Классики без классики: социальные и культурные истоки стиля советской социологии

Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его.
К. Маркс. Тезисы о Фейербахе

Изучая советскую социологию, мы сталкиваемся с парадоксом: в ней есть классики, но нет классических текстов. Тексты «классические» должны соответствовать нескольким критериям. Их три: «1) считаются/называются классическими в научном сообществе; 2) изучаются в процессе обучения, т.е. в “классах”; 3) явным образом используются в исследованиях современных авторов» [Полетаев, 2009: 13]. Тексты, написанные классиками советской социологии, не отвечают двум последним критериям. Исследования советских социологов не изучаются в «классах». Большая часть из них не переиздана, многие практически не доступны — несмотря на бум образовательной и переводной литературы по социологии [1]. Исключением является «Социологическое исследование» В. А. Ядова, по-прежнему играющее роль основного учебного пособия по методологии и методам. Однако и это — исключение лишь отчасти, поскольку, во-первых, в последних изданиях книга была радикально переработана, во-вторых, это учебное пособие.

Ситуация с мемуарной и исторической литературой прямо противоположная. Большая часть известных социологов советской поры издали воспоминания; кроме того группы энтузиастов собрали массу материалов по устной истории советской социологии [2], были выпущены сборники документов административного характера, имевшие отношение к институционализации социологии. Воспоминания о жизни советских социологов вызывают большой интерес и у младших поколений читателей.

Таблица 1. Распределение цитируемых в РИНЦ книг и статей классиков советской социологии по 5-летним периодам

Несколько учебников, посвященных истории советской социологии, объединяет любопытная черта. Если учебники по истории социологии, написанные западными авторами, представляют собой обзор и ревизию социологических теорий, — смены научных парадигм и языков описания, то учебники по истории советской социологии описывают взаимодействия «социологии и власти». Другими словами, история советской социологии — это не история текстов, а история людей и социальных институтов.

Тексты советских социологов не «используются в исследованиях современных авторов»: если классический текст подразумевает чтение и цитирование, то тексты советских социологов как классические не работают. Ограничимся единственной иллюстрацией: современным цитированием работ трех признанных классиков советской социологии Т.И. Заславской, Г.В. Осипова и В.А. Ядова. Российский индекс научного цитирования (РИНЦ) практически не содержит публикаций, вышедших ранее 2004 года, так что распределение ссылок указывает на то, какие тексты советских социологов находятся в поле зрения их современных коллег [3]. В Таблице 1 приводится распределение цитируемых текстов по пятилетним периодам.

Более двух третей цитирований приходится на тексты, опубликованные после 1995 года, при этом более половины всех ссылок — это ссылки на статьи и тексты докладов, а не на книги. Этот паттерн цитирования разительно отличается от того, который мы наблюдаем в зарубежной социологической классике двадцатого века. Там подавляющее большинство цитирований приходится на книгу (реже — статью), в которой автор впервые более-менее полно излагает свою теоретическую концепцию. Как правило, эта книга или статья пишется в начале академической карьеры, а вся дальнейшая работа рассматривается просто как комментарий к ней. Так, большинство социологов вряд ли смогут назвать хотя бы один текст за авторством П. Бергера и Т. Лукмана кроме «Социального конструирования реальности», вышедшего, когда обоим не было и сорока. И. Гофман, в основном, известен как автор «Представления себя другим в повседневной жизни» (впервые опубликованной, когда ему было тридцать пять лет, каноническое переиздание вышло на два года позже). Соответственно, он повсеместно характеризуется как отец «драматургической социологии», несмотря на то, что ни в одной из своих последующих книг он не использует театральных метафор.

В случае советских классиков — за исключением В.А. Ядова — ранние работы забыты. В центре внимания сегодня находятся не тексты, в которых они впервые очертили контуры какой-то концепции, или тексты, которые представляют собой образцы исследований, а актуальные комментарии к современному состоянию социологии и общества. Период «полужизни» публикации крупного российского социолога (стандартная мера в библиометрии, характеризующая период, в который текст собирает половину цитирований), судя по всему, — порядка пяти лет [4]. Исключения — «Человек и его работа» А.Г. Здравомыслова, В.А. Ядова и В.П. Рожина, последующие работы В.А. Ядова и его коллег по трудовой мотивации, которые цитируются и сегодня. Тридцать пять ссылок из приходящихся на 2000–2005 годы — это ссылки на «Человека и его работу в СССР и после». За этим исключением советская социология не оставила ничего, хотя бы отдаленно напоминающего классику.

