Террор и свобода: очерк израильского быта

Александр Шпунт — политолог, директор Института инструментов политического анализа. С 2000 года и по 2012 год — руководитель направления оперативного мониторинга во всех избирательных кампаниях Президента России и парламента страны. Участвовал более чем в двадцати избирательных кампаниях национального уровня в восьми странах Европы и Израиле.

― Мы сегодня беседуем об опыте государства Израиль, политическом опыте, об опыте борьбы с терроризмом и его приложимости к нашей стране. И первый вопрос вам, Александр. Террористический акт в Волгограде показал для многих наблюдателей, внутренних и внешних, что фактически единой координации борьбы с терроризмом не существует. В России есть очень сильные ведомства, которые занимаются этим вопросом, но скоординированности общества, государственных структур, местной власти, разного рода государственных и частных инстанций наблюдения, контроля не складывается, несмотря на все усилия силовых ведомств. Сложилась ли такая система в Израиле? Система, в которой общество, государство, армия действуют слаженно?

― Да, она действительно сложилась. Здесь, скорее, не надо предъявлять слишком много претензий государственным органам. Их пытаются сделать виноватыми непосредственно в каждом теракте, а это, на самом деле, не совсем корректно. Во-первых, я напоминаю, что сейчас было три теракта. Про третий теракт, взрыв на вокзале, взрыв в троллейбусе и был недавний взрыв в Ставрополе. Мы понимаем, что это уже цепочка из трех терактов за очень короткий промежуток времени. Я хочу обратить внимание на один эпизод, который был буквально за несколько дней перед этим. Это взрыв автобуса в Израиле, в котором никто не пострадал, ни один человек. Почему? Потому что водитель автобуса заметил подозрительно стоящую сумку, немедленно произвел эвакуацию автобуса, все пассажиры не стали ему говорить «мы опаздываем на работу», не стали ему говорить «что ты тут придумал, да кто-то забыл сумочку, да вот здесь бабушка сидит». Он немедленно вызвал людей из автобуса, и когда сумка взорвалась, там уже никого не было. В этом смысле есть очень серьезный опыт. Просто статистика, она говорит о том, что за всю историю Израиля только треть террористических актов была предотвращена усилиями всех вместе спецслужб государства Израиля. В том числе, таких авторитетных в мире, как Моссад, Шин Бет, военная разведка. Только треть. Две трети были предотвращены пенсионерами с пистолетами, которые стоят на входе в супермаркеты, обычными дедушками. Тем, что они постоянно проверяют сумки, тем, что они постоянно следят за подозрительными людьми, тем, что общество, и это очень важная деталь, лояльно относится к тому, что терроризм это не шутка, и когда ты опаздываешь на автобус, а шомер, это вот этот самый охранник, копается в твоей сумке, никому в голову не приходит: да что ты тут делаешь, дай я побыстрее проскочу. Нет такого. Поэтому две трети терактов в такой перенасыщенной терактами стране, как Израиль, предотвращается населением. Практически населением. Вооруженным населением. Здесь есть еще один очень важный фактор, который тоже важен. Есть серьезные споры о ношении и не ношении оружия. Гражданского оружия, я имею в виду, для самообороны. Но у оружия, которое находится на руках у населения, есть еще один очень серьезный аргумент. Заметное число терактов, нет такой жесткой статистики, какое именно, но заметное число терактов предотвращено гражданскими лицами, которые применили свое оружие против террористов в момент совершения теракта. Совсем недавно в Израиле была попытка так называемого бульдозерного теракта, это когда террорист захватывает тяжелую строительную технику, просто на стройплощадке запрыгивает в кабину бульдозера и начинает ехать по улице, уничтожая на своем пути всё. Так вот, последняя попытка была пресечена гражданским служащим, который шел с легально существующим у него пистолетом для самообороны, из которого он начал стрелять. Просто застрелил террориста. И третий элемент этой схемы, который тоже очень важен, это то, как общество относится к таким фактам самообороны. Существует крайне жесткая схема, по которой любое применение оружия вызывает судебное преследование, но я не слышал ни об одном эпизоде, чтобы это судебное преследование не окончилось признанием того факта, что оружие было применено правильно. То есть, человек не боится не только это оружие достать, но и его применить против террориста. В этом смысле, возвращаясь к вашему вопросу, да, конечно, у спецслужб государства есть колоссальная функция, и о ней все знают, я не хочу банализировать эту тему, это пресечение финансовых потоков террористов, это пресечение технологических потоков, когда создается взрывчатка, создаются взрывные устройства. Но ни одно государство в мире, даже такое опытное в борьбе с терроризмом, как Израиль, не в состоянии предотвратить уже запланированный теракт. Это просто невозможно. Если есть террорист, если есть готовые смертники и если есть бомбы, то взрыв произойдет. Вопрос только в том, его можно предотвратить в последнюю секунду. Это действительно можно сделать. Либо на очень раннем этапе, когда эта бомба планируется, когда эта бомба создается. В промежутке — нет, невозможно.

