Поль Рикёр и социология события

На сегодняшний день событийный анализ (event analysis) занимает заметное место в социальной науке. Можно условно выделить два типа исследований событий в англоязычной литературе. Первый фокусируется на широкомасштабных социальных процессах и изменениях через изучение конфликтов (забастовок, стачек, протестов, восстаний и государственных переворотов) [Aminzade, 1984; Markoff, 1986; Nathanson, 2009; Tilly, 1978]. Один из аргументов в пользу применения такого подхода в социологии состоит в том, что анализ глобальных и повторяющихся событий позволяет получить больше информации о динамике социальных изменений, чем подход, рассматривающий каждое социальное изменение как уникальный, единичный феномен [Olzak, 1989]. Результат такого событийного анализа — воспроизводимые и обобщающие интерпретации. Второй тип исследований, напротив, сосредотачивается на локальных исторических или обыденных событиях. В этом случае задача социолога — изучать специфические связи между событиями, учитывая их уникальные временнЫе и пространственные характеристики [Griffin, 1993].

Тем не менее, статус понятия события в социологии остается неясным. По мнению французского исследователя Мишеля Леклерк-Олива, понятие события является «операциональным» по отношению к событиям, являющимся «тематическими» [Leclerc-Olive, 1997]. Оно как будто было концептуализировано в какой-то другой области, а в социологии используется как само собой разумеющееся, функциональное, непроблематичное и неопределяемое. Данное понятие остается для социологов «черным ящиком».

В России мы наблюдаем сравнительно недавний интерес к понятию события [Филиппов, 2004; Филиппов, 2005]. В работах Александра Филиппова предпринимаются шаги по концептуализации понятия события как элементарной единицы социального, разрабатывается понятийный аппарат, позволяющий описывать базовые свойства как единичного события, так и совокупности событий. Вслед за исследованиями Филиппова мы можем наблюдать, как концептуальный аппарат теории социальных событий применяется в прикладном теоретизировании о социальном порядке, парадоксах современной мобильности, политическом и солидарности [Филиппов, 2012; Филиппов, 2011].

На основе условного различения между глобальным и уникальным событиями сравнить свойства событий разных масштабов, таких как национальная забастовка и случайная встреча двух странников, представляется нелегкой задачей. Казалось бы, вполне разумно применить к их анализу отдельные концептуальные схемы, предполагающие различные логику и язык описания. Однако исследования событий первого и второго типа обнаруживают одну общую черту — наделение изучаемых событий определенной значимостью [Griffin, 1993]. Несмотря на то что в зарубежных работах мы не обнаруживаем объединяющего концепта события, общей чертой событий глобального и локального масштабов является отличие его от происшествия (happening) или случая (occurrence). Предположительно, общие критерии различения события и не-события (non-event) все же существуют. Например, забастовка может быть рассмотрена социологом как событие, в то время как приезд полиции может остаться им незамеченным. Внезапная встреча двух странников может получить статус события, тогда как дорожный инцидент, произошедший в то же время и в том же месте, не приобретает ту же степень значимости и не расценивается как событие. Вопросы, правомерно возникающие вследствие данных рассуждений: Как возможно провести различение между событием и не-событием (случаем, происшествием)? Какие свойства присущи именно социальному событию? С помощью каких процедур мы различаем события по значимости, масштабу и порядку?

