Из переписки Рене Шара и Мартина Хайдеггера об Артюре Рембо

От редакции. Хайдеггер несколько раз ездил во Францию по приглашению Рене Шара, строчку из письма Рембо «Поэзия уже не будет рифмовать действие, но сама будет впереди» (La poésie ne rythmera plus l’action, elle sera en avant) они обсуждали годами. Два документа из их диалога — вниманию читателей «Гефтера». Это разговор из того будущего Рембо, которое стало настоящим для них.

Рене Шар. Расспросы вместо ответов по просьбе Мартина Хайдеггера (1966)

Какие бы узкие смыслы ни были здесь раскрыты, следует взять в расчет смысл, создающийся в объективном движении поэзии, направленном движении оправдания, замыкания существования, прежде чем слово «Бог» произнесено.

— Поэзия удерживает взгляд на действии, но всегда оказывается впереди действия, всякий раз выравнивая угол зрения на действие, наподобие того как автомобиль впереди мыслит удержать короткую дистанцию на нужной скорости перед следующей за ним машиной. Дистанция освобождает путь, спасает от крушенья, питает импульс.

— Поэзия, как мозжечок действия, подобна мысли, управляющей составом вселенной, и как прозорливое воображение чеканит образ, так же и ум чеканит утешение. Прежде всего.

— Поэзия — всегда «прощальная песнь». Поэзия и действие — упорно сообщающиеся сосуды. Поэзия, как след стрелы, предполагает напряженный лук, предмет, захваченный во всей сжатости, стрелу, направленную вдаль и не обретающую покоя, пока лук не отпустил ее решительным движением, когда лук и тетива равны в том, что не равны, в двойном и единичном движении напряжения.

— Действие наделяет поэзию судьбой сверх всякого ума, действие преломляется в зеркале горя, горечь которого и есть горечь речений поэзии — и отсюда то противоречие, которое и сопровождает знаком (+) плюс прерывное содержание действия.

— Поэзия, по самому смыслу слова, всегда назначается мыслью заранее действовать там, где над ней нависло несовершенное содержание, где ее ждет всегдашний бег от смерти в жизнь и сызнова в смерть, назначена равнять все по лучшему идеалу.

— Действие слепо, и только поэзия — провидица (видит). Она лишь привязана к действию, как мать привязана к сыну, хотя мать ведет спереди сына, присматривая за ним больше по необходимости, чем по любви.

— Свободное определение поэзии придает ей качество быть проводником. И она и бывает бытием действия, хоть она скромнее его.

— Поэзия есть закон, тогда как действие остается лишь явлением. Молния предшествует грому, освещая сверху до низу весь театр действия, придавая всему мгновенную ценность.

— Поэзия есть высочайшее движение, чистое движение, упорядочивающее движение общее. Она просвещает свой край, что-то в нем сместив.

— Поэзия не ритмизирует действие, но всегда несется впереди, чтобы показать тому самый скорый путь. Вот почему поэзия играет первую скрипку. Она грезит действием и благодаря наличию материала зиждет свое построение, но никогда не разом для всех.

— Поэзия есть «я» прежде чем она «в себе», «поэт обременен человечеством» (Рембо).

— Поэзия сбывается как «песенная поэзия». Она есть произведение еще до его исполнения, хотя ее последствия отрешены и обжалованию не подлежат.

— Поэзия — любопытствующая голова, а тело — ее деяние. Совершая революцию, они совпадают одна с другой и в начале, и в конце, но к этому приходят вновь по кругу.

— В оптике Рембо и Коммуны поэзия уже не обслуживает буржуазию, не производит ритмов для нее. Она оказывается впереди, и сама буржуазия уступчива поступательному завоеванию. Поэзия и оказывается всегда своей собственной хозяйкой, хозяйкой своей революции: сигнал к отправлению дан, действие уже в пути, преобразуясь неотступно в показатель действия.

Наша жизнь есть путь
Зимой и в ночи
Нам не отдохнуть,
Не видно ни зги.

Так поют швейцарские гвардейцы.

Юный Рембо был поэтом-революционером, современником Парижской Коммуны.

Рембо не чувствовал себя и даже не хотел быть творческим человеком. Удивительная одаренность, о которую разбивалась его сильная натура, сдерживала его. Она его вытягивала, она сделалась им вопреки его воле. Поэзия уже не была ритмом действия, но становилась плодом и возвещением, доселе неиспробованным, у врат его личного рая.

В свете недавних политических событий, предвиденных поэзией и следовавших из курса всей новейшей мысли, всякое действие, оправданное само по себе, должно быть неким противодействием, в котором революционное содержание добивается своего собственного освобождения, само действие предполагает отказ и сопротивление, наперед вдохновляемое поэзией и при этом оспаривающее ее.