При этом существует своего рода культ советских социологов: их имена уважают, мемуары читают, анекдоты, связанные с ними, и их интервью вызывают неподдельный интерес; однако их научного наследия не существует. Кажется, что они могли бы вообще не писать никаких текстов, и это не отразилось бы ни на их статусе, ни на истории советской социологии. В этом смысле работы советских социологов не просто не соответствуют определению «классические», они практически несущественны, поскольку невидимы.

Каким образом классики возможны без классики, как создается и чем поддерживается статус «классика» в этом случае, как может возникнуть научное сообщество, которое построено не вокруг текстов и их осмысления, каким образом может быть написана история науки, если не как история текстов, и, наконец, какого рода тексты производили советские социологи?

Чтобы ответить на эти вопросы, обратимся к воспоминаниям советских социологов. Попробуем — на основе мемуаров, статей, интервью — описать, как видится история советской социологии самим советским социологам. Разница «картинок» в воспоминаниях разных людей вполне естественна и, во многих смыслах, показательна. Однако нас интересуют скорее не различия, а константы, которые можно встретить почти в каждом «мемориальном тексте», то, что не подвергается сомнению в любой из историй. Другими словами, общие основания, которые не проблематизируются теми, кто рассказывает эти истории, поскольку кажутся им самоочевидными. Таких пунктов несколько: история советской социологии, ее роль в осознании эпохи, профессиональные задачи социолога. Кроме того, по возможности, все, что так или иначе касается советских социологических текстов: их тематики, объема, места публикации и т.д.

История советской социологии: мемуары. Считается, что возникновение советской социологии в начале шестидесятых годов — результат двух процессов: инициативы властей и желания интеллигенции модернизировать советскую систему [Левин, 2008: 516–517]. «Власть» понимала, что нуждается в объективной информации, интеллигенция верила в режим и хотела помочь власти исправить ошибки. Культура шестидесятых подразумевала диалог интеллигенции и власти — «шестидесятники» рассматривали себя как тех, кто будет помогать власти в реформах. Возрожденная социология виделась «как средство и как символ национальной модернизации, а точнее — как инструмент улучшения экономики и совершенствования идеологической работы партии» [Фирсов, 2001: 100]. Социологию, в том числе и западную, воспринимали как прикладную науку: «В 1957 году один молодой преподаватель с философского факультета Ленинградского университета спросил меня: «А ты знаешь, что на Западе занимаются социологией и результаты используют для того, чтобы экономика развивалась лучше?» [Шкаратан, 2008: 56].

Социологи-шестидесятники относились к своим работам как своего рода инструкциям, которыми власть должна воспользоваться, чтобы улучшить положение дел. Надежда на то, что результаты их исследований как-то повлияют на государственную политику, не казалась наивной, полученные результаты представлялись социологам средством, при помощи которого власть должна была реформировать строй: «Желание включить социологическую информацию в контуры партийного и государственного управления было делом вполне естественным для профессиональных социологов» [Фирсов, 2001: 233].

Окончание «оттепели» в мемуарах маркируется как крушение надежд; постепенно становится ясно, что результаты работы не нужны власти, специалисты ею не востребованы, к их рекомендациям никто не собирается прислушиваться, а их советам следовать: «Эти тексты были явно никому не нужны» [Грушин, 2001: 200]. Начало «застоя» в воспоминаниях, как правило, соотносится с изменением формата взаимодействия социологов и власти: теперь это не сотрудничество, а подрывная деятельность. Семидесятые годы описываются как время мучительного становления молодой науки, которая должна «разорвать пуповину между государственной философией и “гражданской социологией”» [Колбановский, 1994: 51], стать самостоятельной и выработать свой — негосударственный — этос. Это предполагает выбор, который встает перед каждым из социологов, выбор, сопровождаемый искушением. Социологи, преодолевшие искушение сотрудничеством с обманувшей их надежды властью, теперь рассматривают социологическое исследование как «сопротивление системе, но с помощью научного знания» [Шубкин, 2001: 115].

Показательно, что в девяностые годы, обратившись к изучению истории советской социологии, социологи стали рассматривать ее как общественное движение: «Интеллектуальное течение (становление социологии) в советской науке в 1960-е годы и ее развитие в 1970–1980-е годы вполне оправданно рассматривать как общественное движение латентное общественное движение, обладающее… устойчивыми воспроизводимыми практиками коллективных действий, не только собственно исследовательских, но и гражданских, в том числе протестных, осуществляемых в условиях скрытого, а иногда и явного социального конфликта» [Костюшев, 1998: 8].