― Но как создается та социальная солидарность, которую вы де факто описываете как идеальную? Идеальное общество, идеальная сплоченность, идеальный бэкграунд. В том смысле, что эти люди готовы действовать слаженно, готовы координироваться, готовы принять любую версию событий тех, кто хочет предотвратить теракт?

― Тем более что об Израиле извне существует множество мифов: об идеально удавшемся милитаристском государстве, о своеобразном авторитарном государстве. Как, допустим, Сингапур часто изображают сбывшейся неолиберальной утопией, так Израиль — сбывшейся утопией военизированного, но при этом демократического государства.

― Как любой миф — это миф, но ни один миф не возникает на ровном месте. Первая деталь, я хочу вернуться к вашему вопросу, здесь все очень просто. Вопрос в национальном консенсусе. Израиль — страна с крайне сложной политической конструкцией, в которой есть некоторые вещи, которые не обсуждаются. Вещь, которая не обсуждается, это то, что террорист-убийца должен лежать в земле, не сидеть в тюрьме, а лежать в земле. Дальше обсуждается, и по всему политическому спектру рассыпаны мнения, что делать с его имуществом, что делать с его семьей, как воспитывать его детей, интегрировать или не интегрировать его родственников в общество. Это является предметом дискуссий и обсуждений. Не является предметом дискуссий необходимость уничтожить террориста. Это первая деталь. Вторая деталь, она, к сожалению, базируется на очень трагичном опыте, и не дай Бог России его когда-то приобрести. Так же, как после войны не было ни одной семьи, в которой не было бы потерь по итогам Второй мировой войны, так же в Израиле нет ни одной семьи, в которой нет либо родственника, либо ближайшего знакомого, пострадавшего в теракте. За ближайшие годы. Это не кто-то абстрактный, это моя мама стояла на балконе своего дома, когда через ее крышу летели ракеты во время ливанской войны в соседний двор. Это у меня возле моей квартиры, которая находится в Хайфе, автобусная остановка, а я тогда еще не знал языка, я-то думал, как красиво сделали автобусную останову, обычная автобусная остановка, но такая красивая, как памятник, потом оказалось, что это памятник. И та табличка, которая там была с непонятными для меня словами, это была табличка с именами двадцати человек, которые погибли во время теракта. Я могу перечислить десятки, сотни таких примеров, но у нас передачи не хватит для того, чтобы об этом рассказать. Но терроризм в Израиле не воспринимается как понятие, за которое несет ответственность государство. Терроризм в Израиле воспринимается как понятие, ответственность за которое несет страна. Большего не надо. Этого достаточно для того, чтобы уровень терроризма упал на несколько порядков в сравнении с тем, что могло бы быть в Израиле, если бы общество просто предъявляло претензии полиции и силовикам.

― Каким образом антитеррористическое сознание увязывается с опытом холокоста, с предыдущими эпохами истории еврейского народа? Как это совмещается в еврейском сознании и насколько создает солидарность? Или, может быть, каким-то образом даже ее активирует?

