Журналистика: ремесло и профессия

Кто-то мудрый сказал, что самое сложное для русского ума — это установление рамок.

Разграничение вещей и сущностей — понимание, где кончается один человек и начинается другой, где заканчиваются права и наступают обязанности, когда вверенные деньги становятся личными, где участие переходит в навязчивость, а советы становятся приказами…

Это проблема общая, преломляющаяся едва ли не в каждой точке нашей умственной жизни. Например, в присущих нам представлениях о профессиональной деятельности.

Дальше речь пойдет лишь об одной конкретной профессии — профессии журналиста, однако сперва позволю себе одно общее замечание о профессиях вообще, как таковых.

Дело в том, что профессий, т.е. родов трудовой деятельности, требующих определенной подготовки и являющихся обычно источником существования, как учит нас энциклопедия, по всей видимости, существенно больше, нежели принято считать.

В самом деле, легко вообразить, допустим, некоторый коллектив, занимающийся разработкой какой-нибудь сложной техники. В его составе непременно будет бухгалтер, а также женщина-секретарь — в то время как прочие его члены, согласно строке «присвоена квалификация» своих дипломов, окажутся все как один инженерами-электронщиками или, скажем, химиками, причем все их дипломы могут оказаться выданными одним и тем же учебным заведением (и даже одного года выпуска). Однако же в реальности перед нами будут как раз люди разных профессий. Так, один из них хоть и обучался когда-то инженерным расчетам, уже не в состоянии выполнить их самостоятельно. А равно и изобрести что-то новое, предложить решение актуальной проблемы — зато он ас администрирования, именно благодаря ему все здесь крутится, люди работают слаженно во имя общей цели. Другой — также ни разу в жизни не предложил ничего своего. Зато он предельно дотошный инспектор и критик чужих решений. Третий — генератор идей, однако обязанность доведения даже собственной идеи до практически применимого вида погрузила бы его в безвыходный ступор. Четвертый — как раз мастер этой скучной расчетной рутины, ни на какие творческие порывы органически не способный… Важно, что подобное распределение ролей не есть особенность данного коллектива, а именно что присуща его членам неотрывно, какова бы ни была их судьба. Сколько-нибудь эффективно работать они могут только в данном качестве — о чем знают сами и не скрывают этого в ходе рекрутинговых интервью. Понимают это и рекрутеры, принимая их на работу.

Собственно, так обстоит дело не только по части профессий — к примеру, социальных ролей в обществе тоже существенно больше, чем показывают схемы из учебников, — но это уже сильно в стороне от нашей темы.

Итак, журналисты и журналистика. (Сами эти слова, как мы знаем, ввел в наш язык Николай Алексеевич Полевой в 1825 году — через 123 года после рождения первой русской газеты.) Как и большинство других отраслей, эта предполагает специализацию, причем разграничение здесь может быть проведено по нескольким независимым координатным осям. Прежде всего очевидно, что журналист, пишущий о какой-то жизненной фактуре, должен в ней до определенной степени разбираться. Отсюда появляется тематическая журналистика: этот пишет о спорте, зная, что там и к чему, и отслеживая происходящие в этой области процессы и события. Тот — специалист по криминальным вопросам, третий поднаторел в медицинской тематике, да к тому же имеет и базовое образование в данной области, четвертый разбирается в рынке недвижимости, имеет соответствующие контакты и архив. (Фактически, для наработки такими журналистами сколько-нибудь приличного умения ориентироваться в своей теме — если только они не знали ее по прошлой, дожурналистской карьере — требуется несколько лет активной деятельности.)