Однако если власть больше не помышляла о реформах и не нуждалась в помощи социологов, то «интеллигенция страны помогала разными способами формировать масштабный социальный запрос на социологическое знание и в отличие от власти поддерживала этот запрос, спасая социологию от опасностей и трагизма общественной невостребованности» [Фирсов, 2001: 87]. Апеллируя уже не к власти, а к обществу, социолог мог выполнять профессиональный долг. Результаты социологических исследований должны были «заставить людскую массу задумываться над сложностью и противоречивостью реальных социальных проблем» [Фирсов, 2001: 87]. Это просвещенье было своего рода борьбой с системой «с помощью научного знания».

Восприятие советскими социологами «людской массы» как целевой аудитории объясняет частоту появления в статьях и мемуарах сюжета, который условно можно обозначить «социолог и народ». В.Б. Ольшанский рассказывает о лекции, которую он заканчивал во дворе при свете факелов, сооруженных студентами (он не успел закончить вовремя, и охранники попросили присутствующих покинуть аудиторию). И.С. Кон вспоминает: «Факультативные лекции в огромной аудитории, куда вместо пятисот человек набивалось свыше тысячи… где места занимали за два часа до начала лекций, а слушатели, не только студенты, но и профессора, стояли в духоте, плотно прижавшись друг к другу и при этом соблюдая абсолютную тишину… Конечно, это не было моей личной заслугой. Студенческая молодежь середины 60-х страстно жаждала информации о себе и своем обществе» [Кон, 1994: 177].

Общественная востребованность социологического знания, в том числе статьи социологов в непрофессиональных изданиях — один из обязательных компонентов воспоминаний. Б.М. Фирсов в «Истории советской социологии» пишет о том, что «социологические публикации в массовой печати, а вскоре и профессиональная социологическая литература сразу завоевали популярность у многочисленной аудитории» [Фирсов, 2001: 86]. Многие мемуаристы отмечают, что лучшие свои статьи они публиковали именно в непрофессиональных изданиях. Выбор, как правило, объясняется двумя соображениями: необходимостью «просвещать» массовую аудиторию («…занимаясь историей позитивизма в социологии, я не мог не познакомиться с трудами Альфреда Кинзи, а затем — интересно же! — и с другими подобными книгами. А если знаешь что-то полезное — как не поделиться с другими? Моя первая статья на эту тему “Половая мораль в свете социологии” (1966) была опубликована в журнале “Советская педагогика”. …Широкий общественный резонанс имела статья “Секс, общество, культура” в “Иностранной литературе” (1970)» [Кон, 1994: 180] и возможностью большей свободы: «В газете или литературном журнале можно было сказать больше, чем в профессиональном издании» [Фирсов, 2001: 138].

Таким образом, сами советские социологи выделяют трех акторов: «социолог», «власть» и «общество». «Общество» — объект приложения сил как власти (государства), так и социологов. Тема взаимоотношений социологии и власти — ключевая в воспоминаниях. Этими взаимоотношениями задан этос советской социологии: ее провалы и достижения оцениваются исходя из истории этого противостояния. «Социологи» и «власть» представлены как два противодействующих начала. Причем «власть» опасается социологов, вооруженных научно обоснованными результатами исследований и желающих донести их до «общества», тем самым изменив его. Опасность социологии для советской власти — общее место текстов о советской социологии: «Кстати, социологию-то и боялись, потому что при желании можно было эмпирические исследования повернуть против догматических канонов. Мы-то чувствовали это» [Карпинский, 1995: 202].

