Американская политика: триумф либерального государства

Давным-давно в Темные века — под которыми я подразумеваю 1960-е, — я смотрел телевизионную программу, в которой два английских комедианта (мне кажется, это были Фландерс и Сван с «Песней гиппопотама») объясняли американской аудитории суть британской политики. Насколько я помню, один из них сказал: «У нас в Великобритании есть две главные партии. Одна из них — либеральная, которую вы, американцы, называете “социалистами”, вторая — Тори, консервативная партия, которую вы, американцы, называете “социалистами”». Фландерс и Сван, конечно, очень точно передали мнение американцев о Европе в то время. Но, на самом деле, различия между «нами и ими» в те дни были не настолько велики, как нам казалось.

Западная Европа была (и в значительной степени продолжает оставаться) коллекцией социальных демократий с высоким уровнем государственной службы, пропорциональным уровнем налогообложения и высокой степенью социальной справедливости и социальной мобильности. Но то же можно было сказать и в отношении Соединенных Штатов. Действительно, в период между Второй мировой войной и концом 1970-х Америка выстроила свою версию социальной демократии, которая напоминала «хорошее общество», изображенное в циркулярном письме Папы Пия XI Quadragesimo Anno, которое Франклин Рузвельт назвал «одним из величайших документов современности» [1]. Кажется, Америка воплотила в жизнь идею Папы о третьем пути между политиками невмешательства капитализма и социализма. Это был период «великой компрессии», когда разница между доходами богатых и бедных сократилась до самого низкого в истории значения. Доля национального дохода, приходящаяся на 10% самого богатого населения, упала с довоенных 50% в 1928 году до минимума в 33% и оставалась на этом уровне с 1947-го по 1982 год [2]. Америка создала, пожалуй, самое эгалитарное общество на Земле и, возможно, во всей истории человечества. Это утверждение еще более верно, если не учитывать ситуацию в штатах старого Юга и положение афроамериканцев в этих штатах. Эти явления, кстати, взаимосвязаны: чисто экономически не очень целесообразно тратить столько энергии на подавление 40% своего населения. Но расовые и исторические проблемы волновали Юг сильнее, чем экономические потери.

В тот период генеральный директор большой компании мог зарабатывать в 20 раз больше, чем рабочий конвейера. Этого было достаточно, чтобы он чувствовал себя комфортно, но это явно не дотягивает до сегодняшней разницы в доходах директора и простого рабочего: сейчас этот мультипликатор может быть равен 300–500. Тогда жизнь генерального директора и его рабочих была одинакова; просто у директора всего было чуть больше. Возможно, они не были равны, но они абсолютно точно были соседями. Рабочий мог водить Форд, а босс — Кадиллак, но они оба ездили на своих машинах в одни и те же места. Жена гендиректора делала покупки в тех же магазинах — возможно, это были более качественные товары, чем в корзинке жены рабочего. У них были похожие дома, пусть даже одни дома были больше, чем другие. Богатый и средний класс вели одинаковую простую жизнь, будучи связаны пережитым опытом войны, депрессии и великой борьбы с коммунизмом.

Даже в вопросах здравоохранения, которые в последнее время стали такими острыми в американской политике, разница была настолько незначительна, что не заслуживает даже внимания. Европейские социал-демократии демократизировали расходы на здравоохранение и, зачастую, оказание медицинских услуг. Америка тоже демократизировала эти расходы — но через работодателя, а не через правительство. Практически каждый работник имел страховку, частично или полностью оплаченную работодателем. Когда система начала давать сбои по отношению к пожилым и малообеспеченным людям, мы решили эту проблему, разработав в 1960 году программы Medicare и Medicaid. Предполагалось, что эти программы будут расширяться, чтобы впоследствии охватить все население. Даже Айн Рэнд, презиравшая любого, кто принимал помощь правительства, в итоге воспользовалась программой Medicare. Прибавьте к этому широкую сеть больниц для ветеранов во времена, когда ветераны составляли значительную часть населения, и вы увидите, что разница между Европой и Соединенными Штатами была действительно незначительна. Мои родители были бедными, но они никогда не переживали по поводу медицинских расходов. У них была карточка «с синим крестом», которая давала им доступ в любую клинику, и карточка с «синим щитом», которая решала вопрос с врачами.

