Мифы о Дальнем Востоке

С относительно недавних пор события в дальневосточной части страны все чаще оказываются в верхней части списка новостей. О ситуации в ДФО рассуждают первые лица страны, «говорящие головы» с телеэкранов, всевозможные консультанты, эксперты и аналитики. Кажется, что происходит невероятное: страна впервые за более чем столетие поворачивается лицом на восток. В регион, не так густо, как в «предсаммитную» эпоху, но продолжают течь инвестиции. Владивосток, Хабаровск и Петропавловск-Камчатский продолжают навещать и президент, и премьер. Да и федеральные министры все чаще балуют дальневосточников своим вниманием.

За последние несколько лет инвестиции в регион были такими, что если их просто разделить на те чуть больше шести миллионов жителей, то каждый из них окажется миллионером. Полностью реконструирован «далекий, но нашенский» Владивосток. Продолжается реконструкция Хабаровска. Строятся новые участки железной дороги и портовые мощности. Перечислять можно долго. И все это будет правдой. Ну, или почти правдой. Тем удивительнее на этом фоне все более усиливающийся отток населения с Дальнего Востока, по темпам приближающийся к началу 90-х годов. И если миграцию последних месяцев можно списать на последствия катастрофического наводнения, то миграция в период самых тучных для ДФО 2010–2012 годов наводнением никак не объясняется. Что же им (нам) еще нужно-то? Что не устраивает? Об этом мы и попробуем порассуждать.

Дальний Восток всегда, с момента его присоединения к России был регионом странным. Регионом, который страна присоединила «на вырост», на будущее. Первым эту особенность дальневосточной окраины отметил и описал губернатор-исследователь рубежа XIX–XX веков П.Ф. Унтербергер в своей фундаментальной монографии «Приамурский край. 1906–1910 годы». По его мнению, Дальний Восток остро понадобится России в конце XX века в связи с перенаселенностью европейской части и Сибири. Пока же здесь нужно создавать инфраструктуру, строить города, дороги и т.д. Создавать впрок, на будущее. Да, это накладно. Но иначе русские люди поедут в Америку к ущербу для государства.

При этом сам Дальний Восток обладал каким-то (чаще, одним) благом, которое несколько «искупало» в глазах широкой (не-дальневосточной) общественности огромные затраты на поддержание жизнеспособности и защиту восточной окраины. Изначально это была «мягкая рухлядь». Собственно, за ней и шли «встречь солнцу». В XVIII — начале XIX столетия ее заменило серебро. Еще несколько позже началась «золотая лихорадка», лесной и китобойный промысел, строительство железной дороги и портов и т.д.

Самое интересное, что новое направление, чаще всего, было связано с приездом нового начальства, новых потоков переселенцев, каторжников и иных свободных и подневольных работников. Сокращение интереса к направлению вызывало вполне ощутимый, подчас до половины населения, отток. Исчезали целые города. Более того, оставшиеся люди, связанные с прежними видами деятельности, тоже «исчезали». Они не фигурировали в губернаторских отчетах (только в отчетах о численности населения). На них не распространялись государственные благодеяния. Они оказывались своеобразными «социальными невидимками», затерянными на бескрайних просторах. При этом именно невидимость для них оказывалась ресурсом выживания. Охотники и рыболовы, землепашцы и лесорубы, частные извозчики и мелкие торговцы благополучно сохранялись, не особенно интересуясь бурями, проносящимися над страной и регионом. Даже золотопромышленники предпочитали частичную невидимость, которую попытался нарушить Унтербергер, став самым ненавидимым губернатором.

Более того, в периоды, когда центральное правительство по разным причинам (войны, политические неурядицы и т.д.) теряло интерес к Приамурью, именно невидимки оказывались основой выживания. Да и не только выживания. Первые советские руководители региона жаловались, что «на местах» практически не на кого опереться. Очень мало бедняков. Но советская власть умело и технически грамотно создала себе базу, уничтожив дальневосточное крестьянство и купечество после ликвидации ДВР. Впрочем, еще в конце 20-х годов здесь теплился частный бизнес и частное домовладение. Но первый план советского развития Дальневосточного края (1931), задававший направление на весь огромный период, его не предполагал. Он предполагал строительство военного лагеря, крепости.