Жанр «воспоминания» предполагает подведение итогов, а значит, списки побед и поражений. Эта особенность позволяет реконструировать представления об идеальном образе ученого, так же как о целях и смыслах его работы. Воспоминания советских социологов отмечает редкое единодушие во всем, что касается представлений о профессиональном долге. При этом образ «хорошего социолога» складывается из упреков, которые мемуарист адресует себе. То, в чем упрекают себя советские социологи сегодня (или упрекали во время перестройки), связано с тем, что они оказались недостаточно смелыми и решительными, чтобы во время «застоя» сказать обществу правду о нем (отсюда сопоставление себя не с другими учеными-гуманитариями, а с журналистами и диссидентами). Так, Б.М. Фирсов, ссылаясь на Т.И. Заславскую, в своей «Истории советской социологии» вспоминает ее «суровые, но справедливые слова о том, что социальные дисциплины в нашей стране долгое время оставались в арьергарде общественной жизни. Замечание это в полной мере относится и к социологии. Основной профессиональный канон этой науки — олицетворять истину и мужественную совесть общества — не удалось полноценно реализовать…» [Фирсов, 2001: 239]. В этом же учебнике он упоминает о социологическом самиздате, который был «весьма незаметным… Известны лишь три конспиративных опроса — об отношении к Сахарову (800 респондентов), об отношении к польской «Солидарности» (600), об отношении к войне в Афганистане» [Фирсов, 2001: 107]. Сожаленье автора о том, что социологический самиздат был так незначителен, свидетельствует сразу о нескольких вещах. Во-первых, его представление о том, чем должен заниматься настоящий социолог, неразрывно связано с «проблемными зонами» общества. Во- вторых, задачей социолога во времена «застоя» было противостояние власти и обеспечение общества правдивой информацией. И, в-третьих, советские социологи не всегда соответствовали этому требованию — иначе бы социологического самиздата было больше. Несостоятельность социологии видится советским социологам еще и в том, что социология не смогла стать «эмоциональным заменителем» идеологии: «Обществу нужно было нечто взамен того, что рассыпалось. Социология должна была сыграть роль такого эмоционального заменителя. Но мы, социологи, не смогли это сделать» [Ольшанский, 1994:61].

Показательно также то, что провал социологии связывается с текстами, которые писали социологи, «занудными, невыносимыми, которые нормальный человек читать не мог» [Ольшанский, 1994: 61]. Под «нормальным» имеется в виду человек, у которого не было социологического образования. Подразумевается, что хороший социологический текст должен быть доступен всем, поскольку задача социолога «улучшить жизнь вообще», изменить общество посредством изменения сознания. Это означает в том числе, что социологические тексты должны быть написаны на понятном непрофессионалу языке. Отсюда вытекает разделение науки на два вида: «Одна обращалась к людям с предложениями, как улучшить и экономику, и жизнь вообще. Другая, напротив, была замкнутой в себе, высокомерно относилась к журналистике как средству диалога с населением, создавала нечто оторванное от жизни, опираясь на закрытый, “нечеловеческий” язык»… Естественно, что эта, другая наука избегала апелляций к людям, она не могла конструировать сознание и тем более формировать жизнь» [Лисичкин, 2001: 11]. Академичность социологических текстов оценивается как одна из причин профессионального провала.

История советской социологии, образ социолога, его представления о профессиональном долге и вытекающее из этого представление о том, каковы должны быть социологические тексты (целевая аудитория, язык, место публикации) довольно нестандартны. Эта нестандартность отчетливо видна, если сравнить эти представления, к примеру, с представлениями о своей профессии советского филолога или историка или с представлениями о социологе и социологии представителя англо-американской социологической традиции того же времени. Обозначим основные точки расхождений и различий.

Об образе социолога в советской и англо-американской традиции. Если сравнивать эти представления, самыми удивительными кажутся упреки, которые социологи адресуют сами себе, поскольку ни один из этих упреков напрямую не связан с деятельностью ученого. Почему профессиональный долг социолога — быть «в авангарде общественной жизни»? Такой упрек может быть адресован любому человеку, вне зависимости от его профессии, поскольку обращен к человеку как гражданину. Почему социология должна была сыграть роль «эмоционального заменителя», который скрепляет общество? Эта роль обычно приписывается идеологии или религии. Еще больше вопросов возникает по поводу упрека в академичности текстов. Трудно представить, что подобного рода обвинение адресует себе, к примеру, филолог или философ. Допущение, что научные тексты могут быть непонятны за пределами профессионального сообщества, в этих дисциплинах — нечто само собой разумеющееся.