― Я бы не стал это связывать с опытом холокоста непосредственно и трагедии, я бы стал это связывать с опытом того, что в Израиле нет ни одного поколения людей, мужчин, которые не воевали бы. Просто нет ни одного поколения. Вот наши с вами родители не воевали, их братья не воевали. Воевали в лучшем случае наши дедушки. И мы знаем это по воспоминаниям детства. А в Израиле в каждом поколении людей есть те, кто не просто служил в армии, а те, кто ходил под пули. И это не прекращается, это продолжается и сейчас. И в каждом поколении людей есть те, у кого есть боевой опыт. Это первый фактор, который создает мост между прошлым и настоящим Израилем. Второй факт, очень важный, заключается в том, что трагические события двадцатого века приучили Израиль к тому, что он живет в окружении врагов. И понятие внешнего врага Израилю не нужно изобретать для того, чтобы цементировать общество. Очень многие другие общества изобретают себе внешнего врага, они его создают для того, чтобы сплотиться в борьбе с ним. В Израиле нет такой необходимости. В этом смысле враг очевиден, понятен и прозрачен. И здесь надо понимать, что вот это постоянное ощущение войны за порогом, оно не девается никуда. Это лучший стимул, это простая вещь, но она очень понятная. Полгода назад моя жена была главным редактором интернет-проектов национального телеканала израильского, и в момент, когда была негативная перспектива того, что в Сирии будет большая война, немедленно всех израильтян призвали получить противогаз. Ну, она молодая женщина, ехать за этими противогазами — сами понимаете. И вдруг она подумала, да, действительно, в квартире, которую мы купили, должны быть где-то противогазы. И мы нашли противогазы, которые там лежали с семидесятых годов. В подвале, там технический подвал есть, где лежат, как обычно, старые велосипеды, какие-то сломанные бытовые приборы, мы раскопали, и, действительно, в углу стояла сумка, в которой стояли нетронутые противогазы семидесятых годов. Вот пример. Нет в Израиле ни одной квартиры, в которой не было бы взрывобезопасной комнаты. Это просто запрещено законом такие квартиры строить. В этом смысле надо признать, что от того, что я рассказываю, картина не является идиллической, потому что это несет и серьезную проблему государственному строительству. Например, Израиль — это страна победивших силовиков. Это страна, где реально власть принадлежит силовикам. Я приведу вам пример, лидер крупнейшей общенациональной партии почти двенадцать лет находился под следствием. И в конце был оправдан. Сегодня почти вся политическая элита Израиля подвешена на крючок антикоррупционных, чаще всего, уголовных дел, девяносто девять процентов которых оканчиваются ничем. Это невозможно ни в России, ни в Америке. Если дело не доводится до конца, в Америке просто прокурор уходит в отставку. Если он ведет дело против крупного политика или чиновника, если он не доводит дело до конца, это означает автоматическую отставку прокурора. Даже в России это означает очень серьезную служебную санкцию. В Израиле это не означает ничего. Таким образом, ситуация, при которой юридический советник правительства принимает решение о возбуждении или не возбуждении уголовного дела против главы страны, — это ситуация победивших силовиков. Так что идилличной я бы эту картину не назвал. Эта картина решила проблему борьбы с террористической войной, превратив терроризм в эпизоды. И удачно превратив. Я напомню статистику, она, к сожалению, трагична, что за последние десять лет, подчеркиваю, не в боестолкновениях, а просто в классических терактах в России погибло больше людей, чем за всю историю существования государства Израиль. Так что это действительно стало эпизодами. Но при этом это имеет и негативные политические последствия. В том числе и для демократии.

― Любое военное время предполагает, что существуют все-таки ценности мирной жизни. Каковы они для новейшего Израиля? Каким образом мыслить известную жесткость израильской политики, когда оказывается, что страна обязана побеждать любыми способами? Она должна быть землей, побеждающей нации во что бы то ни стало.