На экономическом уровне система была удивительно успешна. Это был период быстрого экономического роста, при этом блага распределялись равномерно — от самых высших до самых низших слоев общества. Америка была зажиточна, могущественна и едина. Оговоримся, что в значительной степени это «единство» было результатом нестабильной ситуации в мире, которая заставила стороны оставить свои разногласия и присоединиться к Великому походу против коммунизма. Сейчас легко забыть, что коммунисты, казалось, выигрывали на протяжении практически всей Холодной войны. Коммунизм распространился от Советского Союза до Восточной Европы, Китая, Северной Кореи, Вьетнама, Лаоса, Камбоджи и Кубы. Идеи марксизма набирали популярность в Южной Азии, Южной Америке и Африке. Реальная угроза вела к реальному единству даже тогда, когда используемые методы и тактики были, мягко говоря, морально неоднозначны; тем не менее, они позволили Европе и странам Дальнего Востока развить свои собственные системы, находясь под укрытием «ядерного зонтика» Америки.

Этот послевоенный период единства был, на самом деле, комбинацией двух течений, которые демонстрировали относительное сходство в рамках абсолютного различия. Это были либеральный коллективизм, основанный на индивидуализме, и христианский коммунализм, основанный на персонализме. Другими словами, это два очень разных взгляда на то, что значит быть человеком.

Христианский взгляд на человека, как и учение Аристотеля, предшествовавшее ему, полагал человека, по существу, политическим животным, чье развитие и самореализация связаны с такими сообществами, как семья, соседи, город, Церковь, профессия и, в конечном итоге, своя страна, которая обычно не была национальным государством. Человек раскрывает полностью свой потенциал только внутри плотной сети своих взаимоотношений. Эти взаимоотношения, в свою очередь, характеризуются общностью прав и обязанностей. Человек имеет права только в этих группах и поэтому несет серьезные обязательства перед ними. «Права» возникают из принадлежности к группе и зависят от исполнения долга перед группой.

Либерализм придерживается противоположной точки зрения: весь смысл «освобождения» заключается в избавлении человека от этой сети обязательств, чтобы он мог по-настоящему добиться своей свободы. Это не «позитивная свобода» традиционного христианства, направленная на то хорошее, что есть в человеке, а «негативная свобода», которая означает только свободу от любого внешнего принуждения. «Свобода», с этой точки зрения, означает, что человек просто может делать то, что он хочет, не встречая преград со стороны другого человека и особенно со стороны представителей власти. Согласно этой точке зрения, негативная «свобода» есть величайшее благо, а «принуждение» — величайшее зло.

В этот момент оскорбленный либерал может возразить, что мы не должны смешивать индивидуализм и коллективизм, поскольку это противоположные вещи. Однако они не противоположны; скорее индивидуализм — это необходимое условие коллективизма. Сложно или, вероятно, даже невозможно привить чувство коллективизма человеку, чья лояльность распространяется на густую сеть сообществ. Как говорит Патрик Денин, «только когда множество институтов и организаций общественной жизни человечества опустошены — когда индивидуум ощущает себя индивидуумом, — только тогда коллективизм как теория становится реальной как политика. Согласно теории либерализма, успешное освобождение индивидуумов от того, что исторически было “их собственным”, и растущее самосознание “индивидуума” дают возможность теории космополитизма, “глобализма” и единого государства стать реализуемой политической программой в наше время» [3].

