Наше море

От автора: Древние римляне называли Средиземное море «Наше море». Мы привыкли говорить, что Средиземноморье — колыбель цивилизации, но это ведь просто вода, маленькое море. Примечательно то, что водная преграда превратилась в нечто объединяющее. Море стало союзником для стремившихся воссоединиться, а не врагом для свободного общения народов, населявших его берега и острова. Естественно, бывали войны и поглощение одних сил другими, но шло и взаимообогащение культур, как будто само море объединило цивилизацией и процветанием все народы Средиземноморья.

Давайте искать такие важные вещи, которые, на первый взгляд, могут разделить, разграничивать, но при правильном понимании их природы, могут дать общность, сближение, понимание. Пространство и время, язык и история могут разделять, а могут объединять, в зависимости от того, как их воспринимать и как с ними обращаться. Есть люди, которые умеют делать это лучше соплеменников.

То относится к историкам и персонажам прошлого, к современникам, поэтам, журналистам, просто людям с их религиозными и политическими взглядами. В силу любви к текстам, любой человек для меня во многом текст. Даже лично знакомый, сидящий рядом и говорящий с неподражаемой мимикой и жестами. Поэтому в этой колонке на равных правах будут тексты о текстах и людях разного времени, о слове и деле, об истории и современности.

Общение с людьми, которые выходят из границ и стандартных рамок, вовсе не было моей задачей, но, возможно, так и следует описывать моих собеседников. Мне же лично стремление к знанию представляется естественной потребностью, а любовь к освоению пространства — удобной привычкой. Мои гости, приглашенные к разговору, предпочитают перемены, легко преодолевают расстояния. «Наше море» — это море культурных особенностей, поэзии и истории. Еще раз повторю: все это может разделять нас, как море берега, а может сближать. Нас сближает и богатство языков, родных и ставших своими, и разнообразие опыта, да: и слово, и дело, и вкус, и звук.

Беседа идет и на итальянском, и на русском, как придется, в зависимости от того, как удобнее собеседникам, какой контекст сопутствует затронутой теме. Все всех понимают. Пятидесятница, хотя недавно Крещение.

Разговор первый

Время действия — праздничное. Место действия — тайм-кафе «Циферблат».

Собеседуют и пьют кофе Франческа Лаццарин, филолог, славист, и Надежда Селунская, историк. Варит кофе, как оказалось, специалист по искусству Империи Ромеев, притом варит отлично. Просто Пятидесятница. Хотя Крещение. Первая моя гостья и собеседница — итальянка, северянка и славистка.

Надежда Селунская: Я расскажу один курьез про самоидентификацию. Сейчас мы с вами пьем вполне сносный даже на итальянский вкус кофе. Такого нет, не напитка, а, я бы сказала явления, как эспрессо и ристретто, не было в недалеком прошлом в Третьем Риме. Но мое первое знакомство с итальянским кафе нормале, тем, который большинство моих соотечественников искренне считают просто непомытой чашкой, а не налитым в нее кофе, было исполнено ошеломляющего узнавания, а не отторжения. Да, это мой напиток. Кафе нормале, как это называется в Италии, для меня, действительно, то, что нормально и необходимо. Просто мое.

Интересно, у вас не было такого с какой-то деталью славянского быта, пищи, праздников, музыки — эффект узнавания как своего? Или все поражало новизной? Или требовало привычки?

Франческа Лаццарин: Вы знаете, это действительно интересно: честно скажу, в России для меня все было и есть абсолютно «чужим» и, парадоксальным образом, как раз поэтому в России я себя нашла: потому что тут каждый день — это столкновение с чем-то необыкновенным, неожиданным, что как-то выходит из моей привычной системы координат, и никак не могу «узнать» на первый взгляд, от чего любознательный человек может быть только в восторге :)

Было бы слишком долго перечислить все примеры, то ли из быта (советская мебель в съемных квартирах без ремонта, макарони по-флотски, ром и водка с первым блюдом, очереди у эскалаторов в метро….), то ли из высокого или массового культурного наследия (легендарные советские комедии, с их специфическим чувством юмора, эпатажный характер русского мата, всевозможный детский и студенческий фольклор, который до сих пор является для меня большой загадкой…). Но все это как-то оживляет каждый мой день.