Но, пожалуй, самый удивительный упрек из тех, что адресуют себе советские социологи, — отсутствие «любви к людям»: «Социологи в значительной своей части не любят людей. Если говорить в более мягкой форме — индивиды их не очень интересуют. Их интересуют типология, идеальные типы, таксономии, репрезентативные выборки, кластеры и другие ментальные конструкции» [Яницкий, 2001: 210]. Из этого следует, что социологи слишком много занимаются наукой, вместо того чтобы заниматься жизнью: интересуются профессиональными категориями, а не реальностью, которая за ними стоит. Это то же самое, что упрекнуть литературоведа в том, что его интересуют стихотворные размеры, а не трагическая судьба поэтов-современников, или обвинять историка, который занимается историей революций в том, что он не участвует в революции реальной. То есть упрекнуть его в этом, конечно, можно. Другое дело, что с точки зрения любой другой гуманитарной профессии или здравого смысла это значит путать профессиональные обязанности и гражданский долг. Однако самое любопытное, что подобный упрек кажется самим социологам вполне справедливым. В частности, данную цитату приводит Б. М. Фирсов в своей «Истории советской социологии», подтверждая свое положение о том, что в брежневское время социология не справлялась со своими профессиональными обязанностями.

Резюмируя, можно сказать, что советский социолог видел профессиональную задачу отличным от прочих советских гуманитариев образом: его представления о том, что такое заниматься социологией и кто такой социолог, не были связаны ни с академическим сообществом, ни с производством академических текстов. Советский социолог «работал» вне академического поля. Его аудитория — общество в целом: власть, которой он должен был давать рекомендации и советы (и с которой, если она к ним не прислушивалась, должен бороться) и народ, который он должен был просвещать. Такое представление о профессиональной деятельности объясняет и тематику исследований в семидесятые годы — «то, что противодействовало официальной линии, вызывало живой исследовательский интерес» [Лапин, 2008: 36]. Области исследований, которые не отвечали этому критерию, вряд ли могли заинтересовать социолога, поскольку никак не способствовали ни реформированию общества, ни просвещенью «людской массы».

Понимание профессии диктовало специфику стилистики и тематики текстов, выбор мест их публикации. Изнутри этой перспективы претензии к излишней академичности текстов не выглядят странными: представление о том, что социологические тексты должны быть понятны обычному человеку, логично вытекают из нее: «…Социологическое просвещение общества, без которого социология не дееспособна. Социология предполагает, что ее выводы будут поняты… если же этого не происходит — социологи в значительной степени работают на самих себя» [Шубкин, 1994: 12]. Понятным становится и то, что советские социологи сегодня включают в списки своих публикаций статьи, опубликованные не в «Социологических исследованиях», а в таких изданиях, как журнал «Новый мир», «Литературная газета» или «Комсомольская правда». Определение этих изданий как «рупора социологии» [Фирсов, 2001: 85] в этом случае вполне оправданно, поскольку они были популярны в 60–80-е годы.

Подтверждением статуса ученого для советского социолога была его общественная (а не академическая) репутация. Вернее, общественная репутация и была для него репутацией академической. Критерием социологического исследования выступало не получение нового знания или создание новой теории, а возможность при помощи полученных данных изменить общество: «Исследование уже рассматривалось не как самоценность, а в контексте некой деятельности; оно для чего-то, а не просто для получения некоего знания» [Дудченко, 1994: 36]. Когда надежды на сотрудничество с властью не оправдались, социологов-шестидесятников угнетало не то, что они не могли заниматься исследованиями, как хотели, исследовать то, что их интересовало; их угнетала невостребованность властью результатов их работы. Смысл деятельности социолога для них был неразрывно связан с возможностью влиять на общество. Именно поэтому общественный интерес к социологии являлся для социологов свидетельством их профессиональной успешности и воспринимался как показатель того, что их работа успешна, поскольку общество обеспечено правдивой информацией.

Социологическое исследование в англо-американской традиции можно уподобить работе сыщика или диагноста — поиску убийцы или разгадыванию загадок, литературному жанру детектива или складыванию пазла. Работа социолога в советской традиции — поступок или жест, действие революционера, которое меняет реальность. Задача социолога-сыщика — «найти убийцу», то есть интерпретировать реальность при помощи определенных инструментов. Дальнейшее — возмездие, приговор, помощь пострадавшим, изменение закона — дело других. Задача социолога-революционера — рассказать правду, благодаря чему реальность должна измениться. Социология должна была «приподнять завесу над истинным положением вещей» [Фирсов, 2001: 85]. Социологу-революционеру в отличие от социолога-сыщика не надо разгадывать загадок, чтобы докопаться до правды. Он владеет ею, его профессиональный долг состоит в том, чтобы ее озвучить. Под «правдой» имеется в виду публичное озвучивание информации, которая если не всем, то многим так или иначе известна. Это объясняет и встречающиеся в воспоминаниях сравнения социологии с журналистикой, и то, что это сравнение — не в пользу социологии: «Журналистика, печать сделали то, чего не могла сделать социология. Они сделали гражданские инициативы публичными и тем самым их легитимизировали» [Яницкий, 2001: 211]. Подразумевается, что задача социологии — озвучивание фактов, перевод их из неформального поля (кухонных посиделок) в формальное (на страницы газет и журналов), и, тем самым, их легитимация. Советский социолог не разгадывает загадки, не ищет скрытые закономерности, а озвучивает очевидное, но официально замалчиваемое, оглашает всем известное в публичном пространстве, обязательно подтверждая научными методами (массовыми опросами, математическим анализом и т.д.).