Тогда и начинается самый странный период развития Дальнего Востока. Главным смыслом региона становится военный смысл. По сути, все остальные: рыболовство, лесная промышленность и даже золотодобыча — существуют в тени армии. По большей части, в ГУЛАГЕ. «Незаключенная» и «неохраняющая» часть населения существовала для того, чтобы обслуживать крепость, в которую постепенно превращался Дальний Восток. Это привело к крайне необычной экономической практике. В регионе с гигантскими площадями пахотных земель, лесов, длиннейшим перечнем полезных ископаемых, морских и речных биоресурсов и крайне редким населением развивается… индустриальное производство. Оно требует огромных трудовых затрат. Людей нет. Что за беда? Завезем. Оно требует кадров, высокой квалификации. Тоже не проблема. Посадим. Оно, наконец, требует огромных энергетических затрат. У такого производства (далеко же) невероятные транспортные издержки. И что? Мы на политике не экономим. Вполне понятно, что для вновь прибывшего, привезенного или этапированного населения регион представлял собой чреду заводов, крепостей и лагерей. Население (гарнизон) этой крепости имело уже косвенное отношение к традиционному Дальнему Востоку. Это были рабочие, военные, инженеры, жестко связанные со своим местом работы.

Были ли в этом мире невидимки? Как ни странно — да. Охота и рыболовство (браконьерство), отходничество (на путину), медосборный промысел, сбор дикоросов — все это было важнейшим видом самообеспечения населения. Этот аспект жизни не педалировался, однако присутствовал не только в сельской местности, но и в крупных городах. Огромное число людей, оседавших в регионе после отбытия сроков, нестабильность жизнеобеспечения работников в городах-заводах, кроме двух-трех «всесоюзных строек», — все это создавало ресурс для этой почти незаметной, но значимой для людей и неконтролируемой государством деятельности. По воспоминаниям старожилов, сбор дикоросов или путина были почти официальными предлогами для отсутствия на работе.

Таким образом, значительную часть населения региона составляли люди полностью или частично занятые в «невидимых» видах деятельности. В период, когда государство (не столь важно, Российская империя, СССР или Российская Федерация) обращало взгляд на Дальний Восток, когда сюда текли финансовые и иные ресурсы, шли потоки переселенцев, эти люди исчезали, становились невидимыми. Их ресурсы были несравнимо меньше приходящих извне. Но они оставались. Поскольку были куда больше укоренены в ландшафте, чем государственные инициативы, как правило, фантастически затратные и недолговечные. В период же, когда огненный глаз Саурона обращался в иную сторону, невидимки выходили на поверхность. Меняли всю социальную структуру.

Казалось бы, укорененное в местные условия, связанное с «почвой» население и должно задавать направление развития территории. Но выходило иначе. Невидимки были лишены не только «видимости», но и речи. В смысловом отношении их просто не существовало. Их автономные миры практически не выходили за собственные пределы. Единственной формой взаимодействия с легальной сферой было перенаправление государственных ресурсов из «бессмысленных» сфер в осмысленные области. Те, которые нужны местному сообществу. Снизить свои реальные издержки за счет участия в бессмысленных государственных проектах, встраивания своих действий в рамки официальной риторики — одна из типичных практик «невидимок». Они «говорили» Дальний Восток теми словами, которые предлагались извне. Тень, почва оставались несказанными, неизвестными.

В результате государство каждый раз заново «осваивало» Дальний Восток, вот уже почти два столетия пребывающий в статусе «осваиваемого». Такое странное состояние вечно недоосвоенного требовало объяснений. Они отливались в мифы. Эти мифы, почти без рефлексии, воспроизводились в речах и научных исследованиях, по ним выстраивались программы освоения, развития и ускорения чего-нибудь очень важного на Дальнем Востоке России. Что же это за мифы?

Сразу оговорюсь: миф для меня совсем не обязательно ложное знание. Миф — это в нашем случае такой устойчивый способ помыслить что-либо, который просто не требует доказательств. Напротив, попытка доказать такой смысл разрушает его, а потому, как правило, не предпринимается. Погруженное в миф сознание попросту отторгает любую подобную попытку. Так, мифологема «доброго царя» отнюдь не снимается наличием данного не очень доброго правителя. Просто этот царь оказался «ненастоящим».

В условиях стабильного существования социума его внутренняя мифология, даже если она некогда была навязана извне, становится основанием для идентификации населения, коммуникации внутри сообщества и за его пределами. Однако в нестабильный период, когда иерархии и типы деятельности начинают стремительно изменяться, мифологемы оказываются мощнейшим тормозом, не позволяющим выработать другие формы осмысления реальности. Реальность вытесняется из видимого мира в пространство неназванного и непоименованного. Живет в зазорах между мифом и фактом, словом и действием. Именно в этот момент деконструкция мифа становится необходимой и продуктивной. Без нее всевозможные проекты развития чего-либо неизбежно оказываются направленными на отсутствующий объект. О каких же мифах идет речь?

