Воображаемые евреи: странная история антисемитизма в европейской культуре

Где-то в середине XVI века, после того как поколения людей, воспитанных при Генри VIII и Томасе Кромвеле, сделали Англию современной, блестящий оксфордский ученый Джон Джуэл открыл то, что сейчас принято называть поздней античностью. Оксфорд всегда славился своими книгами, и Джуэл, будучи сотрудником двух богатых книгами колледжей — Корпуса Кристи и Мертона, наткнулся на нечто абсолютно неизведанное, скрытое в великолепных фолиантах в кожаных переплетах. Девятитомное издание работ св. Иеронима, в настоящее время сохранившееся лишь в библиотеке колледжа Магдалены, восхитило его до чрезвычайности. Джуэл проштудировал его, подчеркивая абзацы и оставляя примечания на каждой странице. И он усвоил несколько значительных идей. Св. Иероним научил Джуэла тому, что первые христианские епископы были вовсе не разодетыми в шелка принцами, проводившими жизнь во дворцах, но аскетическими служителями верующих-христиан, доверивших им себя. Когда сам Джуэл стал при королеве Елизавете епископом Селсбери, он не жалел себя, защищая Церковь Англии и реорганизовывая свое епископство. В XVI веке чтение имело свои последствия.

Но не только практические темы привлекали внимание Джуэла. Он жаждал исследовать и изобразить на карте весь мир раннехристианской жизни, мысли и литургии. Среди всего многообразия великолепных фолиантов ничто так не восхищало его, как длинные и язвительные письма, которыми Иероним обменивался со своим современником Августином по поводу еврейского языка и евреев. Августин кинул первый камень, протестуя против попыток Иеронима заново перевести Ветхий Завет с древнееврейского. Совершив это, настаивал он, Иероним усомнился бы в авторитете апостолов, которые использовали греческую версию. Более того, он бы сделал евреев арбитрами библейской истины, даже для христиан. Когда к ним обратились за советом, некоторые из них сказали христианам, встревоженным новым переводом Ионы, выполненным Иеронимом, что Иероним ошибается. Иероним, в свою очередь, обвинял Августина. Младший из них утверждал, что апостол Павел, будучи по рождению евреем, продолжал изучать иудейские ритуалы и после своего обращения в христианство. Но иудейские ритуалы, как настаивает Иероним, потеряли свое значение после Воплощения. Павел продолжал изучать эти ритуалы только лишь затем, чтобы облегчить свое общение с евреями.

Иероним также подверг нападкам другую значительную идею, которую Августин развивал в своих письмах. Многие христиане, такие, как и сам Иероним, считали, что евреи заслуживают лишь ненависти (разумеется, только после того, как они откроют все секреты своего священного языка). Августин сразу же опроверг эту точку зрения. Он утверждал, что Бог избрал евреев и дал им Свой закон, подготавливая тем самым приход Мессии. Он желал, чтобы евреи выжили и продолжали практиковать свою религию, потому что таким образом они становились живой формой свидетельства в пользу христианства. В конце концов, свидетельство, полученное от врага, представляло убедительное доказательство того, что Церковь выполнила обещания, данные Богом, и исполнила Им вдохновленные пророчества. Христиане не должны преследовать евреев или причинять им вред, но им следует позволить евреям скитаться по земле, подобно Каину, под защитой особого знака собственной греховности, вечно застрявшими в античности, которую они так и не смогли оставить. Джуэл принял сторону Августина. «О, Иероним!» — писал он на полях по-латински, ужасаясь его аргументу о том, что Павел лишь притворялся, что следует обычаям евреев, с целью обмануть новообращенных. «Что за лепет!» — писал он по поводу другого пассажа, где Иероним настаивал на том, что с приходом Иисуса все иудейские ритуалы потеряли свою ценность. И это было довольно странно. Ведь к тому моменту Джуэл ни разу не видел ни одного еврея во плоти, поскольку они были изгнаны из Англии несколько сот лет назад. Осталась только горстка евреев в сомнительных кварталах Лондона. Однако мы можем живо представить себе Джуэла сидящим за книгой с пером в руке, с одержимостью внимающим тому, что два античных мужа обсуждали, весьма абстрактно, относительно евреев. В те времена было непросто встретить еврея на улицах Лондона. Но интеллектуалы XVI века провели немало времени в «прогулках» по страницам своих христианских книг, где они встречали самых разных воображаемых евреев. Часто эти евреи оказывались не такими уж славными, но странным образом они были вполне хороши для того, чтобы поразмышлять о них.