В жизни, однако, все несколько сложнее. Во-первых, редкое издание может позволить себе содержать в штате специалистов по всем затрагиваемым темам. Из чего следует, что редкий журналист может позволить себе очень уж острую специализацию. Во-вторых же, знания даже специализирующегося в данной теме журналиста практически всегда будут уступать таковым у профессионала исследуемой журналистом отрасли — что вроде бы несет в себе риск намеренного введения журналиста в заблуждение теми или иными интересантами, когда он вроде бы от собственного имени станет излагать навязанные ему взгляды и суждения. Таким образом, большинство журналистов с неизбежностью сталкиваются с необходимостью писать на темы, в которых далеко не идеально разбираются.

Рискну сделать утверждение, что именно в таких ситуациях и проявляется профессионализм журналиста: умение, вопреки дефициту компетенции, создать текст, несущий корректную информацию для столь же малокомпетентных читателей и, по меньшей мере, не вызывающий саркастического хохота у отраслевого специалиста. Что для этого нужно? Прежде всего, общая культура, хорошая образованность — то, что позволяет грамотно оценить границы своего понимания, отделив доступное собственному уму от требующего сторонней консультации, надежные сведения — от не вполне надежных, но при этом важных — требующих передачи с оговорками или, допустим, от лица заинтересованного персонажа. Необходимо умение пользоваться приемами намеренного столкновения мнений, когда, к примеру, версию, услышанную от одного профи, вы преподносите другому как свой собственный взгляд, в ответ на что получаете снисходительную насмешку над дилетантом и разгромную критику — но также и основы объемного, стереоскопического взгляда на проблему. Важно понимать место описываемого в общем контексте и суть новизны — для чего необходимо уметь, любить и не лениться размышлять… Причем не стоит питать иллюзий о том, что перечисленные качества журналиста можно хотя бы частично заменить требованиями формата издания: это чушь. Если, к примеру, в мозгу у пишущего не стоит требование отразить конфликт мнений о проблеме, то отражено оно и не будет — даже если редакция требует обязательного наличия голосов всех конфликтующих сторон в тексте. Голоса будут, да, а вот конфликта мнений не окажется. При полном соблюдении формата.

С форматами как раз и связана вторая координатная ось, на которой лежат журналистские специализации. В самом деле, требования к текстам в изданиях разного рода могут отличаться исключительно сильно. Это как будто бы чисто технический, литературно-стилистический момент, и профессионал журналистики вроде бы должен уметь писать под любой формат — однако он столь сильно завязан на личностные особенности журналиста, что вполне способен отделить одних представителей ремесла от других почти непроницаемой перегородкой. Иначе говоря, не только поднаторевший в написании статеек для раздаваемых бесплатно желтых газет вполне может оказаться неспособен к созданию текстов для интеллектуального журнала или сценария телепередачи, но и для опытного тележурналиста не исключено всеобъемлющее фиаско в желтой прессе, буде он решится в ней себя попробовать.

Но есть и разделение по третьей координате — казалось бы, вполне очевидное и не слишком богатое вариантами. Как известно, есть журналистика факта и журналистика комментария: тексты, несущие читателю как будто бы беспристрастную фактологическую информацию, и иные, основное содержание которых — авторская рефлексия о том или об ином. И здесь как раз располагается довольно странная всеобщая зона непонимания профессиональных рамок, о которой я сказал в самом начале. Говоря иначе, во многих случаях мы склонны путать эти два рода журналистики, выставляя к произведениям одного рода требования, характерные для другого. Хуже того, нередко журналистику рефлексии мы вовсе склонны считать чем-то иным, а не журналистикой — и тут уж текст проверяется на соответствие таким требованиям, что не приведи Господь…

Поясню на нескольких весьма известных примерах.