― Прежде всего, надо хорошо понимать, что жесткость израильской политики сбалансирована широчайшей общественной дискуссией. Израиль это страна с очень развитой, с очень давней и очень глубоко проникающей в низы общества политической дискуссией. Вот недавно Левада провел оценку заинтересованности российского гражданина в политике, и оказалось, что активно интересуются политикой менее одного процента населения. Я думаю, что если бы подобная оценка была произведена в Израиле, то, скорее всего, один процент населения сказал бы, что не интересуется политикой. Это имеет тоже свои негативные последствия, мы об этом поговорим, это, прежде всего, колоссальная, почти нигде не встречающаяся мозаичность политического предложения, которое делается этому обществу. Но то, что общество постоянно находится в политической дискуссии, то, что оно постоянно обсуждает все, включая мельчайшие детали работы своей власти, это факт. Это первое. Второе. Широкая представленность по всему спектру мнений. Например, существует крайне левое издание типа «Гаарец», и существуют крайне правые издания, например, религиозные издания. И они лежат в газетном киоске рядом друг с другом. Они открыто борются друг с другом. И в этом смысле, когда я сказал, что существует национальный консенсус в отношении уничтожения террористов, я подчеркнул тогда, что он касался только уничтожения. Например, если мы уходим от этого пункта на полшага в сторону, что делать, например, с их семьями, уже возникает широчайший спектр мнений и ожесточенной дискуссии. А я уже не говорю, что делать с их имуществом, что делать с их детьми и так далее. В этом смысле страховкой от превращения из полицейского государства, которым сегодня является Израиль, в тоталитарное государство является именно общественная дискуссия.

― И все-таки вернемся буквально на шаг назад: каковы ныне ценности мирной жизни? Как израильтянин, простой израильтянин рисует для себя мирное время?

― А здесь не надо ничего сложного искать. Дело в том, что ценности израильской мирной жизни описаны многократно в литературе, приводятся в куче анекдотов, и это все правда. Это, прежде всего, ребенок со скрипкой, это, прежде всего, бабушка, которая готовит фаршированную рыбу, это, прежде всего, аидише мама и так далее. Это семья. Ценности мирной жизни для израильтянина сосредоточены в благополучии его семьи. Он это мыслит именно таким образом. Но здесь надо проводить некоторую грань, это не британское понятие семьи, когда мой дом — моя крепость, это чуть другое понятие семьи, это когда мой дом — это моя улица. И дальше это распространяется, моя улица, мой двор, мой город, моя страна. Это общеизвестный факт, что в Израиле все, в том числе, и к премьер-министру обращаются на «ты» и по имени. Причем с уменьшительным образом этого имени. Например, Биби, напоминаю, — он не Биби, он Биньямин, но его вся страна называет Биби. Это примерно то же самое, что сегодня только самые безграмотные и считающие себя смелыми журналисты могут назвать Владимира Путина Вовой. А в Израиле даже авторитетные журналисты в авторитетных статьях, в том числе, в критических или в панегириках называли бы его Вова Путин. Это демонстрация того, что вот этой дистанции не существует. По крайней мере, низы не ощущают существования нобилитета.

― Но как еврей, с уверенностью предположу я, немыслим без истории, так же он не мыслим без учителей, без авторитетов и, прежде всего, религиозных. В этом смысле характерен некий зазор между пониманием политики в России и в Израиле. Для еврея, несомненно, религиозный быт в какой-то момент должен стать политикой, в России наоборот. Насколько религиозный быт вообще для современного израильтянина проблема, ожидание, страх?