Для Дэвида Ниренберга, чья книга «Антииудаизм» — это одна из самых грустных и поучительных историй, которые я когда-либо читал, и Джуэл, и Иероним, и Августин были типичными фигурами на огромном «гобелене» его работ. Начиная с античности до недавнего времени множество писателей и мыслителей создавали свои версии и изображения евреев и иудаизма, чем уродливее и страшнее, тем эффектнее. Некоторые из них, например египетский священник Манефон, возможно, следовали древней традиции, которую уже невозможно достоверно воссоздать. Другие авторы — Павел, Спиноза, Маркс — были сами по рождению евреями. Большинство из писателей знали лично всего лишь нескольких евреев и не располагали полной информацией об иудейском образе жизни и философии. Работая вполне последовательно, каждый сообразно собственным вкусам и созвучно месту и духу времени, они создавали существ сложных, изменчивых и удивительно логичных: назовем их, в поисках лучшего термина, воображаемыми евреями. Эти ожившие фигуры превосходили вампиров в своей способности выживать на протяжении целых столетий, они превосходили зомби в своем отказе быть побежденными рациональными аргументами. Наш интерес к ним далек от антикварного. На протяжении столетий воображаемые евреи находили свое место, порою весьма оживленное, в самых высоких интеллектуальных доктринах, когда-либо создаваемых людьми. Удивительным образом, воображаемые евреи выполняли в построении интеллектуальных зданий роль кариатид — тех колонн, на которых покоится все остальное.

Изучение антииудаизма — удивительно увлекательная тема. И это, безусловно, далеко не первая попытка обозрения долгой мрачной истории тех обвинений, которые выдвинуты против евреев длинной унылой чередой самовольно назначенных обвинителей. Во время Второй мировой войны ученый раввин по имени Джошуа Трахтенберг написал книгу «Дьявол и евреи», эрудированную и широкомасштабную попытку объяснить, почему христиане считают рациональным ассоциировать евреев с сатаной и черной магией и судить их за преступления, которые бы выглядели так же смехотворно, как и те, в которых была обвинена ведьма из «Прорицателя Монти и Святого Грааля», если бы последующие за ними наказания не были столь дикими и жестокими. В 1955 году Леон Поляков, русский эмигрант, осевший во Франции, опубликовал первый из четырех томов, в котором проследил историю антисемитизма от античности до 1933 года. Когда память о холокосте распространилась вне иудейского мира, историки начали архивные изыскания документов, связанных с холокостом. Сейчас усилиями профессиональных ученых и страстно увлеченных любителей каждый год появляются новые социальные и культурные объяснения геноцида евреев.

Но Ниренберг ставит в своей книге другую цель: он вовсе не прослеживает тысячелетнюю историю евреев и их конфликтов с не-евреями, хотя он действительно описывает персональные и общественные споры. Он также не стремился составить перечень тех отвратительных идей о евреях, которые не-евреи публиковали и поддерживали. Ниренберг хотел найти ответ на вопрос: почему? Почему такое множество культур и такое множество интеллектуалов имели столько всего сказать по поводу евреев? В частности, он хотел узнать, почему столь многие из них генерировали свои описания и объяснения еврейства, не исходя из личного знания или научного исследования, но просто, образно говоря, из воздуха, а также из убеждения, унаследованного или новоприобретенного, в том, что о евреях все досконально известно даже тем, кто никогда их не знал. Ответ Ниренберга заключается в том — и, резюмируя его, как и резюмируя его столь страстно написанную книгу, я вынужден упрощать его, — что идеи касательно евреев могли выполнять и выполняли важные и разнообразные функции. Эти идеи были какими угодно, но только не стабильными: эта работа не направлена на поиск оригинальной идеи относительно евреев, которая взращивалась везде начиная с античных времен до раннего нацизма. Восприятие евреев менялось по своему акценту и содержанию в зависимости от того, как общества, порождавшие эти восприятия, меняли форму и текстуру. У этих идей были многообразные контексты, и Ниренберг демонстрирует удивительное мастерство и замечательное владение источниками, когда описывает эти изменения и рисует связи между ними и тем миром, который окружал их авторов.