Британский исследователь Йэн Маккензи отмечает подобную проблематику в политической науке. По его мнению, большинство политических эмпирических исследований рассматривает событие как нечто само собой разумеющееся, не вникая в особенности его природы. Для того чтобы ответить на вышепоставленные и другие вопросы относительно свойств разного рода событий, Маккензи предлагает переключить внимание с интерпретаций, приобретаемых событиями в эмпирических исследованиях, на «событийность» (event-ness) [MacKenzie, 2008]. Иными словами, он считает важным сфокусировать внимание на неотъемлемых характеристиках события как такового. Маккензи также указывает на недостаточность релевантных для решения этой задачи ресурсов в социальных науках и необходимость обращения к философии. В качестве теоретического ресурса он предлагает рассмотреть программу французского философа Поля Рикёра, излагаемую в книге «Я-сам как другой», где Рикёр выстраивает свою концепцию события на основе критики понятия события с позиции аналитической философии Дональда Дэвидсона [Ricoeur, 1992]. Программа Рикёра, с одной стороны, может внести ясность в интерпретации, разрабатываемые эмпирическими исследованиями. С другой стороны, может послужить одновременно дополнением и средством переосмысления теоретических разработок.

«Включенность в нарратив» как отличительная характеристика события

Прежде чем рассмотреть различение между событием и не-событием, предлагаемое Рикёром, мы хотели бы провести предварительное различение между событием и происшествием (happening). В аналитической философии понятие события представлено в качестве посредника между двумя противопоставленными понятиями: происшествие и «действие». Противопоставление действия претерпеванию (to act / to undergo), так или иначе, является предметом осмысления всех представителей поствитгенштейнианской философии действия. Понятие «происшествие» введено А.И. Мелденом. Согласно Мелдену, о происшествиях идет речь тогда, когда человек не является инициатором действий, а остается лишь «беспомощной жертвой» внешних факторов. В частности, физиологические изменения, телесные движения, не зависящие от воли человека, представляют собой происшествия, а не действия [Melden, 1961]. Описание действия, напротив, предполагает, что существует агент, который его причинил. Однако, как заявляет Р. Тейлор, под «причинением» подразумевается не связи между происшествиями, но эффективность или власть агента, которая делает его способным производить определенный результат [Thalberg, 1972]. Понятие события, в свою очередь, определяется как более осмысленное по сравнению с происшествием и не полагаемым субъективно по сравнению с понятием действия. Такая трактовка события получила развитие в социологических исследованиях событий Ларри Дж. Гриффина. «Событие, — пишет Гриффин, — можно определить как отличительное происшествие, обладающее свойствами или темой, отличающими его от всех остальных, и содержащее в себе изменения за ограниченный промежуток времени» [Griffin, 2003, 1096].

Рикёр проясняет свою теоретическую позицию путем критики событийного анализа Дональда Дэвидсона [Davidson, 1980]. С точки зрения Дэвидсона, философская проблема различения между каузальностью (causation) и объяснением должна рассматриваться через призму анализа обыденного языка. В аналитической традиции события принято рассматривать как простые изменения в свойствах вещей, соответственно считается, что нет никакой необходимости в признании за событиями самостоятельного онтологического статуса. Однако Дэвидсон утверждает, что события могут претендовать на существование, поскольку истина-условная семантика (truth-conditional semantics) указывает на необходимость идентификации этих единиц [1] [Davidson, 2001]. Иными словами, предложения действия могут быть истинными, если и только если события представляют эмпирическое доказательство истины действия. Дэвидсон считает, что события и вещи не сводимы друг к другу, хотя и обладают равным онтологическим статусом. Он не проводит четкого различения между событиями и вещами, однако указывает на то, что различение обусловлено способностью событий в противоположность вещам придавать истинность описывающим их предложениям. Рикёр комментирует: «Большая часть аргументов Дэвидсона направлена на обоснование утверждения, согласно которому события (включая события действия) удостаиваются права называться примитивными единицами (entities), если мы называем “единицами” реальности, придающие ценность истины предложениям, к ним отсылающим» [Ricoeur, 1992, 83].