― Я вынужден здесь сказать, что современного израильтянина в том понимании, как вы его сейчас описываете, не существует. Вообще не существует. Дело в том, что когда я говорил, что за пределами вот этого антитеррористического консенсуса идет жесточайшая дискуссия, одним из постоянных и центральных моментов этой дискуссии является религиозность бытовой жизни. Подчеркиваю, мы сейчас говорим не о религиозности вообще, это сугубо личное дело каждого, и в Израиле это тоже не обсуждается, а обсуждается только то, насколько государственные сервисы, которые предоставляются гражданину, должны быть подчинены религиозным законам или, наоборот, должны быть от них отключены. Здесь надо учитывать некоторую серьезную разницу между иудаизмом и другими авраамическими религиями, например, христианством. В христианстве есть четкое разделение на мирское и церковное. Конечно же, очень много элементов мирской жизни для верующего человека (подчеркиваю, мы сейчас отделяем вообще в сторону неверующих людей, мы говорим о верующем человеке), достаточно большое количество элементов бытовой жизни регулируется церковью, но не такое большое, как в иудаизме. В иудаизме вообще зоны мирского не существует в принципе. Для верующего человека. Если говорить предельно примитивно, я перед верующими людьми извиняюсь за такую примитивизацию, но это просто понятная модель: не существует ничего в ежедневном быте человека, что не регулировалось бы «Шулхан арух». Таким образом, возникает очень жесткий конфликт между формами соблюдения вот этих правил и теми государственными сервисами, которые человек получает от государства. Достаточно просто было организовать религиозную жизнь еще сто лет назад, когда человек воду брал из колодца в своем дворе, хлеб пек у себя дома, мусор выносил на задний двор и так далее. Сегодня подавляющее большинство бытовых сервисов, я не беру канализацию, электричество и воду, хотя это тоже, человек получает от государства. И вот есть в Израиле такая политическая шутка, которая является долей шутки: кто разрешит парадокс, будут или не будут ходить автобусы в субботу так, чтобы этот парадокс удовлетворял всех, — тот и будет в израильской политической истории равен Герцелю. Это очень серьезная вещь. Потому что на этом ломались десятки государств, вот на таком конфликте. Тем более что жизнь усложняется, и все больше и больше элементов этой жизни нуждаются в таком компромиссном регулировании, которое устраивало бы и верующую часть населения, и светскую часть населения. Здесь вот этой идиллии не существует. В этом смысле не существует и единого израильтянина. Когда я говорил о системе ценностей, семья, дом, родители, дети, это система ценностей сквозная. Она одинакова и для верующего, и для светского человека. А вот дальше начинаются нюансы. Как автобус в субботу.

― Мой вопрос был связан даже не с этим, а, скорее всего, с неким «прогрессизмом» в его традиционном для Израиля понимании. Потому что когда я говорила о религиозном быте, обращенном на политику, я, конечно, говорила об ожидании Мессии и тому подобных вещах, которые тоже создают некую рамку, формат ожиданий, и отнюдь не являются вторичным вопросом. В государственном строительстве в том числе.

― Это очень интересный вопрос, как вот такие вещи, вневременные, как ожидание прихода Машиаха, влияют на бытовую жизнь Израиля. У меня есть знакомая, которая практикующий врач в Иерусалиме очень много лет уже, она мне рассказала историю про бабушку в их районе. Это их район, это не где-то абстрактно, это дом, который находится рядом с ней. Она каждый день пекла пирожки и выходила к своему дому, садилась с этими пирожками в стороне от дома. Потом часа через два-три эти пирожки раздавала соседям. И все знали про эту бабушку. А почему она там садилась? Их район находится на тропе, по которой, как считают евреи, придет Машиах. И бабушка, она не скрывала, что все понимает, она не сумасшедшая, — она просто говорит, ну, что, голодный пойдет? Она готовила пирожки эти годы для Машиаха. Ну, не пришел сегодня, придет завтра. И она эти пирожки раздавала. В Израиле вот эти вещи вневременного характера, как приход Машиаха, воспринимаются как бытовые. И это позволяет, с одной стороны, сбросить пафос, ненужный пафос в отношении этих вещей, а, с другой стороны, вставить их в конструкцию своей собственной жизни. Вот как молятся евреи? Они же говорят, они молят о приходе Машиаха не вообще, а при нашей жизни. Фраза в молитве — «при нашей жизни». То есть, если не случится при нашей жизни, ну, не случится, но хорошо бы при нашей жизни.

― Так что должен принести условный век Машиаха? Какие политические идеалы с ним связаны?

― Лучше, наверное, чтобы это объяснил раввин, но любой верующий еврей это знает. Здесь нет никакой сложности и никакого секрета. Это с политической точки зрения (подчеркиваю, это настолько сложная вещь, что ее даже упрощать тяжело, поэтому я еще раз вынужден извиниться, что я предельно упрощаю это видение), о которой я сейчас говорю, предельно упрощаю: это общество, которое не требует для соблюдения закона государственной власти. То есть, это общество, которое живет по закону, потому что оно не может жить иначе. Поскольку это внутренний строй этого общества, соблюдение закона это внутренний строй жизни каждого человека в этом обществе.