1. Творчество В.В. Похлебкина. Попробуйте ответить на вопрос: кто был этот человек по роду своих занятий и по их общественной значимости? Сам он, скорее всего, отрекомендовал бы себя как историка, историка, в значительной степени специализирующегося на истории кухни, — притом что ранние его научные работы были посвящены скандинавистике. Я их не читал и мнения об их уровне не имею, зато читал «кулинарные» сочинения Похлебкина-историка, например «Историю водки». Полагаю, что на человека, непривычного к чтению научных сочинений по истории, она вполне способна произвести впечатление убедительного и серьезного исследования — каковым и близко не является: на самом деле книга полна несуразностей, ошибок, бездоказательных утверждений, перевранных фактов, прямых фантазий, выдуманных ссылок на источники и т.п. Причем не в каких-то второстепенных моментах — а в самых принципиальных, положенных в основу авторской концепции. Да и сама «вступительная» история — о том, как автор своими исследованиями времени возникновения производства водки в России радикальным образом повлиял на исход некого межгосударственного патентного спора о водочном приоритете, — выглядит более чем сомнительно для того, кто хоть краем уха слышал о патентных спорах.

Что же касается навыков кулинара, то автору этих строк довелось внимать личным впечатлениям человека, которого Вильям Васильевич решил угостить едой собственного приготовления («Сжег на кухне бумагу и сказал, что все пригорело»).

Иначе говоря, сочинения Похлебкина — не исторические труды и, смею полагать, не кулинарные рецепты — и в этом качестве они не выдерживают соответствующей профессиональной критики. А что же они такое тогда? И в чем их смысл и значение?

Ответ, похоже, можно сформулировать коротко: главная заслуга Похлебкина перед Россией состоит в том, что написанные им «Национальные кухни наших народов» сменили на кухнях наших домохозяек «микояновскую» «Книгу о вкусной и здоровой пище». Да, это была своего рода гуманитарная революция: мануал сталинских времен, с его пафосом обезличенной санитарной науки, с его цветными иллюстрациями, демонстрирующими исключительно успехи консервопроизводящей индустрии, столь обгонявшей время, что читатель не доживал до встречи с изображенным на прилавке своего магазина, замещался совсем иной кулинарной сказкой, в которой существовали народы и традиции, чувства и эмоции, история и литература, старинные слова и обороты.

Результатом было расширение и гуманизация сознания людей — не столько обретение новых знаний, сколько обретение новых сущностей, знания о которых, при необходимости, стоит поискать… В сходном ключе воздействуют и прочие сочинения Похлебкина на кулинарную тему — будь то его ранняя книга про чай или же та самая псевдонаучная «История водки»: они катализируют мышление, направляя его в сторону ментальной целины читателя, — и этим, безусловно, хороши, невзирая на неизбежно застревающую в мозгу читателя написанную в них ту или иную чушь.

2. И.Г. Эренбург. Начав литературную карьеру во времена т.н. «Серебряного века» русской словесности, Илья Григорьевич принадлежал, в лучшем случае, ко второму ряду тогдашней, очень богатой, плеяды русских писателей. Да, в определенные годы несколько его романов имело неплохой читательский резонанс, да, в советском официальном литературном сообществе он занимал довольно специальную позицию — обращенной на Запад витрины, — но все это совершенные мелочи, не стóящие того, чтобы имя этого человека сохранилось в истории. Серьезные же его заслуги перед читающими русскими людьми лежат совсем не в этой плоскости — и они бесспорны, хотя носят, так сказать, эфемерный характер: в определенный, имеющий начало и конец, промежуток времени написанное Эренбургом сыграло очень важную и уникальную роль в истории русского общественного сознания.

Заслуг этих, как известно, две. Первая — его публицистика 1942–1944 годов, совершенно особые тексты, стилистически чем-то близкие проповедям и имевшие целью разжечь прямую, безусловную и ничем не ограниченную ненависть к врагу («Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих близких и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоем участке затишье, если ты ждешь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов».) Нам сегодня трудно прочувствовать действенность подобных текстов, в то время как люди, прошедшие передовую той войны, все как один подтверждают совершенно особый, почти сакральный их тогдашний статус, возникший сам собой, без участия властей, а только лишь силой слова как такового. Правильного для того места и времени.