Рассуждение Дэвидсона, подвергшееся критике со стороны Рикёра, касается сопоставления природных событий и человеческих действий. Утверждение Дэвидсона заключается в том, что рационализация (rationalization, объяснение через основания) является видом каузального объяснения (causal explanation). Он заявляет: «Всякий раз, когда кто-то делает что-то на каком-либо основании (for a reason), его можно охарактеризовать как (а) имеющего некую пред-позицию (pro attitude) по отношению к действиям определенного типа, (b) верящего (или знающего, воспринимающего, замечающего, запоминающего), что его действие именно такого типа… Определение основания (reason), почему агент сделал что-то, зачастую является сутью указания пред-позиции (pro attitude) или соответствующего верования, или обоих сразу. Я бы назвал эту пару первичным основанием (primary reason) того, почему агент выполнил действие» [Davidson, 1980, 3–4]. Другими словами, Дэвидсон приравнивает основание (reason) для делания чего-либо и интенцию (intention), с которой агент совершает действие. Отождествляя процесс рационализации (объяснение с помощью оснований) и каузального объяснения, Дэвидсон наделяет и основание для действия (reason for action) и само действие (action itself) статусом событий, аналогичным статусу природных событий. (Рикёр ставит вопрос таким образом: «По существу, что же такое каузальность, если не отношение между сингулярными и дискретными событиями?» [Рикёр, 2008, 99])

По мнению Рикёра, анализ событий действия Дэвидсона (по Дэвидсону, действия являются особым видом событий) раскрывает слабую сторону такого подхода. Онтология Дэвидсона, с точки зрения Рикёра, все же не предоставляет четкого различения между событием и вещью. Рикёр пишет: «Критерии идентификации события и объекта / вещной субстанции одни и те же. Весь ход рассуждений указывает на то, что события идентифицируются аналогично единичным субстанциям. Подход Дэвидсона дает нам основания утверждать, что ментальное событие, рассматриваемое под углом случайности, является в полном смысле аналогичным внезапной трещине, превращающей дефект конструкции моста в событие, вызывающее катастрофу» [Рикёр, 2008, 100]. В обоих случаях происходят аналогичные процессы рационализации (объяснения с помощью оснований, приравненные к каузальному объяснению).

Рикёр критикует онтологию событий Дэвидсона за утверждение безличного характера событий и исчезновение какой-то бы ни было отсылки к личностям. Он ставит вопрос следующим образом: «не обречена ли онтология событий, основанная на логическом анализе предложений действия, проведенного со строгостью и изяществом, в которых не откажешь Дэвидсону, на то, чтобы затушевать проблематику деятеля как обладателя своего действия?» [Рикёр, 2008, 110]. Рикёр считает, что событийной теории не следует исключать понятие агента из своего концептуального аппарата. Важно включить в систему описания события понятие принадлежности (mineness) или референции к субъекту. Иначе события будут рассматриваться как не имеющие отношения к человеческому миру, лишенные жизненности и неотделимые от не более чем происшествий. В результате Рикёр предлагает иную онтологию событий — основанную на концепте нарратива.

Применение концепта нарратива как раз позволяет провести различение между событием (event) и происшествием. Событие рассматривается как непременно описанное в неком нарративе. Оно подчинено интеллигибельности нарративной интриги: его время и место обусловлены согласованностью сюжета. Нерассказанный же фрагмент человеческого опыта остается лишь неким случаем.

Социальная жизнь пронизана нарративами. Поступки, действия, взаимодействия, воспоминания передаются из поколения в поколение в виде повествований. Так или иначе, любой аспект социальной жизни, который мы в состоянии дискурсивно описать, имеет предрасположенность быть включенным в нарратив. «Включаясь в движение нарратива, — пишет Рикёр, — событие теряет свою безличность [2]» [Ricoeur, 1992, 142]. Через вписанность в нарратив событие также приобретает принадлежность (mineness) к социальному миру.

Данная схема интерпретации имеет основания быть включенной в социологическую теорию событий. В первом приближении хотелось бы отметить социальные черты повествования. Акт наррации всегда ориентирован на другого человека [Рикёр, 2008, с. 27]. Содержание нарратива (описанные события) социально конструировано, поскольку нарратор, ориентируясь на слушателей (реальных или потенциальных), присваивает событиям определенное значение и производит отбор, выбирая наиболее достойных для повествования.