Миф первый. Есть такой край, Дальневосточный

Бескрайние и суровые таежные просторы, холодные закаты над покрытыми снегами сопками, редкие стоянки охотников и рыбаков, поселки старателей и холод, холод. Далекий замерзающий мир, где среди россыпей алмазов и золотоносных рек живут суровые и гордые люди. Этот Дальний Восток воспет в литературе и кино. Об этом суровом, но богатом крае говорят с высоких трибун важные люди, пишут программы развития люди не столь важные. Такой образ региона стал чем-то, само собой разумеющимся. Но приглядимся к нему и его денотату несколько подробнее.

Двигавшиеся «встреч солнцу» первопроходцы от Ермака до Хабарова и Дежнева шли во все более и более дикие и суровые места. Урал, еще более суровая Западная Сибирь, ледяное дыхание Восточной Сибири. Дальний Восток еще дальше. Значит еще суровее, еще холоднее. Это казалось тем более верным, что опорной базой для освоения региона был северный Якутский острог (Ленское плотбище), городок совсем не теплый. Юг же региона вошел в состав России окончательно (краткий период владения южными территориями, потерянными по результатам Нерчинского договора с Китаем, был травматичен и старательно вытеснялся) в эпоху, когда образ уже сложился. Более того, он был охотно взят на вооружение жителями региона.

Перенаправляя бессмысленные деньги, идущие из центра, на всякие нужные для реального хозяйства вещи, местные жители, да и местные руководители объясняли это суровыми условиями. Так, значительная часть средств, выделенных на «железоделательные» работы Камчатской экспедиции, с успехом использовалась… для изготовления сельскохозяйственных инструментов. Зачем нужно освоение Камчатки и Аляски, понятно не очень. А вот везти косы, серпы и т.д. из сибирских складов — дорого.

Для чего нужно КВЖД, знают в Петербурге. На российском Дальнем Востоке другие нужды. Потому, увеличивая себестоимость каждой версты железных путей, объясняя это суровыми условиями, мы получаем искомые ресурсы. Почему нужно охранять регион от китайцев, понятно не вполне. Зато переселиться на новые плодородные земли, для освоения которых нанять тех самых китайцев, от которых их нужно охранять, — дело хорошее.

Какова же ситуация «вне образа»? А очень разная. При общей площади более 6 миллионов квадратных километров (36% территории России), гигантской протяженности с севера на юг, она и не может быть одинаковой. Да. Есть бескрайняя тундра, есть непроходимая тайга. Только вот людей там почти нет. Из шести миллионов жителей региона почти пять проживают в южной его части: в бассейне Амура, на побережье Тихого океана, вдоль нитки ДВЖД. Да. Есть в регионе гигантские запасы полезных ископаемых. Правда, расположены они, в основном, там, где нет ни дорог, ни людей. Точнее, и того и другого очень мало.

Южная же часть региона, конечно, отличается суровым климатом. Но только если в качестве нормы принять климат Канарских островов. Летние температуры в районе 25–30 градусов. Зима суровее. Бывает и до сорока. Но в среднем 20–25 градусов. Иными словами, примерно средние значения по стране. Много плодородных почв, правда, пока осваиваемых, в основном, китайскими арендаторами. Китайцы же не знают нашей мифологии. Они не в курсе, что регион неудобен для сельского хозяйства. Робкие рассказы историков о том, как в периоды государственного забвения урожайность в Амурской области приближалась к урожайности на Юге России, на общей картине не сказываются.

По существу, южная и северная части региона живут в разных системах координат. И проблемы у них разные.

Южная часть — сельскохозяйственные угодья, немногочисленные и, по большей части, уже выбранные месторождения драгоценных и не очень металлов, вырубленные за два столетия освоения лесА, университетские центры и отделение Академии наук, речные и морские порты. Это традиционный транзитный регион. Через него ресурсы севера текли в сопредельные страны. Или не текли, если с запада начинали поступать эшелоны с людьми и техникой, финансы и войска. Время от времени даже центральная власть вспоминала об этом, объявляя здесь порто-франко. Но быстро пугалась стремительного роста местной экономики и неконтролируемости предприятий и предпринимателей, потому режим свободной торговли отменяло.