Другими словами, освобожденный от всех естественных связей индивидуум предстает перед государством обнаженным. Более того, это «государство» — единственное образование, к которому, согласно Джону Локку, мы должны присоединиться. Вхождение в любое другое образование добровольно и временно, и только государство — обязательно и постоянно. Действительно, общественный договор Локка постулирует, что управление проистекает из согласия управляемого, но, как настаивает Локк, мы даем это «согласие», просто проживая внутри границ страны. Такое «пассивное согласие» обесценивает саму идею «согласия». Таким образом, мы имеем индивидуума, лишенного всех необходимых связей, кроме одной — государства [4]

В любом случае, мы должны понимать, что, хотя интересы коллективистов и сторонников коммунализма в течение некоторого времени совпадали, в этом союзе должны были появиться трения, которые рано или поздно привели бы к разладу. Менее очевидно то, почему коллективисты заполучили такую полную победу, почему либерализм восторжествовал над консерватизмом. Потому что, будьте уверены, Америка — это либеральная страна, более того, Америка — это триумф либерализма.

Это может показаться странным утверждением. Многие могут возразить, что консерваторы — это конкурентоспособная политическая сила, более того, они сейчас господствуют. Это правда, но если мы внимательно изучим наполнение этого «консерватизма», мы увидим, что он практически полностью состоит из экономического и политического либерализма и сохраняет свою связь с традиционным консерватизмом лишь по некоторым социальным вопросам, таким как аборты и однополые браки. Во всем остальном, кроме этих ограниченных тем, американский консерватизм на самом деле хранит ценности эпохи Просвещения, то есть либерализм Локка. Более того, принимая во внимание историю США и особенно историю основания страны, неудивительно, что этот либерализм восторжествовал. И вполне может быть, что американский консерватизм на практике просто невозможен.

Изучив историю, можно обнаружить многочисленные примеры раскола между коллективистами и сторонниками коммунализма: война во Вьетнаме, сексуальная революция, падение коммунизма и т.д. Но один вопрос, как мне кажется, имел более сильный эффект, чем все остальные. Это была легализация абортов по распоряжению суда в 1973 году. Этот вопрос сильнее, чем что-либо еще, изменил политический ландшафт и, как ни парадоксально, повернул его в направлении индивидуализма. Два момента отличали эту проблему от всех остальных проявлений, которые были направлены против консерваторов: ее серьезность и окончательность, а также тактика, при помощи которой ее продвигали.

Если говорить о первом, даже сторонники абортов не могут не признавать, что аборт — это лишение жизни невинного существа. Они могут возразить, что, хотя эмбрион — безусловно живой и имеет характеристики человека, это все-таки еще не личность, жизнь которой находится под защитой закона. Они приводят различные критерии, которым должен удовлетворять ребенок, прежде чем его начнут считать «личностью», а не просто расходным материалом. Проблема таких аргументов не в том, что они ничего не доказывают, а в том, что они доказывают слишком многое. Какие бы аргументы ни применялись, чтобы доказать, что новорожденный ребенок — это не личность, они все приведут к тому, что личностью не будут считаться многочисленные группы людей: дети с умственными или физическими недостатками, взрослые с психическими расстройствами, люди, находящиеся в коме, ваш дедушка, страдающий маразмом, и так далее.

Другая тактика утверждает, что, независимо от того, является ребенок личностью или нет, он как минимум является существом, которое вторгается в «частную собственность» матери (ее утробу), причиняет ей большой дискомфорт, боль, неудобство и даже угрожает ее жизни. Разумеется, каждый имеет такое же право изгнать подобного захватчика из своего тела, как если бы это был человек, вторгшийся в его гостиную. Более того, у него есть право изгнать захватчика с применением силы, даже если эта сила приведет к смерти обоих. И снова этот аргумент доказывает слишком многое: грудной ребенок является таким же захватчиком, как и ребенок в утробе. Он причиняет такое же неудобство. Кроме того, поскольку дети подвержены болезням, они также являются угрозой для здоровья своей матери.

Одно из величайших разочарований для тех, кто придерживается мнения о величии и святости человеческой жизни, — то, как противники жизни отказываются доводить свои рассуждения до логического завершения. Но если аргументы сторонников абортов были сомнительными, то ответные аргументы их оппонентов вызывали недоумение. До этого сторонники общинности настаивали на целостном взгляде, который объединял экономические, политические и социальные моменты; была важна философская, логическая и религиозная согласованность их позиции. Но вследствие серьезности темы абортов они почувствовали, что все другие опасения должны быть принесены в жертву одному этому вопросу (и позднее однополым бракам). В тот момент, принимая во внимание серьезность темы, единственным, что имело значение, было политическое сопротивление. Основаниями, на которых было решено строить защиту, были выбраны не неприкосновенность жизни и обязательство сохранять и воспитывать новое поколение, а жизнь как абстрактное «право» Локка, одно из трех прав на «жизнь, свободу и собственность».