― Каким образом влияет это глубинное мировоззрение на идеалы демократии? Трансформируются ли идеалы демократии под влиянием этого мировоззрения или реальной демократической практики?

― Да, бесспорно, существование такого политического идеала не может не повлиять на практическую реализацию демократии, на ее восприятие в обществе. Первое — это некоторое, я бы сказал, идеалистическое понимание демократии. Это примерно то же самое, как если бы израильтяне, которые известны своей успешной экономикой, пытались бы строить экономику по Адаму Смиту. Так же сегодня воспринимается [демократическое правление] в Израиле, к сожалению, это серьезная проблема: демократия как плоская, одномерная, не имеющая нюансов, не имеющая системы внутренних сдержек, противовесов, конфликтов. Это несколько идеализированная, а потому и примитизированная модель. Отсюда возникает масса спекуляций вокруг демократии и вокруг того, как живут демократические общества. Наиболее известная из этих спекуляций — это постоянная отсылка к тому, что «мировое общественное мнение» не одобрит или не поймет то или иное действие государства Израиль. При этом никто в глаза этого мирового общественного мнения не видел. Все между собой признаются, что это всего лишь триста журналистов, цена каждому из которых — дорогой ноутбук, но при этом все пытаются понравиться этому мировому общественному мнению. Это, возвращаясь, Саша, к твоему вопросу, вот это существование в голове идеальной картины будущего мира, к сожалению, проецируется на идеализацию существующей демократической модели и отсюда ее примитивизацию.

― Это крайне любопытно. Ведь демократия, по крайней мере, в более современном ее понимании, так или иначе связана с идеологией толерантности, а израильское общество, классическое израильское общество, слагающееся в веках, всегда по-своему понимало идею изгойства. Мы ходим сейчас вокруг темы Рене Жерара: было принципиально всегда кого-то отсечь, к кому-то отнестись «соответствующе». Но как это меняет идеологию демократии, израильской?

― Прежде всего, я поспорил бы о том, что демократия опирается на идею толерантности. Она опирается на идею равенства, бесспорно. Она опирается на идею гуманизма, бесспорно. Но она отнюдь не толерантна. Это совсем не одно и то же. В этом смысле, скорее, она стала такой под влиянием христианства, которое гораздо более толерантная религия сама по себе, чем иудаизм. Это не секрет, почему в иудаизме нет принципа, если тебе ударили по левой щеке, подставь правую, потому что любой еврей считает, что он создан по образу и подобию Вс-вышнего, и если тебя кто-то ударил по правой щеке, то он ударил не тебя, он ударил Вс-вышнего, и ты обязан это наказать. Ты не за себя воюешь, ты воюешь за Вс-вышнего. И в этом смысле израильское общество базируется на иудаизме как нетолерантной религии, не на всепрощенческой религии. Это жесткая религия, она суровая. В том числе она, прежде всего, сурова к самим евреям. Я не буду сейчас углубляться в религиозные тексты, но «жестоковыйный» народ — в Торе сказано про Израиль, а не про какой-то другой народ. Поэтому демократический идеал равенства как идеал безусловной свободы выбора и как идеал ответственности, личной ответственности за свои поступки — это бесспорно идеал израильтянина, в том числе, базирующийся на иудаизме. Толерантность это привнесенный момент, который привнесен двадцатым веком, мы живем все-таки не в средние века, это очевидный момент. И сегодня толерантность и справедливость, соблюдение принципа личной ответственности очень серьезно борются внутри израильского общества между собой за право занять тот или иной участок, за право занять то или иное место.

― Каким образом эта своеобычная судьба демократии сказывается на партийном строительстве в Израиле? Насколько непримирим спор между сторонниками, условно говоря, западной либерально-толерантной модели и сторонниками, в общем, местной народной, низовой демократии?

