Рождение сложного размышления

Рефлексия, или размышление над собственным положением как проблематичным, а не заранее данным, противоположна естественной установке: принятию мира и себя как данности, самооправданию с самого начала. На основе естественной установки могли возникать весьма развитые системы воспитания, например советская, в которой любая критика выглядела как восстановление естественного порядка, выправление девиации, а не как сомнение в статусе этого порядка. Но естественная установка требует воспринимать и культурные практики, будь то чтение, спорт, семейная жизнь или праздник, как якобы естественные и поэтому либо принимать их, либо бунтовать против них. Тем важнее для нас преодоление естественной установки, совершавшееся в Европе за пределами философского образования.

Одним из важных инструментов такого преодоления стала репрезентация зайца в поэзии и изобразительном искусстве, показавшая, что простое изображение природы может заключать в себе непреодолимые парадоксы, требующие от зрителя занять отрешенную позицию. Исходным противоречием была таксономическая принадлежность зверька, который скакал по лесу, но при этом по характеру был полевым. Когда в эпоху Возрождения появилась дамская мода заводить зайцев в качестве домашних любимцев, то ушастые зверьки ничем не отличались от тех степных и пустынных животных, которых сейчас превращают в любимцев. Заяц понимался в эпоху Возрождения как зверек полевой и степной, а не лесной, который не смотрит на нас из леса, но, напротив, прячется в лес так же, как прячется за кочку, — животное неприхотливое, но при этом привыкшее к открытым пространствам, а не к лесным массивам. Как в наши дни ежа, суслика или игуану заводят не для того, чтобы они верно служили, но чтобы, сталкиваясь с их странными обычаями, понимать границы собственной природы.

Но понимание границ на уровне поведения, столкновение с необычными повадками, еще недостаточно для рефлексии. Требовалось сделать следующий шаг, и его сделала живопись. Необходимо было изобразить зайца одновременно спасающим свою жизнь и вольно играющим на плоскости полотна, иначе говоря, воплотить в живописи одновременно канон, по которому представлялась охота, и канон иллюстративного изображения существа, которое само раскрывает свои повадки. Учебник военного (охотничьего) дела и учебник биологии никогда не входили в такое кричащее противоречие, как по краям развернутых сюжетных произведений, которые, вовлекая знания и образы в сюжетность, тем самым давали высказаться всем противоречиям. С изображением зайца живопись долго не справлялась: бегущий заяц не скачет, а несется галопом, пример чего мы видим в «Видении святого Евстафия» Пизанелло (1440): бег зайца совершенно не напоминает прыжки. И поза зайца тоже оказывалась недоступна художникам: в «Молении о чаше» Андреа Мантеньи (1455) мы видим стайку зайцев на дороге: но они сидят так, как сидят мелкие грызуны, не резвятся, а именно принюхиваются к происходящему.

Другой важный шаг сделала поэзия: в одном из антологических ренессансных стихотворений «О зайце, сбежавшем от своей хозяйки» описывается, как заяц сбежал, действуя не по своим инстинктам, а исключительно в силу роковой устроенности природы, которая всякий раз имитирует рок. Владелица, обыкновенно превращая зайца в игрушку, последовательно лишала его собственной его природы и, тем самым, превращала его нрав в поведение, не знающее роковой неопределенности.

Получается, что требование изображать зайца в движении противоречит отсутствию классических изобразительных канонов, в которых заяц имел бы позу, а не только нрав. Другие животные на плоскости оказывались частью природы, ныряющей в нее, тогда как заяц не нырял в природу, напротив, провокативно выглядывал, как чуткий к движениям самой природы, — и эта чуткость превращает его из мнимой игрушки опять в дикого зайца.

Заяц представал тогда как оттиск природы, как ее миметический горизонт, как зеркало, в которое в отдалении смотрится сама природа. Перед нами животное, не участвующее в драматургии природы, а, напротив, прячущееся от этой драматургии за ближайшую кочку. Но при этом иконически животное оказалось позирующим так, что в его нелепом поведении сказывается непредсказуемость природы. И, рассматривая зайцев, можно лучше понять, как работать с самым спонтанным в человеческой природе.

Естественная установка требует считать, что у животных те же инстинкты, что и у человека, и что, будучи различны по ценностным приоритетам, мы совпадаем с животными по бытовым желаниям. Заяц в известной басне Эзопа «Заяц и черепаха» был зверьком, отставшим от черепахи из-за своей торопливости и утомляемости. Но в Новое время, в эпоху рефлективной науки, сменившей описание естественных явлений, эта утомляемость получила филогенетический смысл: видна стадиальность развития природы, и утомляемость говорит о том, что стадиальное развитие не завершилось.

В одной из карикатур журнала «Крокодил» на лабораторную науку застойного времени был нарисован гибрид — заяц с телом черепахи, что должно было стать упреком экспериментальной науке за оторванность от жизни. Но карикатурист, сам не поняв того, упрекнул науку за то, что она видит не только обыденную жизнь природы, показанную реликтовой черепахой, но и границы ее стадиальной эволюции. Зайцечерепаха — это уже не естественный мимесис, не изображение одним организмом другого организма, а преодоление неразумной спонтанности в виде принятия изобразительного парадокса. Ученые на карикатуре оказываются союзниками ренессансных художников, показавших границы одновременно природного инстинкта и человеческого характера.