До России я жила в Бордо, в Лейпциге и в Берлине: там я, безусловно, в большей степени чувствовала себя дома, структура городов была понятной, икеевская мебель господствовала везде, вино и пиво пились согласно подобным привычкам, французские и немецкие культовые фильмы (Труффо, Вендерс…) являются такими и в Италии — но было гораздо скучнее, признаться…

Н.С.: Франческа, в первый раз мы встретились здесь же, в тайм-кафе «Циферблат» в обществе русских и итальянских друзей, на вечере поэзии. Русские и итальянцы слушали стихи итальянского поэта в оригинале. Расскажите немного о проекте и о трудностях восприятия поэзии на иностранном языке. У нас ведь разные традиции, понятия о необходимости рифмы, совсем разные размеры привычны слуху… Я хочу узнать, что и почему вы выбираете в русской и в итальянской поэзии? Но не забудем поговорить о вашей биографии, о том, что вас окружало и сопутствовало, когда вы, итальянка, решили заниматься славянскими языками.

Ф.Л.: Это, как сказал бы герой одного известного немецкого романа, ein weites Feld, «широкое поле…»… Я начну в первую очередь с себя: уже почти десять лет назад я стала учить русский в силу любви к классикам русской прозы, на третьем курсе я решила заниматься филологической наукой благодаря русской поэзии (или из-за нее…). Ведь, если не учитывать Пушкина и других знаменитых фигур вроде Пастернака или Маяковского, русское поэтическое наследие в Италии относительно мало знают. Есть, правда, замечательные итальянские переводы Блока, Ахматовой, Мандельштама и других, но, в отличие от Толстого или Достоевского (которых действительно читал каждый второй итальянский подросток, они интересуют скорее круги славистов, чем широкую публику. Так что я открыла для себя богатейшую русскую поэтическую традицию только в университете, после чего стала ее подробно изучать, защитила диплом про поэтику полузабытого «акмеиста-адамиста» Владимира Нарбута, словом, ознакомилась поближе с русской поэзией, и, кроме интереса к самим текстам, меня вообще стала интриговать функция поэзии в русском культурном пространстве. Я давно знаю, что «поэт в России больше, чем поэт», что писание стихов всегда воспринималось как своего рода сакральный жест и, что важнее всего, как утверждение своей внутренней свободы, человеческого начала вопреки всем обстоятельствам (которые, особенно если думать о русской истории последних двух веков, далеко не всегда давали творческим людям выразиться полноценно). Так и было с Пушкина вплоть до неофициальных поэтов советского «андерграунда». Поэзия в России, как мне кажется, играет не только эстетическую, но и этическую роль, и поэтому является ценнейшей и неопровергаемой частью любого культурного человека.

Но меня больше всего поразило вот такое: как раз в силу ключевой роли поэзии, стихи в России до сих пор запоминаются наизусть и читаются вслух, что в Италии уже давно больше не принято. Хотя еще в начале 80-х наш гениальный писатель Итало Кальвино призывал к тому, чтобы «выучить много, много стихов наизусть» (“imparate tante, tante poesie a memoria”), последние поколения практически перестали запоминать даже самые хрестоматийные тексты (я сама, любя стихи, не знаю ни одного стихотворения наизусть — честно скажу, в крайнем случае, я могу только пересказывать его содержание…). Да и стихи очень редко звучат перед публикой, неважно, в камерной обстановке ли, дома с семьей ли, за столом с друзьями ли, или на сцене крупного театра в рамках комплексного спектакля. До сих пор, конечно, устраивают поэтические вечера, чтения, например во время фестивалей современной поэзии, но туда, как правило, ходят люди определенных кругов — поэты, критики и проч. Так что эти русские привычки, существующие и сейчас, для меня уникальны, и их, разумеется, стоит хранить. Особенно что касается чтения стихов — вспоминаются яркие строчки Мандельштама: «Мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось…» Поэзия, само собой понятно, с рассвета времен и есть музыка, звук, строится на нем, и невозможно ее понять и чувствовать, так сказать, в «беззвучном режиме»… :)

В Москве, конечно, регулярно проходят всевозможные поэтические вечера, но, как мне показалось, несмотря на глубочайший интерес москвичей к итальянской культуре, не хватало чтений итальянских стихов, тем более в оригинале (и не хватает чтений иностранных стихов вообще, мне кажется, хоть я могу ошибаться). Так что, скажем, я убила двух зайцев и решила заодно и предоставить всем интересующимся новый цикл поэтических вечеров, посвященных нерусской традиции, и приобщить итальянскую поэзию к типичному русскому формату чтения перед публикой. Пространство кафе мне показалось самым подходящим для мероприятия такого рода; впрочем, стихи всегда звучали в неформальном контексте салонов и кафе — идеальных мест встречи литературных кружков и любителей словесности…