Но миф о едином Дальнем Востоке работает безотказно. На юге региона, где есть транспорт и трудовые ресурсы, строят предприятия, ориентированные на северный лес или рыбу. Он же местный лес, дальневосточный! Вот только протяженность региона с севера на юг четыре с половиной тысячи километров. Примерно, как от Москвы до Красноярска. Можно, конечно, построить комбинат на севере, где сырье. Вот только сам комбинат, до кирпичика, придется завозить. Золотой он выйдет. Если сырье — золото или алмазы, то может и окупится. А все остальное — очень сомнительно.

Не думаю, что мне эта мысль пришла первому. Но логика мифа работает наперекор любой другой. Потому вновь и вновь начинается индустриальное (строительство заводов) освоение региона. Вместе с ней приходит главная головная боль губернаторов — «северный завоз». Необходимость опять и опять выклянчивать в столице ресурсы на поддержку заведомо нерентабельных предприятий, ненужных региону, но почему-то остро необходимых столице. Потому Дальний Восток продолжает оставаться осваиваемым. Проблема еще и в том, что сами жители, приехавшие на стройки, заводы, рудники, тоже так воспринимают регион — регион-крепость, регион-завод остается ключевым элементом самосознания. Для иного нет слов. Точнее, слова есть, но специфические: «разбазаривание ресурсов будущих поколений», «нерациональное использование ресурсов» и т.д. Все знают: продавать «кругляк» в Китай нехорошо. Почему? Бог весть. Нехорошо — это точно. То, что при дальневосточных тарифах и транспортных издержках сырье окажется прибыльным, а изделия из него убыточными, это все враждебные наветы.

Из образа региона-крепости, форпоста России в Азии вытекает и еще один важнейший миф — миф о враждебном окружении. Дальний Восток — последний рубеж обороны на пути «желтой опасности».

Миф второй. Желтая угроза

Казалось бы, вся история региона свидетельствует в пользу этого представления. Албазинская битва и Нерчинский мирный договор, по которому Россия теряет Приамурье. Новое присоединение по Пекинскому договору. Авантюра с Ляодунским полуостровом и Русско-японская война, японская интервенция, вызвавшая народное восстание и создание ДВР. И ближе. Стычки на КВЖД, два больших сражения с японской армией в Китае в конце 30-х, разгром Квантунской армии во Второй мировой. Да и позже постоянные столкновения с Китаем на границе. Все правильно. Форпост. Только периоды обострения и войн достаточно часто сменялись вполне дружелюбными отношениями с соседями. Правда, в силу логики мифа эти периоды как-то отходили в тень. Они не сказывались на самосознании гарнизона осажденной крепости, в которую на протяжении минувшего столетия превращался регион.

Все хорошее, в рамках этого мифа, шло с «запада», европейской части страны. Вот на востоке мрак и невежество, коварные японцы и хитрые китайцы. Словом, нам туда не надо. До самых последних десятилетий XX века не замечать несоответствие мифа и реальности было не очень трудно. Лидерство запада было несомненным. Да и железный занавес работал, как часы. Да. Есть Япония и японцы с их техникой, но в целом восток — дело тонкое и не особенно нужное.

Ситуация стала меняться в 90-е годы, причем меняться стремительно. Государству, которое, стремительно распадаясь, неслось к демократии, было не до Дальнего Востока. Там делили «советский трофей», сражались за власть. Вот дальневосточным территориям приходится несладко. Тот самый «советский трофей» стремительно разоряется. Пожалуй, вошедшее в холдинг «Сухой» авиационное предприятие Комсомольска-на-Амуре — последнее, уцелевшее из некогда многочисленной оборонки. Люди лишаются работы. Те, кто может, уезжают. Но могут далеко не все. Инфляция добивает дальневосточные сбережения. Спасает сопредельный Китай. Челночное движение первой половины 90-х годов стало поистине всенародным бизнесом. Едут преподаватели и комсомольские работники, едут рабочие и ученые. Как в незабвенном фильме «Джентльмены удачи»: все бегут. В обмен в КНР поставляется продукция «невидимок»: лес, рыба, украденная и приватизированная сельскохозяйственная техника. Юг Дальнего Востока и Север Китая превращаются в гигантскую барахолку, где все торгуют всем. С нее и кормится регион.