Не-евреи характеризовали евреев как исключительных упрямцев на основании того, что, например, те отказывались признавать уже свершившийся приход Мессии, благодаря чему в ранних христианских и мусульманских историописаниях евреи изображались как злодеи. Их клеймили за порочность, за стремление осквернить священное и убивать детей-христиан, что давало возможность в Средние века использовать их как королями, так и теми, кто восставал против их власти, чтобы каждая из сторон могла заявить, когда представлялся случай, что евреи отравляют общество своим материализмом и жадностью. Не-евреи обвиняли их в жадности и неспособности различать ценность материальных вещей и ценность людей, что вдохновило Шекспира сочинить те памятные строки из «Венецианского купца», когда Солано сообщает о том, как еврей кричал: «Моя дочь! О, мои дукаты! Моя дочь!» Однако каждое из подобных свидетельств отличалось от других: Шекспир, используя пример венецианского еврея, чтобы поразмышлять о капитализме, весьма отличался от Мартина Лютера, который использовал евреев для того, чтобы поразмышлять об отношениях между Богом и сотворенным миром. Тем не менее, все эти разрозненные части воображаемого еврея сохранялись в коллективном образе их всех. Почитайте глазами Ниренберга радикальных немецких философов, заново творивших мир в конце XVIII и XIX веках, — Канта, Гегеля, Шопенгауэра, и вы увидите, как они обвиняют в еврействе (“Judaiz”) своих оппонентов: идеалисты «юдаизируют» эмпириков, которые не понимали силы критического разума, а Гегель, в свою очередь, обвинял в иудаизме кантианских идеалистов.

Будучи весьма изменчивыми, воображаемые евреи, тем не менее, служили и служат для невероятно большого разнообразия целей. Подобно темам античной риторики и гармонии сфер, они играли целую серию главных ролей в драме западной культуры. Они служили оружием для дискутирующих, провоцировали политических деятелей и вдохновляли драматургов. Самое замечательное (и, возможно, самое пугающее) из всего этого то, что они порою играли решающую роль в создании самых критических и инновационных европейских идей. То, что предлагает нам Ниренберг, это не история в стандартном представлении и не генеалогия в новомодном понимании, но скорее микроскопически точное исследование набора инструментов, которыми западные мыслители орудовали на протяжении тысячелетия, ковали, перековывали и оттачивали их, если того требовали стоящие перед ними новые задачи.

В конце своей книги Ниренберг обращается к Эрику Ауэрбаху, чей «Мимесис» разными способами представляет реальность, выражаемую европейскими писателями; каждая глава этой книги базировалась на его собственном прочтении оригинальных текстов, и его статья «Фигура» наметила способы, которыми западные Отцы Церкви отвергли аллегорическое прочтение Ветхого Завета в пользу фигурального, сохранявшего историческую целостность древних евреев. Так же как и Ауэрбах, Ниренберг — это ученый невероятной эрудиции и громадных амбиций: его мастерское владение языками и знание научной литературы позволили ему с легкостью систематизировать тысячелетия истории, и, подобно Ауэрбаху, ему удается делать открытия в тех текстах, которые ученые и критики изучали столетиями. Однако его цели глубоко отличаются от целей Ауэрбаха: он стремится исследовать многообразие способов того, как язык не показывает нам мир, но формирует его для нас. В каком-то смысле это в большей степени напоминает мне работу И.Р. Курциуса, главного оппонента Ауэрбаха, чья «Европейская литература и латинское Средневековье» на века вдохнула жизнь и даже жизнь после жизни в классические тропы и формы. Подобно Ауэрбаху и Курциусу, Ниренберг пишет с потрясающей ясностью и своеобразием. Ему удалось разработать язык, адекватный требованиям его предмета изучения и его источников, язык, который не только служит аналитическим целям, но также выражает его открытия в форме, что запечатлевает их в памяти и воображении читателя: «Светской власти никогда не удавалось избежать двух сочетаемых знаков Каина как “основателя земного града” и “образа иудея”. Поэтому монархи проложили тропу, наводненную монстрами иудаизма, даже более ужасными, чем те, которые окружали читателей библейских текстов. Августин не стремится уничтожать этих монстров. Вместо этого он старался при основании христианского града окружить их стеной, как фурий под Эсхилловскими Афинами».

