Теоретизируя социальную архаизацию

Есть ли что-то общее между атаками на альтернативный образ жизни, выборочными запретами на усыновление детей, ограничением деятельности неправительственных организаций, прославлением особого пути, установкой на криминализацию предпринимательской деятельности и ростом, куда ж без нее, российской коррупции? По отдельности этим событиям есть вполне внятные толкования. Например, гомофобию и стимулирование деторождения легко объяснить биополитическими интересами государства. Какая будет у государства армия, если будущих призывников раздавать за кордон, а привыкших к альтернативному образу жизни не приучить к подлинной маскулинности? А с коррупцией еще проще. Воссоединение связки «власть-собственность» ни к чему другому (кроме коррупции и патримониализма) привести не может. Идеального патримониального государства в стиле 1930-х годов уже не воссоздать, хотя импульс и желание налицо. Это понятно.

Но как объяснить вышеупомянутые явления, и не по отдельности, а вместе? Тем более если допустить, что они составляют симптоматику складывающейся российской социальности, а не просто произвольное законоизвержение? Есть ли у нас термины, которые могут описать эту социальность? На мой взгляд, да.

Здесь необходимо небольшое отступление. Один мой знакомый профессор лет пятнадцать тому назад читал курс истории русской цивилизации и очень много говорил про социокультурную архаизацию. Тогда мне это было понятно примерно в таком виде. Если в абстрактные времена Пятикнижия любовь (она же лояльность) к Отцу небесному было лучше всего демонстрировать жертвоприношением собственного отпрыска, то сегодня такая необходимость отпала. Симптом временной архаизации времен «Большой чистки» состоял в том, что лояльность (она же любовь) к Отцу народов можно и нужно было проявлять, отказываясь от провинившихся перед ним родственников, таким образом одобряя уже свершившееся жертвоприношение. Простым голосованием такую любовь-лояльность никак не докажешь. То есть если представить, что история человечества — это развитие и усиление этического начала, то архаизация — это, напротив, сознательное возвращение к уже преодоленным этическим нормам. Приспособленное к политическому анализу понятие архаизации описывает стремление вернуть такой тип социальности, который сопротивлялся бы задачам общественного развития.

Так вот. Первая отличительная черта ориентированной на архаику социальности состоит в нежелании принимать такие правила игры, которые предполагают постоянную адаптацию к новым стандартам общественных отношений и отказ от политико-культурных привычек и порядков, ограничивающих поведенческую свободу. В современном мире диффузия (или трансфер) норм, идей, технологий и инноваций есть основной и повседневный способ адаптации к усложняющимся условиям внешней среды. Адаптация необходима, потому что без нее общественное развитие застопорится. Кроме того, движимый исключительно привычками человек теряет умение сознательно выстраивать иерархию собственных интересов и делать ответственный выбор, позволяющий достичь своих целей приемлемым ему способом. На то она и привычка, что подменяет осознанный расчет и снижает способность приспосабливаться. А привычка, возведенная в самоценный принцип, сужает горизонт нормативного восприятия и рационализирует стагнацию и неконкурентоспособность.

По большому счету, главная опасность в том, что политики, которые либо не видят собственного отставания от внешнего мира, либо получают прямую выгоду от заведенных (консервативных) порядков, способны одновременно остановить конкретный процесс адаптации или даже дискредитировать его как жанр. Таким политикам особенно полезны надуманные традиции и искусственно сконструированная самобытность. К тому же, кто как не Россия богата иллюзиями на тему собственного цивилизационного величия и загнившего Запада. На эту тему уже целую библиотеку можно составить: от воспеваний традиционализма бородатыми почвенниками позапрошлого века до причитаний о былом державном величии ретроградов дня сегодняшнего.

Я не хочу сказать, что у западных норм, идей, технологий нет будущего в России. Но мало-помалу возведенная в ценность особость делает их адаптацию задачей все менее тривиальной. А конструирование самобытности и боязнь внешних инноваций — делом, напротив, все более простым и естественным. Вот и получается, что несмотря на сделанные в разное время звучные декларации (Д. Медведев, например, заявлял о коренном родстве России и Запада), принятие «западных» норм и адаптация к вектору «западного» нормативного развития становится делом все более сложным.

Вторая грань архаизации — в стремлении сконструировать такой тип коллектива, где нет места не только перекрывающимся сферам лояльности и множественным идентичностям, но где любая инаковость и неудобные ценности бросают этому коллективу онтологический вызов. Иностранные агенты и неправительственные организации представляют наибольшую угрозу подобному коллективизму. Да еще и иностранный ретровирус мультикультурализма, поразивший примордиально белую Европу. Поэтому неслучайно, что М. Симоньян, например, в своем блоге рекламирует единый, непререкаемый и монолитный коллектив как высшую ценность и призывает наладить над ним бюрократический, надо полагать, контроль.