― Сказывается очень жестко. Во-первых, израильская партийная конструкция двухвекторная. Это не уникальный случай. В мире есть двухкоординатные партийные конструкции. Я имею в виду, что помимо традиционной координаты «левые-правые» у нее существует еще координата «светские-религиозные». И могут быть правые религиозные партии, правые светские, могут быть левые религиозные партии, левые светские. Это создает доску, на которой представлены несколько десятков политических партий. Отсюда идет очень серьезная коалиционная всегда, постоянно идущая активность. Коалиция в Израиле — это форма принятия политического решения. Даже не форма прихода к власти, а форма принятия конкретного политического решения. Возвращаясь к тому вопросу, о котором ты говоришь, Саша, вот эта мозаичность позволяет получить политическую представленность, политическое предложение любой точке зрения в рамках этого спектра. От крайне левой западной модели, что все люди братья, и израильтяне оккупировали арабские земли и должны покаяться перед арабами, до крайне правой точки зрения, по поводу того, что необходима насильственная депортация арабов, захвативших исконно еврейские земли. Естественно, как любые крайние точки, крайне малая часть населения придерживается и одной, и другой позиции. Основная часть и политиков, и населения находится где-то в средней точке между этими двумя крайними и не смыкаемыми между собой плоскостями. На мой взгляд, сегодня в Израиле идут очень серьезные процессы трансформации политической конструкции, которые пока не отрефлексированы самим обществом. Но уже идут активно. Первый и наиболее яркий ее пример, трансформации, это повышение избирательного порога прохождения в Кнессет в два раза. Вроде бы это немного, с двух до четырех процентов, четыре процента — небольшой избирательный порог. Но это отсечет подавляющее большинство индивидуалов израильской политики. Это не способ, это ответ, это реакция на запрос политической элиты к формированию больших национальных мегапартий, которых сегодня в Израиле фактически нет, которые строятся просто на наших глазах. Вот плотное, на уровне немецкого объединения ХДС и ХСС, объединение между партиями «Ликуд» и «Наш дом Израиль» — это признаки строительства такой общей национальной мегапартии. Бесспорно, такая же мегапартия будет формироваться и уже формируется в зоне левого центра. «Ликуд» и «Наш дом Израиль» это зона правого центра, такая же будет формироваться и в зоне левого центра. Связано это именно с тем, что, в конце концов, образовалась за эти шестьдесят лет политическая элита. В том числе, и наследованная политическая элита, чего еще не было десять-пятнадцать лет назад. Это явление абсолютно новое, которое возникает прямо сейчас. Раньше политика, еще пятнадцать лет назад, в основном воспринималась как некоторая такая общественная милиция. Это как бы «наши ребята», которые пошли «поруководить немножечко» нами. Мы вспоминаем, что среди премьер-министров Израиля были и кибуцники, и генералы, и кого там только нет. И вдруг общество отрефлексировало, что лидер одной из сегодня ведущих политических партий Яир Лапид это сын Томи Лапида, лидера партии другой в прошлом поколении. Это типичное абсолютно для Соединенных Штатов, когда внук наследует кресло деда в конгрессе, когда лорд Черчилль, который потомок герцога Мальборо, может позволить себе три раза за политическую карьеру сменить политическую партию, но при этом он остается в политическом истеблишменте страны, это приходит и в Израиль. Как только образуется политический нобилитет, как только образуется политическая элита, для нее ситуация вот этой постоянной коалиционной мозаичности становится некомфортной. Это просто закон Дюверже. В Израиле именно в связи с этим начал работать закон Дюверже так, как он классически описан, так, как он естественным образом описан в политологии. Это так же объективно, как законы физики. Идет укрупнение этих партий. Мой прогноз, что к следующим выборам в Кнессет этого не произойдет, а вот через выборы в Кнессет мы увидим конструкцию, близкую к современной германской конструкции. Две большие мегапартии и две-три балансирующие партии, которые, входя в коалицию с большими, образуют правящее большинство. Мне кажется, что вот это наиболее вероятное развитие, подчеркиваю, того объективного, связанного с просто этапом развития государства процессом, изменение политической конструкции Израиля, которое происходит на наших глазах.

Беседовали Ирина Чечель и Александр Марков