Чтения проходят раз в месяц, по воскресеньям, и пока я выбрала поэтов ХХ века — Чезаре Павезе, Пьер Паоло Пазолини и Гвидо Гоццано. На первых встречах хотелось открыть русской публике ярких личностей, имя которых как-то на слуху, причем менее известных, чем, допустим, Петрарка или Леопарди. Павезе, например, скорее известен как прозаик, Пазолини — как режиссер, их стихи мало читали за рубежом, причем они дебютировали именно как поэты и всю жизнь писали стихи.

Более того, поэты ХХ века интересны по ряду причин: во-первых, через призму их текстов можно ознакомиться поближе с историческим контекстом Аппеннинского полуострова между фашизмом и Первой Республикой — это ключевой период для того, чтобы понять политическую и социальную базу, на которую опирается Италия сегодня, на рубеже Второй и еще так и не возникшей Третьей Республик (и в случае с творчеством «гиперангажированного» Пазолини это вдвойне верно). Во-вторых, и это, пожалуй, еще интереснее — поэты нашего Новеченто, как и их европейские коллеги, начиная с эпохи модернизма размывали изнутри все стилистические особенности предыдущей традиции (говоря об Италии, Гвидо Гоццано, которому я посвятила январский вечер и который умер в 1916 году, считается «последним классиком», в смысле, что он еще придерживается традиционных форм, хоть и с нестандартными выдумками в плане рифмующих пар, распределения строф и т.п.). Как известно, европейская поэзия ХХ века мыслит свободным стихом, что немаловажно, раз мы тут говорим о музыкальной составляющей стиха, которая подчеркивается чтением вслух.

Европейский свободный стих до сих пор звучит странно, как-то «непоэтически» для русского слуха, привыкшего к более регулярным, кадансированным ритмическим схемам. Иногда у русского слушателя возникает ощущение, что это не поэзия вообще, а скорее проза с почти незаметными ассонансами и ритмическими параллелями — ведь в чтении даже последнее подобие поэзии, оставшееся на печатной странице (т.е. разделение между строками), исчезает… Вообще об этом «ритмическом зазоре» между западной и русской традициями было написано немало интересного: достаточно напомнить недавние работы Михаила Гронаса — московского поэта и русиста, живущего в США (и почитателя свободного стиха, судя по его «радикальным» стихам 90-х годов). В своих трудах, и особенно в большой статье Why Did Free Verse Catch on in the West, but not in Russia? On the Social Uses of Memorized Poetry, Гронас пытается понять, в историко-культурной перспективе, почему в русской традиции так и не закрепился свободный стих, хотя, как известно, русский авангард начала века крайне богат программными ритмическими экспериментами (полиметрия, акцентный стих и т.п.). Этот феномен можно объяснить по-разному, но одна из его причин — это как раз укорененная русская социо-культурная привычка читать стихи вслух и учить их наизусть! Что, разумеется, получается гораздо легче, когда есть регулярный ритм и предвидимый «скелет» рифм. Эта тенденция даже обострялась в советское время, когда запрещенные стихи, которые исчезли из печатной страницы, остались в русской культурной памяти благодаря «физической» памяти ее носителей. Конечно, в советской неофициальной поэзии (достаточно думать о ленинградском самиздате) были предприняты разные попытки воскресить свободный стих авангарда и развивать его, ведь традиционные схемы ассоциировались с гладкописью ненавистной официальной и консервативной поэзии — с ритмом советских военных маршей и хоров о светлом будущем. Но эти попытки никогда не вытесняли привязанность к ритмическим, музыкальным стихам. А на Западе ничего такого не было, даже в авторитарных режимах; по крайней мере, ничего подобного не было в Италии во время Ventennio fascista: были запрещенные авторы, их читали тайком, но мало кто учил их тексты наизусть. Всем известный случай с «Реквием» Ахматовой, сохранившимся благодаря хорошей памяти Лидии Чуковской, у нас был бы немыслимым. В нашу культурную память, насколько я могу судить, вошли скорее цитаты отдельных строк, которые стали своего рода крылатыми выражениями, — словосочетания, метафоры какие-то. Банальный и «бытовой» пример: мои итальянские друзья-филологи никогда не читали наизусть целое стихотворение на вечеринке, что регулярно происходит с моими русскими друзьями-филологами. Наизусть мы знаем песни, песни наших бардов например, которые неслучайно до сих пор, по само собой разумеющимся музыкальным причинам, написаны в традиционных формах.