Так, результаты одного из самых известных советских социологических проектов — «Человек и его работа» — вряд ли были неожиданными для большинства граждан Советского Союза. Но подтвержденные научными методами и опубликованные, они меняли статус: из бытового знания превращались в научный факт, на который власть должна обратить внимание. Такие публикации требовали несомненного мужества от социологов, поскольку нарушали правила игры, пресловутое советское двуязычие.

Показательна характеристика Т. Шаниным советских социологов и отношения к ним западных коллег: «Я дружил с Алексом, а он был тем человеком, который напечатал в нашей прессе так называемый “Новосибирский манифест”. Это стало ключевым событием для серьезного изменения в нашем понимании происходящего в России, стало ясно, что если русские ученые не побоялись сказать то, что написано в “Манифесте”, пусть и в закрытом режиме, то это серьезные ученые. И называть их “полицейскими ищейками”, как это делали некоторые американские советологи, уже было нельзя» (Шанин, 2008, 145). Т. Шанин говорит о смелости советских социологов как о критерии, по которому он оценивает их как ученых. Этот критерий совпадает с собственным критерием социологов советского времени, который исходит из понимания профессиональной социологической деятельности как деятельности, прежде всего, гражданской. Сравнивая традиции англо- американской и советской социологии — необходимо помнить о разности их моральных оснований. Г.С. Батыгин пишет, что «молодым людям, выросшим после падения СССР, … будет очень важно понять, что социология была не просто академической дисциплиной, а самосознанием эпохи» [Батыгин, 2001: 248]. Это замечание представляется крайне важным и интересным, потому что дает ключ не только к пониманию того, чем была советская социология для своего времени. Оно подсказывает нам теоретический инструментарий, с помощью которого мы сможем приблизиться к пониманию этого феномена.

Советская социология и советская цивилизация. Рождение советской социологии связано с «оттепелью». Ее рассматривают в контексте оттепельной культуры, ее отцы-основатели относят себя к «шестидесятникам». Если социология была самосознанием этой эпохи, логично обратиться к ее константам и их отражению в специфичном зеркале научной деятельности.

Шестидесятники продолжали верить в режим — в утопический советский проект и в то, что Советский Союз его воплощает. Они были хорошо знакомы с трудами коммунистических классиков, причем в «оттепель» круг классиков несколько расширился. Молодые люди шестидесятых годов «стремились почувствовать (а не просто провозгласить) идеологический постулат» [Батыгин, 2005: 15]. Пользуясь советским языком и идеологией, они знали, что эта идеология однажды дала осечку. Этот язык если и не целиком, то, по крайней мере, отчасти оказался фальшив, прикрывал нечто другое в период «искривлений социалистической законности» и «культа личности». Нужно было восстановить разрушенные связи и значения, очистить язык. Именно поэтому шестидесятникам требовалось вернуться к источнику коммунистических идей и языка в их советском изводе, к тому, что мотивировало «ленинские нормы партийной жизни» и, шире, к трудам основателя советского государства.

Важность искренности для шестидесятников была одним из проявлений логоцентричности, характерной как для русской, так и для советской культуры. Искренность была средством спасения, поскольку шестидесятники верили, что «само слово правды преодолеет идейный и нравственный коллапс советского режима» [Батыгин, 2005: 55].

М.Я. Рожанский, исследуя советский идеализм как часть советского утопического проекта, писал о тех внутренних идеалах, которые «в отличие от теоретических и пропагандистских конструктов, не поддаются рациональной разработке и обеспечены не аргументацией, а интимными переживаниями» [Рожанский, 2010: 184]. Он рассматривает советского человека как идеальный тип «человека исторического», который знает смысл истории и непосредственно участвует в его воплощении. Он говорит и действует от имени истории.