Таким образом, Рикёр предлагает рассматривать онтологию событий через нарративность. Именно включенность в нарратив может послужить критерием демаркации событий и не-событий. Различение разных типов событий (по значимости, масштабу и порядку) основывается на специфическом процессе нарративной рефигурации.

Нарративная рефигурация социальных событий: трансформация событийной связи

Потенциал нарратива не сводится только к операциям конституирования социальных событий и демаркации событий и не-событий. Нарратив обладает способностью переописывать социальные события, подчиняя их порядок логике повествования, трансформируя их изначальную, конституированную наблюдением последовательность.

Мы приписываем такую способность акту построения интриги (emplotment), разыгрываемому на стадии конфигурации, или мимесис-II. Рикёр описывает построение интриги как состояние баланса нарратива между стремлением к согласованности (concordance) и допущением рассогласованности (discordance). Иными словами, он характеризует эту черту как синтез гетерогенного. Предполагается, что все фрагменты, описываемые в нарративе, стремятся приобрести некий логический порядок, и в то же время эта согласованность не является закостенелой, так как всегда есть место неожиданному повороту сюжета.

Рассмотрим рефигурирующий потенциал нарратива (в предыдущей главе мы анализировали его по отношению к опыту) применительно к социальным событиям. В качестве иллюстрации конфигурирующей силы нарратива возьмем фрагмент из эссе Вальтера Беньямина «Москва» [Беньямин, 1996, 163–209]. Мы выбрали данное эссе, поскольку оно написано в форме дневника (Беньямин опубликовал его после своего возвращения из Советского Союза в 1927 году). Дневник удобен нам в качестве иллюстрации тем, что наблюдатель, зафиксировавший события, и нарратор, описавший события в дневнике, являются одним и тем же человеком. Соответственно, путем рассмотрения строения нарратива можно проследить трансформации, которые претерпевают событийные ряды от стадии наблюдения к стадии повествования. Суммируем характеристики построения интриги.

1. Рикёр замечает, что «сюжет — это посредник между индивидуальными событиями и историей в целом. Вследствие этого, событие представляет собой большее, чем единичное событие. Оно определяется своим вкладом в развитие общего сюжета» [Ricoeur, 1984, 65]. Социальное событие утрачивает свое уникальное место на временной оси и в пространстве и подчиняется логике интриги.

2. Построение интриги (emplotment) связывает воедино такие гетерогенные факторы, как агенты, цели, средства, взаимодействия, обстоятельства, непредвиденные результаты [Ricoeur, 1984, 65]. Соответственно, процесс построения интриги (emplotment) объединяет социальные события разных масштабов, принадлежащих к разным хронологическим порядкам и местам свершения. Приведем пример.

«Кажется, будто город открывается уже на вокзале. Киоски, уличные фонари, кварталы домов кристаллизуются в неповторимые фигуры. Однако все обращается в прах, как только я принимаюсь искать название. Я должен ретироваться… Поначалу не видишь ничего, кроме снега, грязного, уже слежавшегося, и чистого, который потихоньку добавляется. Сразу по прибытии возвращаешься в детство. Ходить по толстому льду, покрывающему эти улицы, надо учиться заново. Хаос домов настолько непроницаем, что воспринимаешь только то, что ошеломляет взор. Транспарант с надписью “Кефир” горит в вечернем полумраке. Я запоминаю ее, как будто Тверская, старая дорога на Тверь, на которой я сейчас нахожусь, все еще действительно старый тракт, и вокруг пустота» [Беньямин, 1996, 166].

