26 июля 1959 г.

Дорогая Анна Алексеевна!

Очень Вы нас обрадовали своим неожиданным письмом. Неожиданным потому, что я уже перестал ждать отклика на мое письмо, о котором Вы упоминаете в приписке. Да, Вы, конечно, правы, вспоминая слова Иоанна Златоуста: «Мы разделяемся пространством, но соединяемся любовью». Правы, однако, Вы и в том, что немая любовь теряет свою субстанцию, свою жизнь и может в конце концов даже и умереть от недостаточного питания словом, ибо сказано в Евангелии: «вначале бе слово и слово бе Бог» [29]. Любовь же есть Божий ставленник на земле. Итак, мы с Вами теоретически во всем согласны. Важно только, чтобы теоретическое согласие перешло в жизнь, т.е. чтобы мы хотя бы изредка друг с другом перекликались. Я, конечно, понимаю, что писать Вам было трудно. Часто и со мной так бывает, что ежедневная веялка отвеивает в сторону самые ценные душевные цветы.

Вы пишете, что живется трудно. Как будто бы это надо понимать и в материальном отношении. В письме ничего нет о том, процветает ли Ваш сын, зарабатывает ли и помогает ли Вам. А что с Лизочкой? Не знаю, кто-то говорил, что она развелась с мужем. Обо всем этом мы ничего не знаем, а хотелось бы знать. Лиза была все-таки очень талантливый человек и с настоящей глубиной, не только художественных, но и религиозных запросов. Мы с ней иногда подолгу говорили о самых существенных вещах. Что из нее сделала Швеция? страна и муж? А быть может и не та сцена, к которой она душевно стремилась. Конечно, писать обо всем этом трудно, но быть может Вас какие-нибудь попутные ветры занесут в Мюнхен. Мы с Наташей часто вспоминаем Вашего незабвенного отца [30]. Он частенько заезжал к нам на велосипеде, уютно, со вкусом ужинал и постоянно горел духовными вопросами. От него осталось впечатление чего-то очень своего. В его образе и во всем его душевно-духовном складе к нам в Дрезден заходила та Россия, с которой с годами все крепче чувствуешь себя связанным. Очень как-то странно: с одной стороны, я все глубже затягиваюсь в немецкую жизнь, а с другой стороны, все больше ухожу в свои отроческие и детские годы. Тоскую тоже и о той Москве, которая после японской войны расцвела такою богатою творческою жизнью. Между прочим, Николай Сергеевич Арсеньев [31], которого Вы, вероятно, знаете, (сейчас он как раз гостит в Мюнхене) выпустил в издательстве «Посева» очень душевную и даже благоуханную книгу: «Из русской культурной и творческой традиции» [32]. В ней Вы найдете живые описания русской жизни начиная со славянофилов. Много о Толстом, о Тютчеве и о других писателях. Много монастырей, салонов, много дружбы, писем, речей и т.д. Для тех, которые опоздали рождением, чтобы увидеть эту коренную Россию с дворянскими библиотеками в 30 тысяч томов, набитую энциклопедистами, немецкими мистиками, французскими богословами, книга дает многое. Так как вся эта арсеньевская Россия у Вас в крови, а по рассказам отца и всего Вашего круга и сознания, она, я думаю, доставит Вам большое наслаждение. С радостью ждем Вашу младшую [33].

Наталия Николаевна и я шлем Вам наш самый сердечный привет.

Ваш Федор Степун [34]

П.С. К сожалению, и у нас ничего не осталось из того, что было в Дрездене, кроме иконы, которая была со мной на войне, и нескольких книг, которые случайно спаслись у знакомых.

 

6

9.5.62 г.

Дорогая Анна Алексеевна!