Говоря о трудностях восприятия иностранной поэзии, о которых ты спросила: для западного читателя, конечно, «традиционность» русского стиха в плане ритма и рифм иногда вызывает какое-то недоумение и значительно затрудняет, например, перевод. Если перевести русское стихотворение, сохраняя стилистические особенности оригинала, текст точно будет производить на итальянского современного читателя впечатление либо стилизации ХIХ века, либо детской частушки, ведь в настоящее время, пожалуй, только детские стихи и песни, как я уже сказала, у нас пишутся согласно регулярным ритмическим схемам. Так что, если хочется заманить читателя-земляка, трудно не «изменять» иностранному автору… Очень много русских текстов было переведено на итальянский свободным стихом, и появились даже издания «Онегина» и поэм Пушкина в прозе, что для русских, конечно, совсем удивительно — особенно если думать, что русские переводчики итальянской поэзии, наоборот, крайне внимательно передают ритм и рифмы оригинала (но это, впрочем, настоящий «столп» русской и советской школы стихотворного перевода, основа которой была поставлена уже в начале прошлого века великими поэтами-переводчиками, такими как Михаил Лозинский, Корней Чуковский и другие). Конечно же, в Италии было и очень много попыток не удаляться от формы оригинала, хотя эти эксперименты были проведены чуть иным путем, то есть через поиск того, что было названо «культурным эквивалентом» доминанты оригинального текста.

Падуанский филолог Джанфранко Фолена придумал удачный каламбур traduzione è tradizione, «перевод — это традиция», в противопоставлении другого известного каламбура tradurre è tradire («перевод — это измена»). Действительно, со стилистической точки зрения перевод может быть не изменой оригинальному автору, а перемещением, передачей текста в рамки другой литературной традиции. По такому пути, например, шли наши поэты-переводчики Витторио Серени, Джорджо Капрони и другие, благодаря которым английские и французские стихи действительно звучали «по-итальянски», что касается мелодии стиха. Самый хрестоматийный пример, связанный с русской литературой: «Онегин» был написан четырехстопным ямбом, то есть самым каноническим русским слогом. Какой слог играл подобную роль в итальянской традиции? Конечно же, endecasillabo, одинадцатисложник. Неслучайно наш классический перевод Онегина, сделанный «патриархом» итальянской славистики Этторе Ло Гато, написан как раз одинадцатисложником без рифм, endecasillabo sciolto, самый знакомый для итальянского слуха стих со времен романтизма и Леопарди. Говоря о настоящем, некоторые хорошие переводчики современной русской поэзии пытаются приобщить ее к стилю молодой итальянской поэзии — с простыми ассонансами вместо рифм, с присутствием, то и дело, регулярного чередования ударений, с частотными переносами между строк… Тут стоит напомнить таких итальянских талантливых переводчиков, как, например, Алессандро Ниеро, Массимо Маурицио, Паоло Гальваньи, которые придерживаются именно этой идей.

Стоит также упоминать, что присутствие или отсутствие ритма, конечно, отражается и в манере самого чтения стихов: в настоящее время итальянцы читают гораздо более «театральным» образом, даже когда перед ними классические стихи: они разбивают ритм и строк, делают паузы внутри стиха, замедляют или ускоряют темп в зависимости от интонации фразы и от ее выразительной функции… для того, чтобы в этом убедиться, достаточно послушать чтения наших актеров Витторио Гассман, Кармело Бене или Паоло Поли. В то время как в России еще распространена манера чтения, которая подчеркивает постоянство ритма и рифм и делает чтение похожим на религиозную литанию. Это сразу бросается в глаза, особенно когда читают сами поэты.