Вальтер Беньямин собирает такие гетерогенные факторы, как кристаллизованные киоски и уличные фонари, падающий снег, толстый лед, воспоминание детства в один сюжет. Возможно, что эти факторы не были бы отмечены другим наблюдателем, однако, с точки зрения сюжета Беньямина, каждый из этих факторов имеет значение. Благодаря наррации, событие прогулки по московским улицам утрачивает безличность (impersonality) и приобретает принадлежность к повествованию нарратора. Использование таких метафор, как «кристаллизуются в фигуры», «обращается в прах», «хаос домов», указывает на присвоение объектов наблюдателем (ставшим нарратором), так как последний сопоставляет смысл виртуальных объектов (возникающих в его воображении при виде наблюдаемого), к которым отсылают метафоры, со смыслом наблюдаемых объектов: «киоски, уличные фонари, кварталы домов как кристаллизованные фигуры», «расположение домов как хаос» [3].

3. Эпизодическая последовательность социальных событий трансформируется в конфигуративную. События выстраиваются не по порядку, в котором они были наблюдаемы: «сначала», «затем», «потом», а по принципу значимости для общей интриги.

4. Вследствие трансформации последовательности, события «читаются» не «от начала до конца», а зачастую «от конца до начала» [Ricoeur, 1984, 67–68]. Обратимся к примеру из эссе Беньямина.

«Каждая мысль, каждый день и каждая жизнь существуют здесь, словно на лабораторном столе. И словно металл, из которого всеми способами пытаются получить неизвестное вещество, каждый должен быть готов к бесконечным экспериментам. Ни один организм, ни одна организация не может избежать этого процесса. Происходит перегруппировка, перемещение и перестановка служащих на предприятиях, учреждений в зданиях, мебели в квартирах. Новые гражданские церемонии крестин и заключения брака демонстрируются в клубах, словно в лабораториях. Административные правила меняются день ото дня, да и трамвайные остановки блуждают, магазины превращаются в рестораны, а несколько недель спустя — в конторы. Это поразительное экспериментальное состояние — оно называется здесь “ремонт” — касается не только Москвы, это русская черта…

Страна день и ночь находится в состоянии мобилизации, впереди всех, разумеется, партия. Пожалуй, именно эта безусловная готовность к мобилизации отличает большевика, русского коммуниста от его западных товарищей. Материальная основа его существования настолько ничтожна, что он годами готов в любой момент отправиться в путь. Иначе он бы не справился с этой жизнью. Где еще мыслимо, чтобы заслуженного военного в один прекрасный день назначили руководителем большого государственного театра? Нынешний директор театра революции — бывший генерал. Правда, он был литератором, прежде чем стал победоносным полководцем. Или в какой стране можно услышать истории, которые рассказывал о себе швейцар моей гостиницы? До 1924 года он сидел в Кремле. Затем его поразил тяжелый ишиас. Партия поручила его лечение лучшим врачам, его отправили в Крым, он принимал грязевые ванны, пробовал лечиться облучением. Когда все оказалось безуспешным, ему сказали: “Вам нужна должность, на которой вы можете щадить свое здоровье, где можно сидеть в тепле и не двигаться”. На следующий день он стал портье в гостинице. Когда ему требуется врачебная помощь, он снова отправляется в Кремль. В конечном итоге и здоровье членов партии — прежде всего ценное имущество партии, которая в данном случае, не спрашивая самого человека, определяет, что требуется для сохранения его здоровья. Во всяком случае так изображает дело в отличной повести Борис Пильняк. Крупному партийному аппаратчику делают против его воли операцию, которая заканчивается смертельным исходом. (Здесь называют одно очень известное имя из числа умерших в последние годы.)» [Беньямин 1996, 177].