Какие-то враждебные силы сопротивляются нашей встрече. Несколько лет тому назад и Вы, и я были во Франкфурте, но не знали об этом. Второй раз Вы собирались заехать в Мюнхен после свадьбы сына, но заболели. Теперь Вы собираетесь позвонить мне 17-го мая, а я завтра, 10-го, уезжаю недели на три в Рим для работы над Вячеславом Ивановым [35]. Вся моя надежда, что Вы погостите не одну неделю в Берхтесгадене, куда я с удовольствием приехал бы, чтобы повидаться с Вами. Напишите, пожалуйста, сейчас же по получении этого письма, до каких пор Вы собираетесь погостить у Марьяны Ностиц. Я думаю пробыть в Риме недели три, но окончательный срок зависит от того, как пойдет работа. О Вашей операции я слышал, не знаю только, от кого.

Отец Анатолий за последние годы как богослов и историк церкви очень развился. Мы с ним дружны и ведем общую работу, так как я числюсь председателем общества по религиозному и национальному воспитанию детей. Собираемся даже строить летние воздушные помещения, в которых наши ребята могли бы проводить каникулы, учась и молясь. С матушкой последнее время я долго не виделся. Уже с год, как она не поет в хоре. В последний раз по старой дружбе пела на похоронах Наташи. Ну, кончаю, дорогая, буду очень рад, если удастся [sic] увидеться, все же мы много лет, и не худших лет нашей жизни, провели вместе, сердечный привет.

Душевно Ваш

Федоръ Степун [36]

 

26

Стокгольм, 13.9.62

Дорогой Федор, — захотелось мне снова тихо и «беспроблемно часочек посидеть с Вами», — это цитата из Вашего последнего письма, — какие хорошие слова! Это именно так. Но совсем-то беспроблемно у нас не выходит, а то стало бы скучно! Теперь Вы уже получили письма от 18-го до 23-го авг. в одном конверте, а когда это письмо дойдет, то верно будут уже получены и после телефонное, и «расписка в получении». И всюду эти несчастные стихи! И сегодня опять! Я хотела бы знать, что Вы думаете? Вижу, как Вы проводите рукой по волосам. Не думаете ли, — «кажется, барыня сошла с ума»…

Впрочем, я несколько обнаглела последнее время, т.к. Вы меня поздравили с талантом и я вообразила, что получать письма от талантливого человека, может быть, Вам и не так уж обременительно, хуже было бы читать полную бездарность. Не правда ли?

Конечно, историю литературного романа с 80-ти л. женщиной Вы не зря написали, это даже очень интересно. Что значит «литературный» роман? Т.е. в письмах? А она писательница? И какая-ниб. разыгралась «любва»? Обоюдная или нет? Приехать, — и умереть, — это ужасно! Не предостережение ли, так, вообще, для человечества?..

Ах, Федор, — простите; в меня вселился какой-то веселый бесенок! (м.б. лучше, чем нытик?)

Иероглифы я отлично разобрала, поэтически назвав их «вязью», что тоже всегда приходится разгадывать; но как видите, все поняла, все оценила.

Милый Федя Медем написал мне чудное письмо и приглашает поскорей приехать со всеми ими познакомиться. Я не знаю, что делать. В общем, хотела бы очень приехать. Чувствую, что и Аленьке я нужна.

Пока получишь ответ на письмо, проходит вечность. Звонить или бесполезно — нет ответа, или дорого. Телеграфировать — тоже дорого, да еще иногда непонятно, из-за экономии слов. Одним словом, положение безвыходное. От начала Октября до (приблизительно) 15-го меня ждут в Гётеборге для портретов детей, а сейчас я заканчиваю 2-х, — но поспею ли съездить до начала Октября или лучше потом? Мне лично было бы удобнее потом, т.е. в конце Октября. Но где будете Вы? «Где Вы сей час?..» Что бы стоило «звякнуть» по телефону! Такой хороший Nr. 457145.

Ну вот, обрываю письмо, а то напишу всякие глупости. Сегодня полнолуние, Вы тоже его видите! Милый Федор, я бы прибавила что-ниб. нежное, да не смею, пока не знаю Вашей реакции. Повторяю лишь Ваше:

Господь да хранит нас обоих.