Опираясь на анализ дневников и интервью, М.Я. Рожанский пишет о том, что для советских юношей и девушек были очень характерны переживания по поводу того, что их будущая профессия прямо не связана с преобразованием мира. Участвовать в преобразовании мира — быть включенным в поток истории — было для них как для носителей утопического мышления жизненной необходимостью: «В послевоенной Москве девушка Кира, еще в школе выбравшая астрономию как дело жизни, все студенческие и аспирантские годы переживает по поводу отдаленности профессии от практического преобразования жизни, постоянно возвращаясь к этому в своем личном дневнике и максимально нагружая себя “Общественными поручениями”. А ее ровесница Лида, живущая в рабочем сибирском городе, по сходным мотивам идет учиться на биофак университета, будучи явным гуманитарием» [Рожанский, 2010: 184]. В этом плане социология в ее советском понимании должна была казаться лучшей из профессий, поскольку предполагала непосредственное участие в изменении мира и его переустройстве. Поэтому рассмотрение советской социологии шестидесятых годов как одного из проявлений советского идеализма кажется вполне обоснованным.

Работа социолога предполагала непременное обращение к повседневной реальности — к «здесь» и «сейчас». Однако «здесь» и «сейчас» для человека, обладающего утопическим зрением, не предполагает исследования, а предполагает улучшение и критику. Социологи-шестидесятники стремятся сотрудничать с властью, веря, что власть в их советах нуждается. Разочарование в системе — зарождение разномыслия и диссидентства — не снимает императив действия. В случае разномыслия на смену советам приходит просвещение, в случае диссидентства — борьба с системой.

Советский проект — помимо прочих своих измерений — был проектом утопическим. Утопия предполагает выработку особого типа зрения. Внутри пространства, созданным этим типом зрения, ученый равнялся социальному инженеру и проектировщику, который непосредственно влиял на реальность, поддерживая государственную власть или медленно разрушая ее.

Заключение. Идеологическое зрение предполагает только одну правильную перспективу: изнутри этой перспективы видны просчеты и недостатки. Обладатель идеологического зрения не разгадывает загадки. Поскольку уже знает ответ, он смотрит на мир как объект приложения сил. Загадки разгаданы, его дело — в соответствии с этим ответом изменить мир, дать совет или написать инструкцию по применению. Мир для него прозрачен и, поэтому неинтересен, точка приложения его сил — работа по изменению мира. Советская социология могла стать столь мощным средством критики и реформирования советской системы — императив критического действия был тесно сопряжен с идеологическим типом зрения. В этом плане история советской социологии — скорее история героев, чем история мыслителей, скорее история действия и противостояния, чем история внутреннего развития дисциплины и смены теоретических парадигм.

В предисловии к материалам симпозиума «Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность» подчеркивается, что «уникальность советской социологии заключается, прежде всего, в том, что, будучи включена в процесс воспроизводства базовых идеологических и политических ценностей советского общества, она стала важным фактором его реформирования и, в конечном счете, революционного преобразования» [Ядов, Гратхофф, 1994: 3]. Однако эта «уникальность» вполне логична: развитие советской социологии как «науки жеста и действия» предполагало / делало возможным такой сценарий: от сотрудничества с властью к противостоянию с ней. Такое развитие событий можно было бы назвать уникальным в случае одной из социологий западной традиции. В истории советской социологии оно вполне закономерно: классиками становились герои, наука превращалась из сообщества текстов в сообщество людей, которым хватало смелости совершить поступок. Чтобы стать социологом, не нужно было писать научные тексты — чтобы стать социологом, нужно было попытаться изменить мир, пусть и при помощи опросов, анкетирования и факторного анализа.

Литература

Батыгин Г.С. 2005. «Социальные ученые» в условиях кризиса: структурные изменения в дисциплинарной организации и тематическом репертуаре социальных наук // Социальные науки в постсоветской России / Под ред. Г. С. Батыгина, Л. А. Козловой, Э. М. Свидерски. М.: Академический проект, 2005.

Батыгин Г.С. Из письма Б. М. Фирсову // Фирсов Б. М. История советской социологии 1950–1980-х годов: Курс лекций. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2001.

Грушин Б.А. Интервью/запись беседы // Фирсов Б. М. 2001. История советской социологии 1950–1980-х годов: Курс лекций. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2001.

Дудченко В.С. Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность. Материалы симпозиума 23 марта 1994 года. Москва, 1994: 34–37.