Однако Ниренберг — это прежде всего историк, что придает его книге качества, которые мы не обнаруживаем ни у Ауэрбаха, ни у Курциуса. Он тщательно вновь и вновь доказывает, что тот способ, каким мыслители использовали евреев и иудаизм в своих работах, часто ничего не говорит нам об их личных взаимоотношениях с евреями. Он начинает свою книгу не только с античности, но и с того реального конфликта, который он детально документирует: в Египте в первом тысячелетии до Рождества Христова культура была глубоко укоренена в убеждении, что изменения невозможны, и при завоевании Египта персами, а затем и Александром Великим, эти убеждения все более углублялись. Евреи наслаждались, и не в последний раз, своим привилегированным положением в Египте, которое существовало благодаря покровительству правителя. Но при этом евреев не считали истинными египтянами, и они подвергались критике и нападкам со стороны местных жителей, которых оскорбляло их присутствие и их особенный образ жизни и веры. Древнегреческая версия Ветхого Завета, выполненная в Египте, демонстрирует нам попытки очистить иудаизм от традиционных и оскорбительных обвинений в политеизме. Но эта и другие робкие попытки не смогли отвести от евреев гнев. Манефон, египетский священник, сочинил на греческом языке весьма изощренный труд, в котором описывал древних евреев как прокаженных — порочных и асоциальных людей, которые вовсе не страдали в рабстве в Египте, но, напротив, завоевали эту страну и притесняли местных жителей, пока силой не были изгнаны из нее. Более поздние авторы, такие как греко-египетский грамматик Апиан, переняли его взгляды и развивали его критику евреев.

Евреи как враги человечества — этот образ, подобно статуе четырех империй в книге Даниила, имеет давнюю историю. Хотя древнеримские авторы находили мало добрых слов для евреев, они не особенно глубоко интересовались ими. В Египте дело обстояло наоборот. Когда грекоговорящий Египет изнемогал и стенал под римским владычеством, пишущие на греческом авторы создали образ порочных и асоциальных евреев, который оказался и провокативным, и живучим. Египтяне повторяли те преступления, которые евреи совершили против них. После подавления восстания евреев они обратились к римскому императору Титусу с просьбой урезать евреев в их гражданских правах. В конце концов, после периода междоусобицы, они убили большинство евреев, живших в Александрии. Даже более того, они ликовали. Замечательный историк науки Отто И. Нойгебауэр однажды отметил, что египтяне обычно выказывали мало интереса к тому духу героизма, который превращал жизнь в Древней Греции в земной ад. Но в Оксиринхе, городе остроносой рыбы, они поминали и праздновали победу над евреями даже и 80 лет спустя.