Этот отказ от целостного подхода играет ключевую роль в понимании того, что произошло. Ограничив себя только «социальными вопросами», противники абортов потеряли логически обоснованный христианский ответ на экономические и регуляторные вопросы. Вакуум заполнился многочисленными разновидностями «капиталистической» ортодоксальности, делавшей первый шаг в направлении от австрийского либертарианства до кланового или государственного капитализма — другими словами, в направлении всего того, что раньше называли «либерализмом». Это значит, что наполнение нового «консерватизма» было не чем иным, как старым либерализмом.

Результатом стал жесткий традиционализм в отношении брака и вопросов взаимоотношения полов и агрессивный либерализм во всех остальных вопросах. Другими словами, новые консерваторы настаивали, чтобы в воскресенье народ принимал одни принципы, а в понедельник от них отказывался. Они требовали, чтобы по некоторым вопросам правительство оказывало давление на людей, при этом они отрицали, что у правительства вообще были какие-либо полномочия для оказания принуждения по каким-либо вопросам. Таким образом, правые сумели объединить непоследовательность левых со своей собственной непоследовательностью. И хотя социальные вопросы могли привести к краткосрочным политическим победам, без более целостного подхода они начали скатываться к долгосрочному культурному несоответствию.

До этого правые были более или менее «капиталистами», но в основном в контексте своего антикоммунизма. Даже при этом было широко распространено мнение, что жадность и своекорыстие капиталистов необходимо усмирять при помощи правительственного контроля и заботы об общем достоянии, включая налогообложение и перераспределение излишне высоких доходов: налог на предельный доход достигал 91%. В таких условиях австрийское либертарианство было периферическим элементом. Но все изменилось, и сейчас оно стало центральным моментом в движении консерваторов. Лидер либертарианского крыла Республиканской партии, сенатор Рэнд Пол — серьезный претендент на то, чтобы стать кандидатом на пост президента от Республиканской партии. Само его имя является метафорой проблемы. В христианских странах всегда существовал обычай давать детям имена христианских святых, но сенатор Пол был назван в честь немного другого святого — атеистки и противницы христианства Айн Рэнд.

«Консервативные» кандидаты сейчас соперничают друг с другом в том, кто больше ненавидит правительство и кто сделает больше для того, чтобы уничтожить его. Они преклоняются перед накоплением богатства и заявляют, что налогообложение — это воровство. Они перечисляют функции правительства, которые они «приватизируют», и соревнуются друг с другом в осуждении малоимущих. Даже почтовая служба была нагружена консервативным Конгрессом положениями по бухгалтерскому учету, которые не применяются больше ни к одному другому бизнесу в Америке — да что уж там, на всей планете. Эти положения, кажется, разработаны специально для того, чтобы показать, что очень прибыльный бизнес на самом деле является неприбыльным и поэтому его нужно передать в частную собственность.

Ирония, которую эти бывшие консерваторы не понимают, заключается в том, что старое название капитализма — «либерализм». Сам термин «капитализм» был бранной кличкой, придуманной Марксом для либерализма, который он презирал. Но когда либерализм завоевал себе дурную славу во времена экономической турбулентности конца XIX — начала XX века, «либерализм» провел ребрендинг, назвал себя «капитализмом» и был продан как наполнение для нового «консерватизма». Вероятно, это был один из величайших маркетинговых трюков со времен продажи индульгенций Тецелем. Несомненно, либерализм получил индульгенцию вместе с новой лицензией на жизнь и новым домом в политике.