Все это касается только «звуковой» составляющей восприятия стихов. Что касается других элементов поэзии… мы могли бы об этом беседовать целыми днями, вкратце я могу сказать, что русская поэзия для иностранца является прямо лабиринтом, где можно сразу заблудиться и оказаться без всяких ориентиров. Каждое русское стихотворение — это как мозаика, оно проникнуто цитатами, переработками других текстов, предыдущих или современных, и неслучайно русские филологи, которые занимаются поэзией, уже давно интересуются поиском более или менее скрытых подтекстов, мотивов, источников: такой вид исследований стал своего рода жанром русской филологической науки. И если ты не впитал русскую поэтическую традицию с молоком матери, очень трудно проникнуть в тексты до конца — хотя есть исключения, как, например, много выдающихся итальянских славистов, которым это как-то удалось: уже упомянутый Этторе Ло Гатто, Анджело Мариа Рипеллино, Микеле Колуччи…. и неслучайно они были и великими переводчиками: само собой понятно, предварительное условие любого хорошего перевода — это глубокое проникновение в ткань оригинала.

Подводя итоги о проекте Serate poetiche, кажется, он пока оказался удачным, не только для русских, но и для итальянских зрителей: ведь, на мое удивление, на все вечера приходили и много студентов из Рима, Флоренции и Болоньи, которые стажируются в московских вузах. Как я уже сказала, поэзия в школе и в университете вообще мало читается, и ХХ век по школьным программам — это почти незатронутое поле. И трудно иметь к нему доступ, когда тебе не дали никаких ориентиров, чтобы в нем разобраться. Так что и итальянцы имели возможность открыть для себя новые тексты (и, надеюсь, это будет поводом для новых чтений).

Н.С.: Знаете, для меня тоже был особенно важен для моих занятий по профессии и знакомства с Италией путь знакомства с итальянской поэзии, но самой ранней: с вольгаре, со сладостным новым стилем. Это был опыт понимания и перевода «для себя», не для публикации, но он мне дал очень многое. И, знаете, вокруг сразу находились множество людей, готовых поддержать тему, при том как со стороны профессионально заинтересованных людей, колле-исследователей или студенто, но и со стороны совершенно неожиданных, но благодарных слушателей или комментаторов. Нашлись поклонники этой изящной вульгарности аж в Живом Журнале. И это очень радует, поскольку, по-моему, такое любопытство и открытость т.н. чужой культуре — это залог наличия собственной культуры и настоящего владения родным языком. Для меня нет ничего естественнее, чем стремление человека понять и почувствовать иной язык, иной культурный климат, сделать чужое своим. Ведь просто невозможно познавать без сравнения. Человек, который знает только один язык, по-моему, не знает никакого, ни одного.

Ф.Л.: Я, конечно, полностью согласна. Неслучайно в чешском языке есть такая популярная пословица: Kolik jazyků znáš, tolikrát jsi člověkem — сколько языков ты знаешь, столько раз ты умножаешь свою человеческую природу, становишься более полноценным человеком, пополняешь культурное наследие, которое всегда носишь с собой и никогда не перестаешь обогащать. Со своей стороны, кроме русского я в свое время решила учить главные европейские языки (французский, немецкий, испанский), что по идее должно бы быть целью каждого европейского человека, если мы действительно считаем, что Евросоюз имеет право существовать не только по экономическим соображениям (которые, как печально известно, уже несколько лет не являются особо конструктивными…), но особенно в силу наших общих исторических и культурных основ, которые, безусловно, есть.

И я стала лучше понимать свою страну и свой язык как раз тогда, когда я стала жить за границей и смотреть на все это «остраненным» взглядом, чужим взглядом как будто.

Н.С.: Кстати, вот и он, неизбежный вопрос: об образовании. Почему вы выбрали такое образование и специализацию? Каковы особенности получения такого рода знаний и формирования специалиста в вашей стране? И, наконец, пригодилось ли вам это образование, и если да, то каким образом пригодилось?

Ф.Л.: Про выбор русского языка — я уже все объяснила в начале: Толстой, Достоевский, великая проза мирового масштаба, которую хотелось читать в оригинале. И одновременно — интерес к современной истории России и Советского Союза, а также к сложным переменам в послесоветское время, которые до сих пор оставляют немало открытых вопросов на мировом уровне, о чем всегда важно думать. Но тогда, как и многие первокурсники, я отнюдь не знала, к чему приведет филологическое образование. Любила языки и хотела узнать побольше про Россию, вот и все. И, честно говоря, мое образование прошло очень хаотично и «пунктирно»: с одной стороны, у меня были очень центробежные интересы, параллельно я училась в консерватории… С другой стороны, массовые университеты нашей современности больше не гарантируют качество образования: людей много, и их количество сильно снижает уровень курсов. Напоминаю, что в Италии на большинстве факультетов нет вступительного экзамена, в том числе и на филологическом факультете, и сейчас огромное количество выпускников средней школы автоматически записываются как раз туда, поскольку все равно есть кризис и учиться в университете — это отличный способ, чтобы отложить на несколько лет трудный момент поиска работы, не особо затрудняясь (как правило, филология гораздо проще, чем математика…). Но у большинства из них нет никакого интереса к филологии. Не надо добавлять, как плохо эта ситуация сказывается на лекциях и практических занятиях по языку и литературе… Языки мы вообще учили только две пары в неделю в огромных группах, каждый из нас не проговаривал больше одной фразочки за два академических часа…