Контроль над телом российской нации можно провести в форме фестиваля, праздника и парада. Эти формы выражают коллективную солидарность, но, как сама М. Симоньян справедливо замечает, весьма поверхностным образом. Поэтому если уж дойдет дело до практического воплощения единства и необратимости, то придется ей популяризировать куда более действенные методы социальной инженерии. Переселение, например, в массовом порядке якутов в горы Северного Кавказа, а горячих кавказцев — на Среднесибирское плоскогорье. А чем плохо? Настоящий плавильный котел! Это большевики не умели плавить, а сейчас все будет иначе. Да и пропагандистов рекрутировать тоже не проблема.

Надо сказать, что реклама плавильного котла не оригинальна. Любое национально-территориальное государство считает, что необратимость идентичности и точное совпадение структур лояльности с его географической территорией — это онтологические ценности и даже залог безопасности. Но так уж случается, что приоритеты государства могут приходить в противоречие с такими запросами общества, как отстаивание прав человека и независимости личности от государства, как стремление к достатку и прибыли вне зависимости от распределительных систем и патримониальных связей. Но никакие сверхценности территориального государства, которое, к слову сказать, есть только одна из исторически возможных форм политической жизни, не должны подавлять запросы общества. И уж тем более сами властители дум не должны воспевать подавление конкретных социальных запросов. Да и вообще, не стоит сакрализировать государство: сегодня и микро-, и макроакторы зачастую лучше приспособлены для выражения интересов индивидов и групп.

И, наконец, третий признак социального регресса — распад общественного договора, т.е. широкого набора хотя бы и неформальных, но понятных и обязательных для всех членов социальной группы стандартов поведения. При таком положении дел непонятно, как отличить предпринимательство от спекуляции, свободу слова от экстремистских высказываний, панк-молебен от кощунства, а постмодернистский перформанс от идиотизма и членовредительства. Ведь именно нормы позволяют понять «физическое» действие как факт социальной жизни, а общественный консенсус по поводу норм позволяет дать этому действию непротиворечивую оценку. При разложении общественного договора возможны разные варианты социальной деволюции.

В одном случае на место общественного договора приходят нормы, присущие только подгруппам данного общества. Попросту говоря, происходит подмена норм. Но стандарты поведения, справедливые и разумные для одних акторов, не могут быть таковыми для всех остальных. Стандарты поведения силовиков неприемлемы для академической среды: жесткая субординация не может подменить научный авторитет как основу академической иерархии, а неукоснительное выполнение приказов не аналог научной дискуссии. И наоборот. Что получается при подобной подмене норм, можно узнать из истории отечественной науки.

В другом случае поскольку общественный договор более не способен регулировать общественные отношения, то у правительства остается один закономерный выход, а именно использовать силовое принуждение как основной способ управления. Силовое принуждение — это не обязательно госрэкет и труд на начальника (полюдье, барщина, оброк в старину; продразверстка и коллективизация в прошлом столетии). Речь идет скорее о полицейском характере государства и расширительной криминализации самых разнообразных видов деятельности, по поводу которых либо нет широкого общественного согласия, либо есть конфликт между правящим классом и обществом. Так что посадки будут, можно не сомневаться.

На первый взгляд, никакого регресса здесь нет, ведь и энгельсовское, и веберовское определения государства подчеркивают функцию легитимного насилия как его важнейшую черту. Но социальная жизнь не сводится к принуждению. Легитимное насилие не может заменить нормативные механизмы общественного саморегулирования. Потому что наказать легко, но поддерживать нормативный иммунитет к социальным вирусам и девиациям сложно. За научный подлог, например, можно прямо сегодня покарать многих, но перестанет ли от этого плагиат быть социальной нормой? По-видимому, нет. А значит и не прекратится. Последствия — и не только репутационные — для науки вполне очевидны. С другой стороны, порицание общественности может изменить многое в лучшую сторону. И сажать никого не придется.

Если брать данную ситуацию более широко, то разрушение общественного договора и размывание коллективных норм предполагает упрощение саморегулирования до уровня системы закрытых взаимных услуг и клиентских связей, иногда на родственной основе, иногда на фундаменте личной преданности и послушности. Иными словами, предполагает возвращение к биологическим основаниям политики и политического. В архаические времена это не называлось семейственностью и коррупцией, но применительно к современности иных слов здесь и не подобрать.

Ну и что из всего этого следует? Архаизации можно сопротивляться. Тогда остается шанс на конкурентоспособность и эволюцию. Но можно также и оправдывать эту неоархаику как неотъемлемую российскую ценность и представлять ее укоренение как первостепенную политическую задачу. И даже ловко пропагандировать некоторые ее аспекты, маскируя под заботу о жизнеспособности общества. Но это путь к историческому поражению.