Анюта

 

30

22.9.62

Дорогой Федор! Вчера, день Рождества Пресв. Богородицы, день смерти отца, был хороший для меня день: утром причастилась у обедни, потом поехала рисовать незнакомого мне мальчика и сразу же его и закончила, приблиз. в 1½ час. Все были довольны, я получила 200 кр. (приблиз. 170 DM) и поехала тут же обедать к друзьям, там, где я была в Августе в деревне, — у них и в городе большая квартира. Здорово устала, — но ничего! Сегодня бегала по делам и написала 3 письма в Баварию: Медему, Мар. Ностиц (Берхтесгаден) и [нрзб.] Либич, Unterwossen. В одно из последних двух мест или в оба я бы думала поехать после 3-го, когда Ты, по-видимому, будешь в Берхтесгадене. Если паче чаяния Твоя поездка туда отложится, то и я не поеду, — написала на всякий случай. Медему также сообщила, что вряд ли приеду уже 28-го, м.б. днем или 2-мя позже, — это чтобы выгадать время в Мюнхене, пока Ты там. Но т.к. всюду «Х»ы, то и написала в таком духе, что все можно еще переменить.

Твои обе статьи прочитала с наслаждением и так во всем согласна. В особенности в докладе, — удивительно верно и точно, как раз то, что думаю и я, как раз мои мысли. Это уж не от симпатии, а совершенно серьезно. Т.к. радостно, что Ты так думаешь.

Меня смутило только то обстоятельство, что в обеих статьях какой-то странноватый конец, как будто не хватает еще страницы? Упаковка была плохая, одна сторона конверта была открыта, не спер ли кто-ниб. Твою подпись, если она там была? Сохрани расписку, на всякий случай. Я привезу все назад в той упаковке, как получила. Если это так, надо будет рекламировать.

Итак, в среду утром. Если Тебя не будет на вокзале, то беру Taxi и еду на Ainmillerstr. Поезд приходит 10.37, если все будет благополучно. Дай Бог! Я так рада!

Христос с Тобой.

А.

 

37

Мюнхен, 19.Х.62

Дорогая моя Анюта, ради Бога не сетуй на меня, что вот уж 10 дней Ты с надеждой подходишь к ржавому почтовому ящику и не находишь в нем моего письма. Помни наш сговор: радуюсь каждому Твоему письму, но и заранее прошу не считать отсутствие или по крайней мере опоздание ответов за нерадивость сердца. Я проводил Тебя 8. Девятаго был прием приглашенных «нашим» театром гостей — с последующим вечерним ужином. На следующий вечер 10 — Премьера, после которой как назывался подмосковный квартет: сбор друзей на горке. 11-го открытие общества, быстро вошедшего в моду, — католика-естественника Таяр-де-Шарден’а [37]. Суббота — открытие нового здания католической академии. 14. — Очень у меня неприятный вечер: очень больная, может быть, даже умирающая женщина попросила меня попытаться примирить ее с мужем ее дочери, перед которым она действительно очень виновата. Миссия не удалась. Он сказал, что он ее не жалеет и может не испытывать к ней ненависти, только пока ее не видит. Вторник 16 — я читал лекцию под Мюнхеном. Среду был концерт и прием у английского консула. Завтра абонементный концерт, симфонический. Субботу — премьера Софокловского Эдипа, котораго я сам ставил в Москве.

Кроме этих удовольствий, являющихся в известном смысле общественными необходимостями, — целый ряд личных обязательств: непрекращающиеся хлопоты о устройстве сына Татьяны Сергеевны. Прием русских актеров, которых Ты видела, дл[я] обсуждения дальнейшего плана работы, а 13 вечером большой (14 человек) прием гостей дл[я] выслушания очень интересного доклада Габриче[в]ского о поездке в Москву.

Прибавь к этому — неотложную немецкую корреспонденцию и обязательное для меня писание [нрзб.]. И Ты пишешь, как я был занят.