Номинально «консервативная» Республиканская партия, таким образом, переняла индивидуалистско-коммунитарную дихотомию. В этой идеологической шизофрении всегда должен выигрывать коллективизм. Капитализм, несмотря на изворотливую защиту своих сторонников, не является ни прорыночным, ни антигосударственным. Он всегда стремится заменить свободную конкуренцию на рынке властью монополий и олигополий. И всегда монополисты заинтересованы в том, чтобы у них было большое и податливое правительство, которое могло служить их интересам. Чем выше груды денег, тем толще должны быть стены, выстроенные законом и правительством для их защиты.

Возникают два вопроса: почему движение против абортов предпочло строить свою борьбу, основываясь на принципах Локка, и почему консерваторы так легко соблазнились таким очевидным либерализмом. Ответ на оба вопроса, на мой взгляд, надо искать в самой истории основания Америки — государства, которое было утверждено не на христианских принципах, а на идеологии Локка — основополагающей идеологии либерализма.

До этого момента американская революция и созданная в результате Конституция были самыми радикальными либеральными событиями в истории. Декларация независимости была просто интерпретацией либеральной политической теории Локка [5]. Отцы-основатели Америки не руководствовались христианской религией, а обращались за вдохновением к мудрецам эпохи Просвещения. Как отмечает Кристофер Феррара, The Federalist Papers — пропагандистские статьи основателей, направленные на скорейшее принятие новой Конституции, — были написаны на основании идей Гоббса, Юма, Локка и Монтескье. Они отражают социополитическую программу Просвещения и движение от христианства к современности.

Американцы, и в особенности американские консерваторы, чувствуют, что их в буквальном смысле вынудили защищать основы их государства, но не существует защиты, которая бы не склоняла политический диалог в сторону либерализма. Поэтому любой истинный консерватизм хрупок. Пытаясь разрешить это противоречие, многие консерваторы приняли «Золотую легенду», согласно которой отцы-основатели были христианскими консерваторами, которые скорее вносили минимальные поправки в существующий политический порядок, чем участвовали в радикальной революции. Увы, никакое разумное прочтение истории не может подкрепить эту легенду. Основатели были практически поголовно деистами. Деизм обладает всеми достоинствами атеизма, и при этом у него нет ни одного его недостатка. Можно назваться теистом и в то же время отрицать, что Бог активно участвует мироздании. Джефферсон создал свою собственную версию проповедей, в которых полностью отсутствуют любые упоминания о божественности Христа и любые высказывания, которые могли бы запутать политическую программу отцов-основателей. Точка зрения Джефферсона была довольно типичной; основатели испытывали особое презрение к идее догмата Троицы и Сына Божия. Иисуса свели к роли «наставника»: это означает, что он не учил ничему особенному, по крайней мере ничему такому, что могло бы бросить вызов деисту. Поэтому неудивительно, что в Конституции нет упоминаний о Боге, а Декларация независимости упоминает только «природу и ее Творца» (то есть деистского «бога»).

В разрезе нашей истории кажется естественным, что движение против абортов приняло локковское определение абсолютных «прав». Действительно, локковское «право на жизнь», кажется, просто создано для этой ситуации и хорошо оттеняется нашими политическими традициями. Однако в этом выборе заключалась одна большая ошибка. «Право на жизнь» является частью локковской триады — права на «жизнь, свободу и собственность». Проблема в том, что, когда эти права начинают вступать в конфликт друг с другом, что очевидно происходит в нашем случае, способа разрешить их спор просто нет. Локковские права не привязаны к обязанностям, они автономны и произвольны. Как же тогда разрешать подобные конфликты прав?

Здесь мы приходим к ключевому моменту политической программы Просвещения: ни один закон не может быть выше воли народа, и эта воля всегда известна представителям народа, избранным на периодических плебисцитах. Следовательно, любой конфликт прав может быть разрешен только как политический вопрос, а не как вопрос естественного права. Таким образом, если вы хотите знать, выше ли право на жизнь, чем права на собственность и права на свободу, вам следует проконсультироваться у верховной власти — законодательной.