В данном фрагменте последовательность событий едва ли напоминает «ось времени». Сначала Беньямин перечисляет события, происходящие одновременно с повествованием: перегруппировка и перестановка служащих на предприятиях, гражданские церемонии в клубах, изменения административных правил, превращение магазинов в рестораны и конторы. Затем сюжет поворачивается таким образом, что вспоминаются события, произошедшие задолго до момента повествования: назначение военного директором театра, события, рассказанные швейцаром гостиницы. Хронологический порядок событий изменен. Однако рефигурация событий в нарративе вовсе не делает историю непонятной. Напротив, повествование выглядит четким и логичным. В нарративе становится наглядным то, как осуществляется повторная селекция событий. Наблюдатель выделяет события, коррелятивные акту наблюдения. Нарратор затем выбирает из них наиболее релевантные для повествования. Так, рассуждая о ремонте, Беньямин перечисляет события перегруппировки и перемещения, смысл которых согласуется с общей идеей нарратива (вполне возможно, что во время прогулки по Москве наблюдением было зафиксировано еще несколько событий, однако они могут не вписываться в общий сюжет). Затем он вспоминает и включает в повествование события прошлого, которые никак не могли быть конституированы самим наблюдателем. Однако эти события наделяются значимостью в связи с общим замыслом. Можно предположить, что нарратор использует более ранние события для подтверждения своих суждений о событиях настоящего. Именно назначение военного директором театра, события биографии швейцара и операция крупного партийного аппаратчика являются событиями, иллюстрирующими аргумент нарратора относительно «экспериментального состояния» или явления «ремонта», охватывающего самые разные стороны жизни Москвы. Беньямин объединяет события двух временных порядков (прошлого и настоящего — одновременного повествованию) в единый согласованный сюжет.

5. Наконец, социальные события в нарративе оказываются подчиненными конечной идее, выраженной в заключении. «Следовать истории, — пишет Рикёр, — означает двигаться вперед через случайности и перипетии под контролем ожидания, получающего свое выражение в “заключении” истории. История получает “конечную точку”, из которой открывается вид на всю историю, воспринимаемую теперь как целое» [Ricoeur, 1984, 67–68]. Отныне можно рассуждать о «точке», проясняющей значимость социальных событий для рассказа и их роль в общем построении интриги.

«Однажды мне нужно было, чтобы меня разбудили рано утром: “Пожалуйста, постучите мне завтра в семь”. Мои слова вызывают у швейцара, как здесь называют прислугу, следующий шекспировский монолог: “Если мы об этом помним, то будим, но если не помним, то не будим. Собственно, обычно мы помним, и тогда будим. Но, правда, иногда мы забываем тоже, если память подводит. Тогда мы не будим. Мы и не обязаны, однако если вовремя спохватимся, то все же будим. И когда вам надо вставать? Вот сейчас запишем. Вот видите, кладу записку сюда, он ее заметит. Конечно, если он ее не заметит, то не разбудит. Но чаще всего мы будим”. Основная единица времени — “сейчас”. Это значит “тотчас”. В зависимости от обстоятельств это слово можно услышать в ответ десять, двадцать, тридцать раз и часами, днями или неделями ждать обещанного. Как и вообще нелегко услышать в ответ “нет”. Выявление отрицательного ответа — дело времени. Потому катастрофические потери времени, нарушение планов постоянно на повестке дня, как “ремонт”. Они делают каждый час предельно напряженным, каждый день изматывающим, каждую жизнь — мгновением» [Беньямин, 1996, 182].

Мы едва ли понимаем, о чем повествует этот фрагмент, пока не прочитываем фразу «основная единица времени — “сейчас”». Однако именно заключительные предложения делают историю Беньямина в целом понятной, передают мысль автора. В конце автор проясняет свои представления относительно специфики восприятия времени в России. Такое строение нарратива, предполагающее наличие «конечной точки», задает необходимость для читателя прочитывать повествование наоборот — с конца в начало. Прочитав нарратив до конца, мы, так или иначе, возвращаемся в начало, и только после этого складывается целостный сюжет.