Я как философ критической школы хорошо конечно понимаю, что объяснение причин не включает в себя оправдания поступков. Правда, говорят, все понять — значит все простить. Но также верно и обратное: все простить — ничего не понять. Отдаю потому свое молчание на Твой суд. Буду рад, если простишь мое молчание, и не понимая его.

. . . . . . . . . . .

Доклад Габричевскаго очень заинтересовал бы Тебя. Больно было слушать описание комнат той квартиры, в которую я раза два заходил и которую Ты, конечно, хорошо знаешь.

При Хрущеве много легче, чем было при Сталине, но и трудней. Раньше было все запрещено, а теперь не знаешь, что можно, а что нельзя.

Молодежь живая. Политические интересы притушены, культурные горячи: большое влечение к современному абстрактному искусству. Многие молодые люди круга Габричевских ходят и в церковь; но не понимают, что в ней происходит. Молодая девушка спросила Юру, «а почему богоматерь всегда рисуют с сыном и никогда не рисуют с дочерью». Лучше и страшнее положения не нарисуешь.

Аленьку вижу часто. О своих делах она, надеюсь, сама тебе пишет.

В академию она опоздала: приемные экзамены закончились уже в сентябре. Я переговорил с руководителем нужного ей отдела художественного текстильного производства. Вторник он ее примет в частном порядке — может быть, что и отразится.

Вчера у нее был первый русский урок — она пришла после него в десятом часу позвонить по телефону и была в восторге от учительницы и всего-всего — в ней страшно сильное чувство жизни — иной [раз] вскипающее почти восторгом. Два раза она у меня обедала — я предложил ей приходить к обеду в любой день, когда ей удобно. С квартирой все еще выбирает между милой хозяйкой и непереносимыми кошками.

Я знаю, дорогая Анюта, что все, что Ты прочла, совсем не то, что Ты хотела бы прочесть. — Все это я мог бы продиктовать моей русской машинистке, но она может приходить только после 9-ти вечера, а вечера все были у меня заняты.

В будущем буду объективную часть диктовать, а от руки приписывать только наше личное.

Спасибо Тебе за Твои письма — в них так много души и трогательной благодарности за само собою разумеющиеся вещи. Я с недоумением прочел фразу: так меня еще никто не баловал. Ты тут же приписываешь: не беспокойся: ich bilde mir dabei nichts ein! Нет, я не беспокоюсь, хотя и дорожу покоем: мне было бы грустно, если бы он нарушился.

Ты цитируешь Переслегина: русские люди более способны к любви, чем к дружбе. Я думаю, это потому, что любовь, как тоже сказано в Переслегине, — священна, а дружба — гуманна. Россия же религиозно более глубока, чем нравственно. Ты пишешь так трогательно — что Ты способна и на дружбу «с маленьким привкусом», и спрашиваешь, согласен ли я? Никаких чувств я Тебе не запрещаю, родная. Живи, как хочешь, и чувствуй, как чувствуется. Моя забота только в том, как бы наша дружба не сделала Тебя еще более одинокой, чем Ты уже есть. Боюсь я этого потому, что вижу и слышу, что из Твоего одиночества Тебя могла бы вынести только любовь. Я не хочу этим сказать, что Тебе нужны супружеские объятия, нет, но Тебе нужен человек — для которого Ты всё — как и он для Тебя.

Любовь это все-таки — нераздельность.

Прости за откровенность, но дружба ее не только разрешает, но и требует.

Обнимаю Тебя и желаю от всей души Творческого под’ема и житейского устроения.

Твой Ф.

 

Примечания

1. Датируется по почтовому штемпелю: Москва, 35-е гор. почт. отд. 12. 11 — 09. Письмо написано на почтовой карточке. Адрес: Его Высокородию Борису Николаевичу Бугаеву. Арбат, Никольский пер., д. Новикова.

2. Датируется по содержанию. См. примеч. 5.