Это был радикальный уход от средневековой теории права. Закон, регулирующий отношения между людьми, в Средние века воспринимался как попытка провести различия и применить естественное право к отдельным случаям, и это «естественное право» само по себе понималось как участие в божественном законе. Поэтому естественное право касалось всех, даже короля, и не было никакой суверенной власти, которая могла отменить его. Средневековое правительство не было унитарным, но состояло из множества пересекающихся и зачастую конкурирующих властных структур: князь, Церковь, дворянство, свободные города, гильдии. Каждая из этих сил мечтала установить контроль над другими, выявлять случаи нарушения естественного закона с их стороны и устанавливать обычаи. В противоположность тому мнению, которое у нас зачастую есть о средневековой монархии, она не была «абсолютизмом», по крайней мере до XVI или XVII века, когда все противоборствующие силы были более или менее укрощены. До этого королевский указ мог быть принят как закон, но король очень мало что мог написать в этом указе, настолько ограничен он был другими силами и властями [6].

Но если мы имеем дело с руководящими органами, лишенными власти, и конкурирующими силами, лишенными полномочий, остается только законодательная власть, и любые вопросы о «правах» могут быть разрешены только законодательной властью — органом, не связанным никаким естественным правом. Эта мысль была высказана судьей Верховного суда Антонином Скалиа — пожалуй, самым сильным противником решения Роуи Вейда о легализации абортов. Судья Скалиа говорит: «Если народ, например, выступает за аборты, демократическое государство должно их разрешить… Сказать: “О, но это противоречит естественному праву”, — значит просто заявить, что ты противопоставляешь себя демократическому государству и позволяешь себе решать, что хорошо, а что плохо, вместо народного большинства. Я не считаю, что это правильно…» [7].

И если необходимы дальнейшие доказательства глупости принятия локковского подхода, мы может отметить, что сам Локк отказывался верить в то, что зародыш в утробе — это человек или в любое «естественное» определение человечности вообще:

«Было много сомнений на тему, является ли плод в утробе женщины человеком… Этого не могло бы быть, если бы отвлеченная идея или сущность, к которой относится слово “человек”, была делом природы, а не неопределенной и разнообразной совокупностью простых идей, которые разум соединяет вместе, а затем путем абстрагирования этой совокупности дает ей какое-то имя» [8].

Не предполагаемое «право на жизнь» защищает нерожденного ребенка, а священная и безвозмездная природа жизни. Мы все воспринимаем жизнь как дар, мы не сделали ничего, чтобы заслужить его. Поэтому мы несем обязательство передать этот дар другим, заботиться о них и воспитывать новое поколение. И священный, или как минимум мистический, характер жизни очевиден даже атеисту, потому что ее нельзя свести к просто химической или физической основе, по крайней мере сейчас. Что защищает ребенка, и на самом деле каждого из нас, — это не «право», а отсутствие права — отсутствие какого бы то ни было права убить невинное человеческое существо.

Если бы борьба велась за священность жизни, а не за жизнь как часть локковской триады якобы существующих прав, раскол между экономическими, социальными и политическими вопросами был бы невозможен или, по крайней мере, менее вероятен. Если вы собираетесь настаивать на обязательстве создавать и воспитывать жизнь, тогда вы обязательно будете настаивать на институте, в рамках которого это может произойти (на семье), подкрепленном экономическими, социальными и политическими институтами, чьи функции в большей или меньшей степени будут заключаться в том, чтобы поддерживать семью, и чей успех или неудача будут определяться тем, насколько хорошо они выполняют свою функцию.

Но пока ситуация такова, что американская политика стала местом спора коллективистов. С одной стороны, есть те, кто выступает за контроль над государством со стороны корпоративных организаций, с другой стороны, — те, кто выступают за то, чтобы государственные организации контролировали корпорации. Несомненно, между этими позициями есть несколько реальных отличий, но в конечном итоге эти различия незначительны и неинтересны. В обоих случаях мы имеем политику, которая представляет собой триумф либерального государства, и спор ведется об тонкостях и нюансах этого государства.