Таким образом, перечисленные характеристики нарративной конфигурации служат подтверждением тезиса Рикёра о том, что нарратив рефигурирует изначальную последовательность событий. «Тогда как в объяснительной модели каузального типа событие и случай неразличимы, — пишет Рикёр, — событие в нарративе отличается своим отношением к операции конфигурации» [Ricoeur, 1992, 142]. Это означает, что именно нарративная конфигурация конституирует различение между событиями в соответствии с их значимостью, масштабом и порядком. События группируются согласно интриге нарратива. Выбираются более значимые и менее значимые события: первым уделяется больше места в сюжете, вторые лишь упоминаются. Таким образом, операция рефигурации проводит демаркацию между различными типами событий, которая, однако, может быть изменена в зависимости от противоречий сюжета. Кроме того, Рикёр отмечает, что «парадокс построения интриги в корне переворачивает эффект контингентности, предполагающий, что что-то могло пойти иным образом или не случиться вовсе. Построение интриги подчиняет эффект контингентности эффекту необходимости или вероятности, вызываемому конфигурирующим актом нарратива. Этот принцип необходимости является принципом нарративной необходимости, которая трансформирует физическую контингентность или физическую необходимость в нарративную контингентность, заложенную в нарративной необходимости» [Ricoeur, 1992, 142]. Иными словами, нарратив предлагает альтернативную событийную связь, которая не сводится к связям, рассматриваемым научными моделями. Нарратив выстраивает воображаемую связь, основанную на сюжете.

Ограничения и перспективы развития теории нарративов Поля Рикёра

Теория повествования Рикёра предоставляет теоретические основания исследовательской программе социальных событий, предлагая собственную концептуализацию, критерии демаркации событий и не-событий и принципы их ранжирования (по степени вклада в общий сюжет). Тем не менее, существует мнение, что рикёровскую программу следует дополнить более гибкими (предлагающими операциональные определения ключевых понятий) теоретико-методологическими подходами для использования в социологических исследованиях.

Основной критический аргумент, касающийся ограничений теории нарратива Рикёра, ясно выразил один из его учеников Йоан Мишель. По его мнению, аристотелевская модель, на которую опирается Рикёр, вовсе не объединяет все возможные виды нарративов [Michel, 2003]. Он указывает на то, что рикёровская нарративная модель является скорее прескриптивной, чем дескриптивной. Это в некотором роде «нарративная этика» или «нарративная нормативность», решающая задачу сохранения нашего единого существования (находящегося под угрозой распада, «конца искусства рассказа»). Модель сюжета, в том виде, в котором она представлена у Аристотеля, применима к анализу традиционных сказаний и классических текстов [Michel, 2003].

Но она не применима к анализу современного романа (“Nouveau roman”), следующего не логике, а «потоку сознания», отличающегося разорванностью и незавершенностью. Сложно представить, как социальные события, описанные во фрагментированных историях, могут быть изучены с помощью модели классического сюжета. Во-вторых, требуются особые усилия для использования рикёровского подхода в исследованиях социальных событий, запечатленных на фотографиях. Согласно Мишелю, фотография безусловно имеет нарративные черты. Несмотря на то что образ также содержит в себе определенные клише повествований, его нарративность едва ли напоминает классический сюжет.

Для исследования современных нарративных форм (Жан-Марк-Ферри называет их «новый социальный семиозис» — “une nouvelle sémiosis sociale”), например телефонных разговоров, бегущей строки, комментариев журналистов, разговоров по Скайпу, его следует дополнить новыми методологическими разработками в области нарративного анализа [Michel, 2003]. Эти монологи и обмены высказываниями имеют нарративные характеристики, но они не обязательно подразумевают трехэтапное построение интриги.

Другое важное ограничение нарративного подхода Рикёра связано с тем, что, согласно его логике, смысл события зависит от сюжета. Событие приобретает принадлежность к человеку, рассказавшему сюжетную историю. Но в то же время единичное событие теряет свою независимость. Подход Рикёра может быть использован (не без дополнений и корректировки) в исследованиях совокупностей событий, однако он не дает нам достаточно сведений о каждом отдельном событии, его индивидуальных характеристиках.

Литература

1. Aminzade R.R. Capitalist Industrialization and Patterns of Industrial Protest: A Comparative Urban Study of Nineteenth-Century France // American Sociological Review. 1984. № 49.