Более изощренными — и в то же время более непреклонными — были представления о евреях и иудаизме, выработанные ранними христианами, многие из которых сами были рождены в еврейских общинах и некоторые из которых продолжали следовать иудейским ритуалам всю свою жизнь. Ниренберг начинает с Павла, фарисея, который стал самым ранним и самым великим христианским автором. В своих ослепительных сочинениях иудейской экзегезы и новозаветных посланиях Павел интерпретирует историю и будущее мира в терминах противоположностей: жизнь и смерть, буква и дух, внешняя обрядовость и внутренняя вера. В своем раннем послании к Галатам и периодически после него Павел допускал, что обращенные в христианство евреи могли продолжать практиковать ритуалы своей прежней религии. Однако язычникам, обращенным в христианство, не следует делать того же. Жертва Христа, уже совершенная, была единственной возможностью их спасения — при условии, что им удалось бы поверить в Него. И только это одно — а вовсе не обрезание их плоти — могло сделать их подлинными членами религиозной общины.

Аргументация Павла был сбалансированной и полной терпимости, но его язык обладал своей собственной особой силой. Евреи ассоциировались у него скорее с буквой, чем с духом, скорее со смертью, чем с жизнью, и скорее с застоем, чем со спасением. В соответствии с его посланием, его реакцией на противостояние в некоторых общинах и прочтением его писем поздними христианами в свете последующих событий иудаизм оказывался если не совершенно порочным, то, по крайней мере, ложно направленным разрушительным движением избранного народа, идущего в неправильном направлении по улице с односторонним движением.

Евангелисты оказываются даже более важными для книги Ниренберга, чем Павел. Они превращают теорию в историю: таблица противоположностей вступает в игру в действии и диалоге для того, чтобы отделить, притча за притчей, проповедь за проповедью, Иисуса и его последователей от иудеев. Задача Павла заключалась в том, чтобы объяснить, почему Иисус и его жертва завершили историю иудаизма. Евангелистам было сложнее: им было необходимо объяснить, почему, несмотря на то что Мессия пришел, римляне разрушили Храм, и почему в их время было необходимо исключить христиан, желавших продолжать иудейские обряды и образ жизни, из церковной общины. В своих взаимодополняющих свидетельствах фарисеи и другие евреи неправильно поняли, потому что понимали слишком буквально, все знамения и интерпретации, которые предлагал им Иисус. Семена истины упали на каменистую почву, и евреи предали, оскорбили и, в конце концов, убили своего Спасителя. Когда они совершили это коллективное преступление, имя еврея было определено и закреплено: это тот, кто не видит, кто всегда выбирает внешнее, кто всегда предпочитает дающему жизнь духу убивающую букву.

Фарисеи, строго придерживающиеся закона и гордящиеся своей непоколебимостью в повседневной жизни, ощущали себя величественными, но на самом деле напоминали гробницы пророков, которые они берегли: «Вы подобны выбеленным гробницам, — говорил им Иисус, — что снаружи красивы, но внутри полны костей мертвых и всяческой нечистоты». Ниренберг восхищается ужасающей красотой этого и других евангельских текстов. Однако евангелисты, в отличие от Павла, использовали эти незабываемые образы не только чтобы провести отличие, но чтобы осудить: они идентифицировали евреев не только с мертвой буквой и плотью, но также и с сатаной — правителем этого мира и врагом христианских последователей Духа.

В первых двух случаях, рассмотренных Ниренбергом, подобные идеи о евреях не просто витали в воздухе — напротив, они были связаны и отчасти порождены способами конфронтации реально существующих евреев и не-евреев в границах общины. На заре своей карьеры Ниренберг писал подобно заправскому хореографу прошлого, исследуя течение времени, сложные взаимодействия и случайное насилие, в которые были вовлечены и иудеи, и мусульмане, и христиане, жившие бок о бок в соседних кварталах средневековой Франции и Арагона. Поэтому неудивительно, что эта книга начинается с хорошо подкрепленного документально экскурса в социальную историю идей.