Но отвлечемся от массированного вторжения частного предпринимательства. Обратимся к сознанию людей, которые десятилетиями жили, зная, что они «защищают Дальний Восток». В городах появляются китайцы, от которых нужно защищать. Они прямо так и ходят по улицам. Берут и ходят. И не один-два в сопровождении гида из органов, а сами по себе. Они поступают в наши вузы, торгуют на наших рынках. Они ЗАПОЛНИЛИ ВСЕ! В 90-е годы и появляется устойчивое мнение, что миллионы китайцев практически заселили Дальний Восток. Несовпадение этого варианта «желтой угрозы» с данными официальных структур (от 30 до 40 тысяч граждан КНР на территории региона) легко объясняется тем, что они «нелегалы». Надо понимать, что «нелегал» в понимании МВД — это человек, нарушивший какое-либо правило пребывания в стране. Но население мыслило иначе: они незаконно пересекли границу, они нарушители, шпионы. А власти ничего не делают! Их много! Словом, все не просто плохо, но очень плохо.

Об этом в первой половине 90-х годов кричат местные газеты. С этим сражаются политические лидеры. Ситуация тех лет чем-то напоминала сегодняшнюю столичную истерию по поводу мигрантов. С легкой руки Л.Л. Рыбаковского этот посыл приобрел статус несомненного знания. Правда, произошло это как раз тогда, когда «на местах» отношение к Китаю и китайцам начинает меняться. Местные жители начинают осваивать китайские курорты, местные архитекторы все чаще приглашаются для работы в китайские проекты, местные педагоги едут в японские, китайские, корейские, а позже и во вьетнамские университеты, привозя восторженные отзывы о компьютерных классах и мотивации к учебе студентов.

Да и сама экономика региона меняется. Сопредельные страны становятся главными потребителями дальневосточной продукции. Конечно, можно было по «заветам предков» использовать лес на избы, рыбу — на корм свиньям, из платины лить пули и т.д. Только вот торговля с постиндустриальными центрами АТР, которые к тому же оказывались гораздо ближе, чем постиндустриальный центр богоспасаемого Отечества, приносит больше дохода. Гонконг, Пусан, Токио, Осака и Шанхай становятся центрами притяжения региональной экономики. Там в дальневосточных товарах нуждаются, там за них готовы платить. Там можно заказать дешевую и качественную продукцию, необходимую региону: от товаров народного потребления до информационных систем, автомобилей и кораблей.

Регион начинает выбираться из кризиса. Крупнейшие города обретают необходимый лоск, развивается местное искусство, образование. Здесь принято делиться, в том числе с врачами и учителями, музыкантами и артистами. Не «лучшее в мире», а такое, которое нужно местному сообществу. Само сообщество постепенно организуется, вытесняя криминал, под эгидой «региональных баронов». Невидимая экономика потихоньку превращается в экономику региональную, вполне интегрированную в АТР.

Но государство существует и, время от времени, пытается как-то контролировать регион. Вот здесь «желтая угроза» и становится «региональной идеологией». Для внешнего применения формируется образ пустой и бедной территории (заводы же на самом деле разорились), откуда бежит население (и правда, бежит), которой угрожают китайцы (давление на границы, тихая экспансия и т.д. становятся почти научными терминами). В результате такого образа (кому они нужны, убогие; пусть сами разбираются) регион получил почти десятилетие автономного развития. Но все хорошее когда-нибудь кончается.

В середине «нулевых» центральная власть вспомнила про Дальний Восток. У государства появляются деньги, а значит, возможность спасти «гибнущую территорию». Начинаются проекты спасения региона. Проекты традиционные: запретить, оградить, навести порядок. В результате этих мер были сорваны путина и экспорт леса, поставки японских машин и многое другое. Спасаемый народ вновь, как в начале 90-х, повалил из региона. «Китайская» тема обретает новое измерение: «Москва» пришла отнять наших китайцев, разрушить наш бизнес. Начинаются массовые протесты 2007–2008 годов. Спасаемые не просто не жаждут спасаться, но яростно протестуют против спасателей.

Но миф, которым регион отгородился от претензий центра в прошлом столетии, начинает мстить за себя. У протестующих не оказывается даже слов, чтобы сказать, против чего, собственно, они протестуют? Ведь ВЕСЬ эффективный и рентабельный региональный бизнес жил в «тени». Даже выходя на «свет», он был вынужден маскироваться, прятаться, избегать встречи с властью. Потому-то, а не только благодаря прибывшим бортам с ОМОНом, протесты захлебнулись. Начинается новое «освоение» Дальнего Востока Россией. А «неблагодарный» регион, так и не оценивший мудрость государственных инвестиций, вновь становится невидимым.

О специфике этого освоения, о демографической ситуации в регионе, о том, куда и как «бегут» дальневосточники, мы и поговорим в следующих статьях, объединенных одним героем — Дальним Востоком России.