3. Открытка А. Белого неизвестна. Он в это время жил у д’Альгеймов в Буа-ле-Руа (под Парижем). (См.: Минувшее. Исторический альманах. М., 1992. № 6. С. 345.) Оттуда в начале июля переехал в Мюнхен (Белый А. Проблемы творчества: статьи, воспоминания, публикации. М.: Сов. писатель, 1988. С. 786).

4. Речь идет о «Логосе», кн. 1–2 за 1912–1913 гг.; этот номер предполагалось издать около 20 апреля 1912 г. (См.: Логос, 1911–1912, кн. 2–3, с. 320).

5. Средства нашел С.И. Гессен, который в письме к Б.А. Кистяковскому от 9/22 июля 1912 г. писал: «Я получил от Метнера 1000 руб. гонорарных денег. Таким образом, выход “Логоса” в 1912 году обеспечен» (ОПИ ГИМ, ф. 108, ед. хр. 1, л. 122). Он же писал 20 июля 1912 г. Э.К. Метнеру: «Тысячу рублей получил (спасибо!) и за покрытием долга мне положил их на текущий счет… Так как с моими предложениями Вы согласны (с ними согласны Степун и Яковенко, который еще сидит, но обо всем узнает от жены), то о “Логосе” писать нечего: все значит в порядке» (ОР РГБ, ф. 167, к. 14, ед. хр. 2, л. 25–25 об.).

6. Имеется в виду обзор Б.В. Яковенко «Современная американская философия» (Логос, 1913, кн. 3–4), который должен быть появиться в «Логосе» годом раньше (см.: Логос, 1911–1912, кн. 2–3, с. 320), но по вине автора не был закончен в срок.

7. Имеется в виду статья Степуна «Трагедия мистического сознания» (Логос, 1911–1912. Кн. 2–3).

8. Рецензия Б.В. Яковенко опубликована в том же номере «Логоса», который расценил книгу В.Ф. Эрна как «образец подлинного непонимания культурных задач философской критики» (с. 296).

9. Журнал издательства «Мусагет». Сначала был задуман как «двухмесячник»; в 1912 г. вышло 5 номеров (1–6; № 4–5 спаренный); в 1913 г. вышел один номер («тетрадь первая и вторая»), с 1914 г. издавался под названием «Труды и дни издательства “Мусагет”» (вышли «тетрадь седьмая» — в 1914 г., и восьмая в 1916 г. На этом выпуске издание прекратилось).

В первом номере «Трудов и дней» (с. 84) были помещены статьи: В. Иванов, Мысли о символизме; А. Белый. Символизм; В. Пяст. Нечто о каноне; Вольфинг (Э.К. Метнер). Лист; М. Кузмин. «Cor ardens» Вяч. Иванова; Э. Метнер. Мусагет; В. Иванов. Орфей; А. Белый. Орфей; Ф. Степун. Логос; Ophis (А.К. Топорков). Идея; Cunctator (А. Белый). О журавлях и синицах.

В журнале фактически не было разделов. Степун имеет в виду редакционную статью, которой открывался первый номер и в которой говорилось следующее:

«“Труды и дни” ставят себе двойную роль. Первое, специальное назначение журнала — способствовать раскрытию и утверждению принципов подлинного символизма в области художественного творчества. Другое и более общее его назначение — служить истолкователем идейной связи, объединяющей разносторонние усилия группы художников и мыслителей, сплотившихся под знаменем “Мусагета”. Соответственно этой двойной цели, журнал состоит из двух частей. В первом отделе найдут себе место теоретические и критические статьи, посвященные общим вопросам и отдельным явлениям художественного творчества. Во втором — будут разрабатываться проблемы современного философского и религиозно-нравственного сознания, наравне с темами эстетики, изучаемой в общефилософской связи» (Труды и дни. 1912. № 1. С. 1).

10. В свой список предполагаемого первого номера Степун включил ряд статей, которые были опубликованы во втором номере: Ф.А. Степун. К феноменологии ландшафта; А. Белый. Нечто о мистике; Cunctator (А. Белый). О «двойной истине» («диалог»); Б. Яковенко. О сущности прагматизма.