Настоящего консерватизма, то есть не либерального и не либертарианского консерватизма, как организованной силы в Америке просто не существует. Я не говорю, что реальных консерваторов нет. Наоборот, я подозреваю, что инстинктивно большинство американцев — консерваторы в том смысле, что они не верят ни государству, ни корпорациям. Но при демократии голоса этого большинства не учитываются по той простой причине, что они не финансируются. В политической жизни демократии «быть» значит «иметь финансирование», а у настоящего консерватизма просто нет достаточных источников финансирования. Поэтому он существует лишь на окраине политической жизни, на обочине левой и правой идеологии: в блогах с небольшим количеством подписчиков, в разбросанных по стране предприятиях кооперативного бизнеса, в школах рядом с домом, маленьких магазинчиках, в чудаковатых микробанках то тут, то там, в альтернативных финансовых и кредитных схемах, соседских сообществах и так далее. Даже вместе взятые они не поднимаются на уровень серьезного вызова современному государству, но их нельзя объединить, поскольку сами социальные проблемы, благодаря которым они возникли, по-прежнему разъединяют их, а по другим вопросам сотрудничать они не хотят.

Политическая реальность для большинства наших граждан — это постоянное разочарование. Консерваторы недоумевают, почему правительство становится жирнее при Рейгане и обоих Бушах, чем при Картере и Клинтоне, а либералы удивляются, что корпоративная власть при Клинтоне и Обаме растет, по меньшей мере, настолько же быстро, как и при Рейгане и Буше. Обе стороны обнаруживают себя в «демократии», которая не обращает на них ни малейшего внимания, потому что они не могут заплатить за участие в демократической игре или найти того, кто мог бы оплатить их входной билет.

Итак, мы заканчиваем с того же, чем начинали, — с переиначенной версии Фландерса и Свана, объясняющих американскую политику европейцам и, возможно, даже самим американцам. «У нас в Америке есть две главные политические партии. Одна из них Демократическая партия, которую правильнее называть “либералами”, а другая — Республиканская партия, которую правильно называть “либералами”».

Литература

Deneen P. Inescapable Liberalism? Rescuing Liberty from Individualism and the State // ABC Religion & Ethics. 2013. May 13. http://www.abc.net.au/religion/articles/2013/05/20/3763423.htm

Douthat R. Bad Religion; How We Became a Nation of Heretics. N.Y.: Free Press, 2012.

Ferrara C. Liberty: The God that Failed. Tacoma, Washington: Angelico Press, 2012.

Jouvenel B. de. On Power: The Natural History of Its Growth. Indianapolis, Indiana: Liberty Fund, 1993.

Locke J. Essay Concerning Human Understanding, n.d. http://oregonstate.edu/instruct/phl302/texts/locke/locke1/Book3a.html#Chapter%20I

Wolff E.N. Changes in Household Wealth in the 1980s and 1990s in the U.S. // The Levy Institute. 2006. September 4. http://www.levy.org/default.asp?view=publications_view&pubID=fca3a440ee

Примечания

↑1. Douthat R. Bad Religion; How We Became a Nation of Heretics. N.Y.: Free Press, 2012. P. 38.

↑2. Wolff E.N. Changes in Household Wealth in the 1980s and 1990s in the U.S. // The Levy Institute. 2006. September 4. http://www.levy.org/default.asp?view=publications_view&pubID=fca3a440ee

↑3. Deneen P. Inescapable Liberalism? Rescuing Liberty from Individualism and the State // ABC Religion & Ethics. 2013. May 13. http://www.abc.net.au/religion/articles/2013/05/20/3763423.htm

↑4. Ferrara C. Liberty: The God that Failed. Tacoma, Washington: Angelico Press, 2012. P. 73.

↑5. Ibid. P. 128.

↑6. Подробнее на тему эволюции власти см.: Jouvenel B. de. On Power: The Natural History of Its Growth. Indianapolis, Indiana: Liberty Fund, 1993.

↑7. Цит. по: Ferrara. Liberty: The God that Failed. P. 586.

↑8. Locke J. Essay Concerning Human Understanding, n.d., II, 3.14. http://oregonstate.edu/instruct/phl302/texts/locke/locke1/Book3a.html#Chapter%20I

Источник: Academia.edu