Второй раз на гребне времени Илья Григорьевич оказался после смерти Сталина. Вышедший в 1954 году роман «Оттепель» остался в истории лишь своим названием — зато название это дало имя целой эпохе. Еще значительнее был выход в свет в начале 60-х его многотомных мемуаров «Люди, годы, жизнь». Эта книга, как известно, сыграла уникальную роль: она возвращала в фактический, а также и в официальный культурный оборот десятки имен, изгнанных оттуда раннесоветским официозом. Как и в случае с военной публицистикой, нам сейчас трудно представить, почему было необходимо писать воспоминания о М. Цветаевой ради того, чтобы ее стихи издавались в СССР. И почему они вообще не издавались до этого.

3. Л.Н. Гумилев. Научная несостоятельность книг Льва Гумилева стала настолько общим местом, что писать об этом здесь лишне. Желающие без труда найдут в Сети вполне добротные и авторитетные тексты, вскрывающие невежество Льва Николаевича и его научную нечистоплотность. Причем и то и другое оказывается отнюдь не безобидным фокусом ума, а необходимостью для построения общей историософской концепции, которую известный историк-литератор А.Л. Янов посчитал ни больше ни меньше как квазинаучной базой русского фашизма. И, тем не менее, даже серьезные историки порой писали про Гумилева иначе. Вот, например, цитата из статьи И.Н. Данилевского, признанного специалиста по Средневековой Руси:

«Вклад Л.Н. Гумилева в развитие отечественного гуманитарного знания не ограничивается концептуальными построениями. Величайшей заслугой ученого является его открытие для широкого круга читателей, и в первую очередь — для школьников, огромного мира, простирающегося на восток от Руси. Глубокое изучение народов, живших на краю Ойкумены древнекитайской цивилизации (не говоря уже о цивилизациях европейских), собственно и составило ту почву, на которой выросли теоретические модели Л.Н. Гумилева. Ученому удалось разрушить стереотип восприятия “дикого” Востока не только обыденным сознанием, но и широкими научными кругами, пробить брешь в сугубо европоцентричном “официальном” взгляде на историю Руси-России. Роль “восточного фактора” в развитии Древнерусского государства, русских княжеств ХII — первой трети ХIII в., взаимодействие и взаимовлияние русских земель, Великой Монгольской империи и Золотой Орды — вот тот колоссальный комплекс проблем, изучение которого сегодня во многом определяется и прямым или косвенным влиянием трудов Л.Н. Гумилева».

4. А.И. Солженицын. Жанровая принадлежность «Архипелага ГУЛАГ» многих, похоже, способна поставить в тупик. Нобелевский комитет дал автору «Архипелага» премию по литературе, тогда как в новейшее время появился целый корпус фактологических критиков сочинения, утверждающих, что в нем, дескать, даны неверные цифры и масштабы. Собственно, путаницу спровоцировал, кажется, и сам автор, дав сочинению подзаголовок «опыт художественного исследования». Так художественного? Или исследования? Тем не менее, вклад «Архипелага» в формирование общественного восприятия (сперва за рубежами России) государственного террора в СССР неоспорим. Причем книга эта содержит не только подборку фактов, а также их моральную оценку, но и некоторую концептуальную фабулу, трудновыразимую что средствами языка науки, что средствами художественного повествования. Я имею в виду вполне четко прослеживаемую Солженицыным как бы метафизическую динамику отношения народа к гостеррору: от неумения его разглядеть в начале, через паралич воли на пике репрессий — к самоорганизации в сопротивлении, вершиной которого показаны восстания в лагерях после смерти Сталина.

Что общего во всех приведенных примерах? То, что это и есть журналистика. А не наука, не литература, не кулинария и т.д. Тексты, смысл которых не в сообщении читателю новых знаний, не в художественном катарсисе и не в использовании их в качестве прямого руководства к действию. А в том, чтобы провоцировать движение мысли читателя, расширяя доступные для этого поля, но не пытаясь предвосхитить их возможные направления. Скромное и доброе ремесло.