Но с ростом признания ранней Церкви как института со Священным Писанием, литургией, собственной организацией, все изменилось. Один за другим стали появляться теологи и вносить разногласия: начиная с еретика Маркиана, который отверг весь Ветхий Завет и его Бога как несовместимых с посланием и ценностями Христа, до создателей системы, таких как Евсевий, который настаивал на том, что христиане не только должны воспринять историю и пророчества иудеев, но также и ретроспективно осмыслить их в христианских терминах. Маркиан хотел стереть в христианстве все следы иудаизма, Евсевий же, что было более влиятельным, желал приспособить их к христианству — превращая Палестину из Обетованной Земли Ветхого Завета, отмеченной вторжениями, битвами и откровениями, в Святую Землю Нового Завета, отмеченную проповедями и чудесами. Евсевий уверяет читателей-христиан, что патриархи и пророки Ветхого Завета были не иудеями, но евреями, и что их должно ретроспективно принимать, даже если их потомков следует игнорировать.

Представления об иудаизме весьма различались, но то, как их использовали, — нет. Снова и снова Ниренберг показывает нам, что христиане видели воображаемых вымышленных евреев с их печатью Каина, скрывающихся под священническими одеждами друзей и врагов. Снова и снова христианские мыслители объявляли своих критиков и врагов евреями, то есть называли так христиан, которые читали слишком буквально и без вдохновения. И почти каждый из этих мыслителей в свою очередь был обвинен в еврействе за то же самое преступление. В этом мире, где воображаемые евреи обитали в реальных городах и их воображаемые преступления становились объектом реальных проповедей, Иероним находил разумным настаивать, почти на одном дыхании, что ученый-христианин должен изучать иврит с тем, чтобы понимать первую часть своего Священного Писания, и что иудейская литургия и обряды потеряли всю свою положительную ценность с приходом Христа, поэтому обязанностью самого Иеронима как ученика еврейского учителя является ненависть ко всему еврейскому народу.

Тех, кого Иероним обвинял, Августин защищал. С его точки зрения, евреи должны продолжать жить и следовать ритуалам своей веры, как и всегда они ошибочно делали, но христианские правители должны защищать их, но вовсе не потому, что Августин питал особую к ним любовь, но потому, что они, в своем бесконечном, бесплодном скитании по земле, служили доказательством того, что христианство превзошло их устаревшую религию. Паула Фредриксен, замечательная последовательница Августина, воссоздала развитие идей Августина в своей основательной работе под названием «Августин и евреи». Она утверждала, что замечания Августина о евреях в действительности спасали им жизни: так, например, во время крестовых походов папы и проповедники цитировали их, чтобы спасти от уничтожения еврейские общины.

Ниренберг, безусловно, ценит озарения Фредриксен, но он интерпретирует ее доказательства по-своему. Отцы Церкви имели еще меньше дел с реальными евреями, чем Павел и евангелисты, — и в этой части своего исследования Ниренберг особенно убедителен. В IV и V веках те евреи, которых Иероним яростно ненавидел, а Августин глубоко жалел, были скорее абстрактными фигурами, порожденными мыслью, чем реальными людьми из плоти и крови. И тем не менее, для этих двух мыслителей они были центральными фигурами в их восприятии прошлого и будущего — и их ошибки предоставляли губительное оружие, которым Иероним мог сражаться с теми, кто отвергал его понимание Библии, а Августин мог использовать его в борьбе с манихеями, которые также использовали это оружие против него самого. Придуманные евреи, но такие яркие и живые, потому что они были воображаемыми, начали заполнять виртуальный мир, создаваемый писателями. Неудивительно поэтому, что Джуэл с таким восхищением следил за тем, как два великих мужа боролись с тенями, окруженные семитскими фантомами.

Парад воображаемых евреев Ниренберга — самая одиозная процессия со времен флагелланов «Седьмой печати» — растянулся от Аравийского полуострова до Лондона, и от VII века до нашей эры до XX века нашей эры. Всегда работая с первоисточниками на их оригинальном языке, он наблюдает многочисленные способы того, как воображаемые евреи служат реальным целям реальных авторов и мыслителей начиная с Мухаммеда, основавшего новую религию, до Шекспира, обозревавшего новое общество коммерции. Суть здесь сокрыта в деталях, в тщательном и трепетном способе, которым Ниренберг анализирует все: от яростной политической риторики до резонансной шекспировской драмы. В работе воображения, глубоких трактатах и актах политического радикализма, и в том, как он анализирует их, воображаемые евреи обладают мощнейшим эффектом. Автор демонстрирует нам философов Просвещения, тех самых друзей гуманности и врагов тиранического «позора», которые развивали резко отрицательный образ иудейской бесплодности и ошибочности с тем, чтобы атаковать христианство в его истоках или охарактеризовать тех авторитетов, которые бросили им вызов.