Когда гаснут костры и определен отказ всем бесполезным средствам, когда само слово «финал» возникнет на пороге зари вновь обретенной судьбы, тогда озвученная команда уже не будет поставлена в вину и поднятые паруса письма не разобьют корабль речи о пристань Времени.

Мартин Хайдеггер. Глагол поэзии Артюра Рембо (1972)

Вот мой текст для «Рембо в жизни». Вы знаете из наших бесед, что невозможно сделать буквальный перевод, по-французски это будет чрезмерный буквализм, поэтому лучше переводить свободно, по смыслу. Может быть, напечатать текст на двух языках? Я не знаком с литературой по Рембо. Может быть то, о чем я спрашивал, уже обсуждалось другими авторами?

Рене Шар в своем «Предисловии» к избранным сочинениям Артюра Рембо (1957) как в воду для нас глядел. Во взгляде на всю эту поэзию среди «произведений» поэта с полным правом обозначились два его письма, от 13 и от 15 мая 1871 года. В письме от 15 мая Рембо сам нам рассказывает, каким образом поэт остается «живым»: поэт должен начинать с того горизонта, который им же достигнут, — «он достиг неведомого!»

Сознаем ли мы в действительности сегодня горизонт, который «разглядел» Рембо? Я сомневаюсь в ответе, поэтому остановлюсь на вопросе. Поэт помогает нам явственнее поставить вопрос в последних двух строках своего письма.

«В Греции стих и лиры делали ритмичным Действие. Но поэзия не сделает действие ритмичным: она всегда будет впереди!»

И все же по разным причинам понимание подчеркнутых Рембо слов сводится, как я вижу, к догадкам, принимающим форму вопросов.

Действие с большой буквы — означает ли оно только действия, производимые человеком, или же реальность налицо во всей совокупности? Тождественно ли реальное настоящему? Можно ли сказать, что язык поэзии вмещает реальность в свои ритмы, измерив ее меркой сочетаний?

Поэзия совершенно современная, напротив, уже не может оставаться на месте, «она всегда будет впереди».

Нужно ли понимать это «впереди» только в смысле времени? Должен ли язык поэзии как говорящий наперед быть по сути пророческим, предвидеть будущее и при этом, чтобы остаться поэзией, говорить ритмически? Либо это «впереди» вообще не подразумевает временных отношений? Говоря «она всегда будет впереди», имеет ли Рембо в виду, что поэзия предводительствует, что она идет впереди всякого человеческого действия и любых человеческих занятий?

Но чем будет такое предводительство в современном мире индустриальных обществ? Ввиду всего этого, не ошибка ли слово Рембо? Можно ли тогда, исходя из поставленных вопросов, говорить, что поэзия «приблизилась взглядом к самому неведомому»? И не так ли, что поэзия и сейчас ведет безнадежную борьбу за предводительство?

Но мы можем, раздумывая над речением Рембо, сказать следующее: недоступная близость и есть та область, куда доходят лишь некоторые, ставшие поэтами; и разве что они могут указывать на эту область. Но уже всякий их глагол именует эту область. Такое именование способно быть только воззванием, обращающимся напрямую к недоступной близости, а звать возможно лишь потому, что она уже «заранее впереди». Принадлежность к ней, к лону самой этой близости, не помещает ли весь мир в ритмику поэтического языка?

Но что нам сообщает греческое слово «ритм»? Не придется ли нам, если мы захотим услышать звучание этого слова, обращаться к грекам и обдумывать речь поэта той — очень отдаленной от нас — эпохи? Архилох, живший в 650 году до Р.Х., сказал:

γίγνωσκε δ’ οἷος ῥυθμός
ἀνθρώπους ἔχει

«но знай, какого рода отношение
связывает людей».

Слово «ритм», исследованное в своем изначальном греческом смысле, дает ли недоступную близость? Ту область, в которой «отношения» и связывают «людей»? Слово поэта вьет ли опору в этих отношениях, готовит ли человеку новое земное пристанище? Или грозное разрушение языка лингвистикой и информатикой подрывает не только предводительство поэзии, но и саму ее вероятность?

Рембо остается живым, коль скоро мы задаемся этими вопросами, — оттого и поэты, и мыслители по-прежнему раскрываются перед необходимостью «пускаться в путь к неведомому». Но все неведомое уже не может быть поименовано (если говорить в самом высоком смысле) иначе, чем «ты» (по Траклю). Уже невозможно никак замолчать то, о чем надлежит говорить, что указывает путь, что высказывает то, чему не исчезнуть в силу слова. И тогда молчание — нечто другое, чем простая немота. Вот эта «уже невозможность» сказать и есть готовность говорить.

Станем прислушиваться к непременной ясности, к глаголу поэзии Артюра Рембо, твоему собственному. Но увидим ли мы тогда горизонт, которого он достиг?

Источник: Philippe Sollers