Карпинский Л.В. 1995. «Работали свободно — и хорошо работали…» // Социологический журнал. 1995. № 3: 191–203.

Колбановский В.В. Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность. Материалы симпозиума 23 марта 1994 года. Москва, 1994: 49–56.

Кон И.С. 1994. «Эпоху не выбирают» // Социологический журнал. 1992. № 2: 173–185.

Костюшев В. 1994. Предисловие редактора // Ленинградская социологическая школа (1960–1980-е годы), Материалы международной научной конференции, Санкт-Петербург. М.: Институт социологии, 1994: 5–10.

Лапин Н.И. «Для России новая экономическая социология вдвойне нова» // Экономическая социология в России: поколение учителей. М.: ГУ ВШЭ, 2008: 28–53.

Левин М. 2008. Советский век. М.: Европа, 2008.

Лисичкин Г.С. Интервью/запись беседы // Фирсов Б.М. История советской социологии 1950–1980-х годов: Курс лекций. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2001.

Ольшанский В.Б. Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность. Материалы симпозиума 23 марта 1994 года. М., 1994: 61–62.

Полетаев А.В. Классика в общественных науках // Классика и классики в социальном и гуманитарном знании. М.: Новое литературное обозрение, 2009: 11–50.

Рожанский М.Я. Разномыслие в условиях добровольной несвободы: поколение советских идеалистов // Разномыслие в СССР и России (1945–2008): Сборник материалов научной конференции. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2010: 180–209.

Фирсов Б.М. История советской социологии 1950–1980-х годов: Курс лекций. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2001.

Шанин Т. «Советская социология была похожа на двугорбого верблюда» // Экономическая социология в России: поколение учителей. М.: ГУ ВШЭ, 2008: 120–135.

Шкаратан О.И. «Академические исследования требуют спокойствия» // Экономическая социология в России: поколение учителей. М.: ГУ ВШЭ, 2008: 53–82.

Шубкин В.Н. Интервью / запись беседы // Фирсов Б.М. История советской социологии 1950 — 1980-х годов: Курс лекций. СПб.: Европ. ун-т в С.-Петербурге, 2001.

Шубкин В.Н. Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность. Материалы симпозиума 23 марта 1994 года. Москва, 1994: 9–14.

Ядов В.А. и Гратхофф Р. Предисловие // Российская социологическая традиция шестидесятых годов и современность. Материалы симпозиума. Москва, 1994: 3–5.

Яницкий О.Н. Интервью / запись беседы // Фирсов Б.М. История советской социологии 1950–1980-х годов: Курс лекций. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2001.

Примечания

↑1. Едва ли не единственными переиздававшимися после 1991 года книгами были «Человек и его работа» (второе издание вышло в «Аспект-пресс» в 2003 году) и сборник трудов Т. И. Заславской. В Петербурге знакомство с исследованиями «Копанка 25 лет спустя», «Массовая информация в советском промышленном городе» или «Человек после работы» требует визита в одну из центральных библиотек — в электронном виде найти эти тексты невозможно. Некоторые книги, которые рассматривались в советский период как основные достижения советской социологии, так никогда и не были изданы (например, второй том «Массовой информации» Б. А. Грушина).

↑2. Большая часть собрана на сайте http://cdclv.unlv.edu/archives усилиями Б.З. Докторова и Д. Шалина.

↑3. Основной проблемой при подсчете становятся переиздания — должны ли они считаться под годом, под которым вышли в нынешнем виде, или под которым книга появилась впервые? Является ли «Человек и его работа» 1967 г. и «Человек и его работа в СССР и после» 2003 г. одной и той же или разными книгами? В этой таблице они считаются разными. При этом надо иметь в виду то, что единственными переиздававшимися книгами трех рассматриваемых авторов помимо учебных и справочных являются «Человек и его работа» и старые работы Т.И. Заславской, вошедшие в трехтомник 2007 г. Переиздававшаяся учебная и справочная литература («Социологическое исследование» В.А. Ядова, «Социологический словарь» Г.В. Осипова) дали очень небольшую долю ссылок (около пяти процентов у В.А. Ядова, около десяти процентов у Г.В. Осипова).

↑4. Это опровергает возможную альтернативную гипотезу — что советские социологи не имели возможности представить свое виденье общества в условиях советской цензуры. Если бы цензурные ограничения были решающими, мы могли бы ждать в районе 1990 года публикаций книг, выношенных в тайне. Как видим из таблицы, этого не произошло.

Источник: Институт социологии РАН