Ясные и четкие описания Ниренберга и его анализ базируются на необычайно широком прочтении первоисточников, чьи следы мы находим в богатых и информативных комментариях. Он никогда не колеблется, вступая в дискуссии с научными авторитетами во многих областях, и порою, когда он объясняет, что «склонен не согласиться с отношением Якоба Тауба к древним римлянам», его голос звучит с оттенком Carthago delenda est [Карфаген должен быть разрушен]. Но он приводит свои аргументы с серьезностью, редкой для современной интеллектуальной жизни и ничтожно мало встречающейся в трудах, посвященных историческому синтезу. Даже когда он громоздит парадокс на парадокс — когда, например, он утверждает, что Спиноза нарисовал портрет библейского иудаизма в своем трактате, используя запасы материалов, которые авторы-не-евреи собирали столетиями, — Ниренберг основывает свои аргументы на тщательном прочтении текстов и привлекает современных научных авторитетов, чьи интерпретации он отвергает.

Будучи сам историком интеллектуальности, я не расхожусь с Ниренбергом в идейном отношении и ничего, кроме уважения, не испытываю по отношению к его методам исследования. Но это не значит, что я полностью разделяю перспективу его исследования. Как социальный историк конфликтов и интеллектуальный историк, наделенный сверхъестественным воображением, Ниренберг непобедим. Но, кроме этого, евреи и не-евреи прожили также бок о бок и другие жизни, другие истории. Как вспоминает Иосиф, когда многотысячная диаспора евреев расселилась по городам римского мира, по всей Малой Азии, Италии и Египту, многие из их языческих соседей нашли их образ жизни весьма привлекательным. Язычники восхищались еврейским стремлением к последовательному образу жизни и их почитанием невидимого и единого Бога. Некоторые из них даже стали «богобоязненными», то есть теми, кто признавал иудейского Бога, но не был полноценным членом иудейской общины. Некоторые из них обратились в иудаизм. Евреи тем временем следовали своему пониманию высокой культуры: они или учились писать греческие трагедии о еврейском прошлом, или восстанавливали крайнюю плоть, чтобы можно было посещать гимнастические залы.

Эту историю о преодолении границ и неожиданных симпатиях весьма трудно воссоздать, но ученым удалось уловить ее очертания из свидетельств надписей, папирусов, сатирической поэзии и Евангелий. Интеллектуальная история, рассказанная Ниренбергом, — подобно современной истории геноцида евреев, — становится трудной для понимания и требует все больше интерпретаций, когда эти условия приняты во внимание. И они являются объектами изучения широкого круга дискуссионной научной литературы, с тех пор как великие иудейские и христианские ученые XVI века осознали, что евреи времен античности были вовсе не отгорожены от общества вокруг них. Ниренберг сам прибегает к этому аргументу относительно Египта, но он не фигурирует далее в его анализе и становится все менее заметным в последних главах.