Помимо этого, у нас в Италии филологическое образование проходит по очень «классическим» и консервативным началам: в отличие от того, что бывает в других европейских странах или в России, у нас совсем не бывает семинаров, где от студента ожидается что-то творческое, не бывает курсовых работ, да и, конечно, не бывает типичного реалия русских вузов — молодежных конференции. У нас как будто подразумевается, что студент — это еще ребенок, который не может порождать ни одной интересной концепции… Как правило, у нас проходят одни лекции, где доцент читает ex cathedra; поскольку людей много, совсем нет времени для дискуссии; на экзамене, как правило, мы должны повторять то, что было сказано на лекциях, плюс дополнительную библиографию. Первое, что мы делаем самостоятельно, — это дипломная работа. Итак, к сожалению, итальянские студенты с трудом развивают самостоятельно свою концепцию и аргументируют ее. Русские студенты уже с первого курса это делают гораздо лучше, с этим не поспоришь.

Н.С.: Я бы, конечно, поспорила, но не хочу перебивать. Продолжайте, очень интересно, как вы это видите. Мне и многим моим друзьям, надеюсь, школярские темы очень любопытны.

Ф.Л.: В итальянской академической традиции закрепился очень строгий исторический подход, в духе гегельянца Бенедетто Кроче (такой подход преобладает и на филологическом, и на философском факультете, где история философии преподается гораздо сильнее, чем теоретическая философия или эстетика, допустим), по которому мы в состоянии реконструировать сложные картины прошлого, зная причины, следствия, общий фон и посторонние факторы. Это с одной стороны. С другой же — важным моментом итальянской филологии является строгая и по-настоящему «научная» текстология. Итальянские гуманитарии — подлинные мастера критических и филологических выверенных изданий с комментарием, которые они умеют делать блестящее, и не только в областях, которым традиционно было уделено больше внимания (т.е. античности и Средневековью). Можно сказать, что у нас до сих пор распространен очень «позитивистский» подход к филологии: перспективнее и серьезнее всего — заниматься конкретными архивными материалами, изучая их в диахронической перспективе.

Что же касается меня, честно говоря, только в аспирантуре (когда нас, аспирантов, было мало, и были спецсеминары, организованные специально для нас, и наши доценты принимали нас серьезнее), как мне кажется, я закрепила и углубила знания, которые до тех пор были еще слишком поверхностны. Помимо возникшего интереса к русской поэзии, я решила поступить в аспирантуру и для того, чтобы иметь возможность расширить свой кругозор, сосредоточиться на русской культуре как следует и при более благополучных условиях (не будет лишним добавлять, что большинство итальянских аспирантов получают очень хорошую стипендию на конкурсной основе). В аспирантуре, между прочим, я наконец-то прочитала спокойно и толком главные труды русской и зарубежной русистики, что не совсем получилось в хаотичные годы бакалавриата и магистратуры. И оценила, как следует, итальянскую славистику.

Ведь надо сказать, что в Италии в течение прошлого века формировалась отличная школа филологов-славистов: несколько поколений прекрасных лингвистов, текстологов, историков литературы, переводчиков, которые занимались разными аспектами славянских стран глубоко и оригинально, применяя тот историко-текстологический подход, который, как было сказано, характеризует итальянские гуманитарные науки вообще. Такие ученые, как недавно покойный Риккардо Пиккио, Витторио Страда, Серена Витале, Мариа Ди Сальво, Стефано Гардзонио, более молодые Гвидо Карпи и Массимо Маурицио (и это лишь первые имена, которые пришли в голову), хорошо известны и в России, публиковались на русском и не нуждаются в представлениях. Впрочем, чуть ли не на каждом крупном конгрессе по русистике в России присутствует как минимум один итальянский участник, и существует целый ряд совместных русско-итальянских исследовательских проектов. Короче, цитируя Ньютона, который, в свою очередь, цитировал знаменитую латинскую метафору, молодые итальянские слависты see further by standing on the shoulders of giants…

