Лестницы и переходы истины

Бадью Ален. Философия и событие: Беседы с кратким введением в философию Алена Бадью / Пер. с фр. Д. Кралечкина. – М.: Институт общегуманитарных исследований, 2013. – 192 с. – 500 экз.

Речь очень часто оказывается вовлечена в вихрь переменчивости собственного предмета; и там, где следовало ожидать обобщающего взгляда, рождаются лишь противоречивые стратегии описания. Так, античная теория разделила словесные образы и фразовые фигуры: поэтичность речи описывалась либо как ряд необычных высказываний, либо как особое сопряжение вполне обыденных высказываний. Особая работа поэтической речи, которая одновременно сопрягает несходные понятия и создает резонантный диапазон рождающихся от этого образов, была открыта только поэзией модернизма. Упорядочение поэзии по горизонтали высказываний или по вертикали сопоставлений сменилось ветвящимися новыми возможностями трансформации образа. «Проблема в том, как произвести тождественное» (с. 55).

Бадью — мыслитель, принадлежащий сразу традиции античной мысли и современности. «Настоящее общение возможно лишь под знаком Идеи» (с. 76). Для него формулы современной физики — это то же самое дерево возможностей, которые можно сопоставить с поэтическим действием. «Все попытки наполнить той или иной интуицией квантовую физику приводят к довольно жалким умственным построениям, к неорелигиозным позициям совершенно обскурантистского толка» (с. 120). Слово «интуиция» означает здесь отказ от смелости воплощения образов ради симпатии к отдельным речевым фигурам. Интуиция у Бадью — это никогда не всматривание в предмет, но только готовность зацепиться за первое попавшееся слово, которое почему-то показалось возвышенным. Взамен интуиции как всегда развивается строгая логика событий.

В интервью, включенных в эту книгу, Бадью вновь всматривается в платонизм как философию вынуждаемого события. Философ-платоник, чувствующий разрыв между внутренним опытом и внешними медийными возможностями, всегда опозорен, оскандален и невольно становится политиком, чтобы призвать к «разделяемому всеми» опыту. Но в этой книге Бадью настаивает на том, что этот разрыв оказывается не только соблазнительной двусмысленностью, но и педагогической притязательностью философии. «Но в конце схватывается проблема, а не решение» (с. 149). Проблема, по Бадью, — это не просто недоумение или задержка с решением, но, напротив, это, по буквальному смыслу греческого слова, «выставленное», показанное с наибольшей полнотой. Проблемой оказывается не туннель, а свет в конце туннеля, не улица, а здание с колоннами в торце улицы. Это именно то утвердительное наклонение, которое требует новых усилий поэтов, только и способных сделать различные выводы из безразличной материи события.

«Я утверждаю, что истина — это тело» (с. 134). Телом здесь называется способность инкорпорировать суждения внутрь уже произведенного акта созерцания: если мы уже что-то увидели, то мы включили в это видение и свое чувство, и воображение, и физиологию — все, что составляет нашу данность. Тело у Бадью — не устойчивое, не устоявшееся, но всегда ожидающее пробуждения. Если истина «сделана из индивидуальных тел», то она пробуждается всякий раз, когда эти тела приходят в движение, вдруг осознав свою совместимость или несовместимость, найдя гармонию, наподобие гармонии произведения искусства, или выявив реальные политические конфликты.

Для Бадью вообще все краски, звуки, слова желают сойтись вместе, найти свое место спокойного пребывания — здесь он не просто платоник, а почти средневековый платоник, и его марксистский радикализм оказывается тонким искусством превращения произведения искусства в субъект. Если производящие силы выстраивают субъективность, то тогда произведение, как самый очевидный итог этих производящих сил, и есть подлинный субъект. На повороте суждения, сделав все необходимые выводы, Бадью вновь выстраивает поэтического субъекта. Этот субъект не распадается на горизонталь обоснования своих действий и вертикаль согласования действий, но он возвещает себя как действующего, он осуществляет почти маоистскую радикальную политику так, как поэт осуществляет ответственное высказывание, оставаясь ему причастным, при этом позволяя ему отражаться все новыми утверждениями в лабиринте звуков и обстоятельств действительности. Поэзия, исцеляющая мир, в этом и состоит: это не исправление отдельных недочетов, а такое приближение к действительности, которое и делает ее прозрачной и точной.

Математика Бадью не дает промахов, субъект всегда является результатом сложения, а объект — результатом вычитания. Объекты можно суммировать, но только субъекты могут быть настоящим знаменателем для всего суммированного. Радикальный политик борется против системы понятий, в которой вещи оказываются в одном ряду с субъектами, на основании внешнего сходства. Для Бадью субъект всегда оказывается ослеплен событием и поэтому выбирает объекты на ощупь, чтобы они и были сказуемыми опыта субъекта. Это и есть настоящее участие в событиях: не присвоение действия, но его распространение на те вещи, чуткость к которым и оказывается правильным называнием этих вещей. Чувство оказывается не параметром присвоения, а проекцией пережитой встречи с другим. Радикализм и чувственность одинаково довершаются поэтом. «Жизнь — это универсум, не сводящийся к материи, а мысль — универсум, не сводящийся к жизни» (с. 125).