Существует и другая перспектива, которой Ниренбергу стоило бы коснуться в своем исследовании. Я имею в виду идею, которую всегда отстаивала моя замечательная коллега Натали Земон Дэвис. Нормы остаются нормами, Дэвис всегда признает это: каждому обществу присущ свой образ жизни, а интеллектуалы имеют собственные предположения — невероятно привлекательные идеи, которые не победить обыкновенными фактами. Историки могут использовать свое знание этих шаблонов для заполнения белых пятен в сохранившихся документах. Бывают также непредвиденные моменты, которые развиваются по-другому: моменты, когда облака научных посылок тают и умы и глаза встречаются друг с другом через те невидимые барьеры, которые казались такими же высокими и непреодолимыми, как Берлинская стена. В Европе Нового времени были реальные евреи, гораздо больше евреев, чем предполагает Ниренберг, и не только португальские евреи в Амстердаме, но также сефарды-купцы в других крупных портах, а также в более мелких общинах, которым удалось выжить в более враждебной обстановке. Во Франкфурте, например, была маленькая еврейская община. И Франкфурт также приютил весенние и осенние книжные ярмарки, которые посещали ученые, писатели, агенты и издатели со всей Европы, как они делают и по сей день. Поэтому неудивительно, что один христианин — посетитель ярмарки рассказывал другому об услышанной части богослужения в синагоге или улыбался, видя, как притесняемые, но благочестивые и ученые члены франкфуртской конгрегации с благоговением несут с собой Тору. Контакты с евреями были даже ближе и глубже в XVII и XVIII веках в Амстердаме, но Ниренберг предпочитает пренебречь этими фактами как слишком необычными, чтобы много значить.

Ниренберг восстановил стены и показал нам, что, хотя они были абстрактны и нематериальны, тем не менее, они были вполне реальными. Они направляли основное движение, но далеко не всё. Иногда люди замечали вещи, которые им не следовало видеть. Например, Монтень, наблюдая обрезание в Риме, отметил, что ребенок плакал точно так же, как христианский ребенок («один из наших») плачет во время крещения; или когда Иосиф Скалигер, будучи профессором, направлялся в субботу из Лейдена в Амстердам для того, чтобы насладиться мирным зрелищем еврейских женщин-португалок, сидящих напротив своих домов и созерцающих шаббат; или когда Скалигер или другие христианские авторы начинали читать еврейские тексты, они приходили к выводу, что этика ранних раввинов и этика Христа имеют гораздо больше общего, чем предполагали евангелисты. Последствия этих «брешей в стене» могут оказаться непропорционально большими.

Давайте вспомним Павла Фагиуса — одного из деятелей Реформации, гебраиста и часто довольно желчного критика евреев, который написал комментарий на «Пирк Авот» (Pirqe Avot), или «Учение отцов». Йосси бен Йозер, по словам Фагиуса, «обычно говорил: позвольте вашему дому быть местом встреч мудрецов, припадайте к пыли на их ногах, жадно впитывайте их слова». Да, писал Фагиус, это так: то же самое совершила Мария Магдалина, припадая к ногам Христа, своего учителя. Эта маленькая догадка, запечатленная в отпечатанной типографским способом небольшой книжке, написанной на иврите и латинском, могла быть расценена как начало очень больших перемен в концепции того, как иудеи и христиане воспринимали друг друга, — своеобразный триумф ученого острого глаза над бревном, которое обычно так мешало ему. И Фагиус внес здесь свой вклад: он работал несколько лет, день за днем, вместе с великим еврейским ученым-ашкенази Илией Левита. Но из глаз ученых и писателей Ниренберга, что весьма печально, эти бревна так и не были удалены, и в их жизни было слишком мало моментов единения вопреки религиозным барьерам.

Однако, даже отмечая эти небольшие недочеты, я ощущаю себя одним из тех критиков, которые занимали храм тупости в «Дунсиаде» Александра Поупа. Дэвид Ниренберг приводит свои аргументы с такой ученостью, с таким своеобразием и стилем, а также таким масштабом интересов и эрудицией, что заставляет средних ученых, как я, испытывать чувство стыда. «Антииудаизм» — это редкая, великолепная книга, как в своей способности провоцировать несогласие и дискуссии, так и в возможности формировать будущие научные работы на той обширной территории, которую Ниренберг столь блестяще запечатлел. Мне бы только хотелось, чтобы Джон Джуэл вернулся к жизни и прочитал, с пером в руке, эту книгу. Это бы заставило епископа-полиглота, который знал и еврейский Ветхий Завет, и греческий Новый Завет, и своего Иеронима, и своего Августина, и Эразма, и Лютера, изучить выдающуюся и волнующую книгу Ниренберга с той интенсивностью и эрудицией, которых она заслуживает.

Источник: New Republic