Да и, конечно, во время аспирантуры больше всего мне пригодились стажировки и конференции, которые я посещала в России и в Эстонии (Москва, Санкт-Петербург, Тарту, Таллин): тогда я действительно имела возможность открыть для себя множество подходов и методик для изучения литературы, познакомиться с интересными людьми, которые дали мне решительные стимулы, развивать новые темы на основе материалов, которые я нашла прямо на месте. И, помимо этого, непосредственный контакт с русским миром позволил мне значительно улучшить мои знания языка и нравов шестой части земли, что оказалось необходимым для моей нынешней профессии: я уже больше года преподаю итальянский в Москве, и, как ни крути, хорошее знание языкового и культурного background’а моих студентов действительно помогает приучить их более эффективно к нашему языку и приобщить их к нашему стилю жизни и мышления — вот опять же: мы сближаемся, сравнивая и открывая разницы в структуре языка, в повседневных реалиях, в ключевых культурных явлениях. В Америке или в Японии, пожалуй, я бы не смогла преподавать так хорошо. Есть люди, которые преподают свой язык в странах, специфику которых еле-еле знают, но для меня было бы как-то неестественно, как будто это — общение не на равных, общение «на разных языках» в буквальном смысле этого слова.

Н.С.: Теперь поговорим о своем и чужом с цитатами или без. Как вы играете в эти игры: образ Другого, присвоение, самоидентификация?

Ф.Л.: Я всегда испытывала тягу к этой любопытной стране на рубеже Востока и Запада, которая, в силу своего своеобразного географического положения, является и «своим», и «чужим». Франция или Германия, по моим ощущениям, не так сильно отличаются от Италии в плане атмосферы городов, поведения людей, повседневных ритуалов. Впрочем, может, это я чувствую себя в большей степени европейкой, скорее европейкой, чем итальянкой. Но, естественно, любому итальянцу европейское понятнее и ближе, чем, допустим, Китай или Япония, где структура языка совсем-совсем другая и картина мира — тоже. Там, если говорить совсем банально, сразу, на первый взгляд понятно, что ты «чужой».

Н.С.: А что же Россия?

Ф.Л.: Конечно, в России достаточно, чтобы я произнесла два слова подряд, чтобы все поняли, что я «чужая»… :) От акцента и от манеры речи не избавишься. Но, в итоге, правильно, что так. Как ни крути, при всех своих знаниях языка, культуры и нравов этой страны, тут я всегда буду «чужой» в плане мимики, речевого темперамента, поведения, воспитания, мировоззрения. При всей глобализации последних десятилетий, контекст, в котором я выросла, и культурные факты (музыка ли, фильмы ли, школьная система ли, виды досуга ли), которые определили меня еще в детстве, все равно отличаются от русских. Ничего не поделаешь. Что не проблема, если это осознать и всегда относиться к другой культуре с уважением, пониманием и эмпатией. Мой темперамент есть и будет очень «итальянским», но это мне не мешает найти общий язык с русскими. Магистраль моей личной и профессиональной жизни, в конечном счете, — это приобщение к другому миру, который я себе выбрала своим вторым домом. И приобщение — это процесс, который никогда не прекращается: сближение никогда не превращается в полное совпадение, вроде того, что происходит с математической бесконечностью…

Н.С.: Знаете, когда вы говорите об отличии на уровне мимики и жеста, вот этого я совершенно не чувствую. Скорее, могу представить десяток знакомых русских корней, которые удивительно напоминают вас. Может быть, стоит записать интервью в студии, дабы все, кого заинтересует тема, могли судить сами. Со стороны виднее.

С другой стороны, я чувствую, что говорю с итальянской северянкой, естественно, я ощущаю это больше, когда вы говорите на родном языке, но шлейф остается и на русском. Точно так я чувствую, что актер в новом фильме Вуди Аллена говорит не с римским, а с флорентийским акцентом.

Север и Юг — это особый мир. А вот что ближе России и что Италии — мировой Север или Юг — я не знаю. Давайте договоримся продолжить беседу и продолжить ее именно об этом.