11.Анна Алексеевна Тургенева (1890–1966) — первая жена А. Белого.

12. Речь идет о жене Степуна. 9 августа 1911 г. С.И. Гессен писал Б.А. Кистяковскому из Фрейбурга: «Из новости сообщу, что Степун женился: все это, как всегда у Федора Августовича, не просто, а трагично. Но дай Бог ему покоя: может быть, эту зиму удастся ему ожить и крепко поработать» (ОПИ ГИМ, ф. 102, ед. хр. 45. 1, л. 114).

13. Датируется по связи с предыдущим письмом.

14. Письмо напечатано на пишущей машинке под диктовку Степуна (МБ).

15. Часто цитируемая Степуном строфа из поэмы Вяч. Иванова «Деревья».

16. Шведский консул в довоенной Германии.

17. Имеется в виду известнейший впоследствии славист Людольф Мюллер, издавший по-немецки собрание сочинений В.С. Соловьева.

18. Иоганн Генрих Юнг-Штиллинг (1740–1870) — немецкий мистический писатель. Наряду с Эккартсгаузеном главный авторитет русских мистиков начала прошлого века.

19. Секретарша Степуна так поняла имя философа Льва Шестова (МБ).

20. Т.е. оттисков (МБ).

21. Stepun F. Alexander Blocks Weg von Solowjow zu Lenin // Eckart. 1951–1952. S. 140–167.

22. Stepun F. Vergangenes und Unvergängliches. Bd. 1–3. Munchen: Verlag Josef Kösel, 1947–1950.

23. Степун Ф. Москва и Петербург накануне войны 1914 г. // Новый журнал. Нью-Йорк. 1951. Кн. 27. С. 169–201.

24. Гитлер (Hitler).

25. Свояченица Н.А. Бердяева Евгения Юдифовна Рапп, ставшая душеприказчиком философа, сохранившая его архив.

26. Бердяеву.

27. Дочка А.А. Оболенской.

28. Подпись от руки (МБ).

29. Евангелие от Иоанна: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1,1).

30. Речь идет о князе Алексее Дмитриевиче Оболенском (1855–1933).

31. Николай Сергеевич Арсеньев (1888, Стокгольм — 1977, США) — русский философ, историк религии и культуры, поэт. Родился в семье российского генконсула в Швеции. В 1910 г. окончил историко-филологический факультет Московского университета. Учился еще в Мюнхене, Берлине, Фрайбурге. 1912–1914 — приват-доцент кафедры западноевропейских литератур Московского университета. После революции — профессор кафедры романо-германской филологии Саратовского университета (1918–1920), читал курсы также по кафедре философии. В 1919 дважды арестовывался, в 1920 г. эмигрировал, нелегально перейдя польскую границу. До 1944 г. преподавал в Кенигсбергском университете. В 1945–1947 гг. читал лекции в Сорбонне (Париж). С 1947 г. в США.

32. Арсеньев Н. Из русской культурной и творческой традиции. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1959.

33. Очевидно, Александра Николаевна фон Герсдорф, художница и владелица данного архива.

34. Имя от руки. Письмо, напечатанное секретаршей, было, очевидно, просмотрено Степуном, о чем свидетельствуют его поправки от руки (МБ).

35. Речь идет о главе в его последней книге: Stepun F. Mystische Weltschau. Funf Gestalten des russischen Symbolismus: Solowjew, Berdjajew, Iwanow, Belyi, Block. Munchen: Carl Hanser Verlag, 1964. 442 S.

36. Подпись от руки (МБ).

37. Пьер Тейяр де Шарден (1881–1955) — французский религиозный мыслитель, палеонтолог, философ, автор знаменитой книги «Феномен человека».

Составитель В.К. Кантор

Источник: Федор Степун. Письма. М.: РОССПЭН, 2013.