2. Davidson D. Essays on Action and Events. Oxford: Clarendon Press, 1980.

3. Davidson D. Inquiries into Truth and Interpretation. 2nd Edition. Oxford: Clarendon Press, 2001.

4. Griffin L.G. Narrative, Event-Structure Analysis, and Causal Interpretation in Historical Sociology // American Journal of Sociology. 1993. Vol. 98. № 5.

5. Leclerc-Olive M. Le dire de l’événement (biographique). Ville neuve d’Ascq (Nord): Presses Universitaires du Septentrion, 1997.

6. MacKenzie I. What Is a Political Event? // Theory & Event. 2008. Vol. 11. № 3.

7. Markoff J. Literacy and Revolt: Some Empirical Notes on 1789 in France // American Journal of Sociology. 1986. № 92.

8. Melden A.I. Free Action. L.: Routledge, 1961.

9. Michel J. Narrativité, narration, narratologie: du concept ricœurien d’identité narrative aux sciences sociales // Revue européenne des sciences sociales. 2003. http://ress.revues.org/562

10. Nathanson C.A. Problems, Crises, Events and Social Change: Theory and Illustrations // Sociological Research Online. 2009. Vol. 14. № 5. http://www.socresonline.org.uk/14/5/11.html

11. Olzak S. Analysis of Events in the Study of Collective Action // Annual Review of Sociology. 1989. № 15.

12. Ricoeur P. Time and Narrative. Vol. 1. Chicago: The University of Chicago Press, 1984.

13. Ricoeur P. Oneself as Another / Trans. K. Blamey. Chicago: University of Chicago Press, 1992.

14. Thalberg I. Enigmas of Agency. Plymouth: Clarke, Doble & Brendon Ltd, 1972.

15. Tilly Ch. From Mobilization to Revolution. Reading, Mass.: Addison Wesley, 1978.

16. Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. М.: Медиум, 1996.

17. Рикёр П. Модель текста: осмысленное действие как текст // Социологическое обозрение. 2008. Т. 7. № 1.

18. Филиппов А.Ф. Конструирование прошлого в процессе коммуникации: теоретическая логика социологического подхода // Феномен прошлого / Ред. И.М. Савельева, А.В. Полетаев. М.: ГУ-ВШЭ, 2004.

19. Филиппов А.Ф. Пространство политических событий // Полис. 2005. № 2.

20. Филиппов А. Парадоксальная мобильность // Отечественные записки. 2012. № 5.

21. 21. Филиппов А.Ф. Где живет политика? // Публичные лекции «Полит.ру». 2012. http://polit.ru/article/2013/06/18/filippov/

22. Филиппов А.Ф. Мобильность и солидарность. Статья первая // Социологическое обозрение. 2011. Т. 10. № 3.

Примечания

↑1. Истина-условная семантика — подход к семантике естественного языка, разработанный Д. Дэвидсоном. Она рассматривает смысл утверждений как тождественный или сводимый к условиям их истинности. Истина-условная семантика определяет смысл данного предложения, указывая на то, когда предложение является истинным. Например, поскольку предложение «снег белый» истинно, если и только если снег белый, смыслом предложения «снег белый» является «снег белый».

↑2. Поскольку Рикёр рассуждает о событии как о событии действия, ему важно показать, что концептуальный аппарат теории действия в обязательном порядке должен включать понятие агента как субъекта действия. Это основная линия его критики «семантики действия без деятеля», предлагаемой аналитической философией [Рикер, 2008].

↑3. Здесь мы опираемся на классическое определение метафоры Аристотелем: «метафора есть перенесение на вещь имени, обозначающего другую вещь» [Метафора, Поэтика].

Материал подготовлен на основе статьи: Borisenkova A. Narrative Refiguration of Social Events: Paul Ricoeur’s Contribution to Rethinking the Social // Etudes Ricoeuriennes / Ricoeur Studies. 2010. Vol. 1. No. 1.