Патриотизм как фантомная боль

Вера Зелендинова, информационный аналитик, публицист

Патриотизм рано списывать на свалку истории

…Если вещи будут именоваться неправильно, слова потеряют силу и ни одно дело нельзя будет довести до конца.
Конфуций

Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно.
Мераб Мамардашвили

В эпицентре смысловой бури

Семантические игры с понятием «патриотизм» начались не вчера. Есть чисто русские выражения «квасной патриотизм» и «ура-патриотизм», есть известные формулы Сэмюэля Джонсона и Амброза Бирса. Но если заключенный в них негатив адресован тем, кто спекулирует на любви и преданности своей стране, то сегодня речь идет о сомнении в ценности самого этого понятия, а накал отрицания особенно высок в образованных кругах.

Не исключено, что это как-то связано с любовью наших интеллектуалов к «республиканцу» Канту, который как-то невзначай заметил, что «…немцы (в отличие от русских) не так сильно привязаны к своему Отечеству, что свидетельствует о них как о просвещенном народе» (Menschenkunde Starkes (1781/82) // Kant’s Gesammelte Schriften (АА) / Hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissens chaften. Bd. 25. Berlin, 1997. S. 1185). Тут в качестве антидота можно напомнить, что тот же Кант любил иногда порассуждать о предрассудках, относя к ним не только безоглядную преданность старине, но и бездумную приверженность к прогрессу.

Тем не менее, необходимо признать, что сомнения относительно соответствия патриотизма современным реалиям далеко не беспочвенны. Ведь чем шире кругозор человека, тем в большей мере ценит он свою индивидуальность и с большим основанием, отвергая все «роевое», полагает себя гражданином мира. Как отметил Сергей Митрофанов, чья «беглая реплика» о патриотизме стала поводом для появления этого текста, интеллигентный человек «давно верит, что все мы — люди, а планета Земля — общий дом».

Оно и понятно. Когда мир становится открытым, замкнутые сообщества вместе с их ценностями теряют свою привлекательность и постепенно отмирают. Идущие на гребне волны первыми отказываются от «старья», а там и остальные постепенно подтягиваются. Но если процесс носит объективный характер, откуда такая ярость отрицания? Почему речь тех, для кого патриотизм уже не является ценностью, столь эмоциональна?

«Всем самым чудовищным в человеке мы обязаны патриотизму. Патриотизм разрушителен, он ничего не создает, кроме трескотни, вранья, шарлатанства, лицемерия. Патриотизм убивает свободу мысли, свободу творчества, свободу самореализации… Патриотизм сам по себе является религией вчерашнего дня, религией мертвых. Патриотизм — это оружие ксенофобии. Патриотизм основан на ненависти, страхе, вранье и непримиримости. Патриотизм отвратителен. Он упрощает человека, лишает его разума» (www.echo.msk.ru/blog/xlarina/1250768-echo/).

Потому, отвечает Сергей Митрофанов, что в современной России патриотизм становится «инструментом выяснения отношений между социальными группами». Он «превратился в дубинку в руках околовластных кругов». «Элита центра использует патриотический дискурс, чтобы прижать своих потенциальных врагов — демократическую оппозицию и сепаратистов всех мастей». С его помощью «патриоты снизу пробивают себе дорогу во власть». А для оппозиции он создает платформу для обвинения власти в «непатриотическом использовании национальных ресурсов».

Иными словами, патриотизм нехорош уже тем, что его используют в неприглядных целях. Но можно ли признать такую логику универсальной?

В обыденной жизни, как, впрочем, и в юриспруденции, преступное или недобросовестное использование какой-то вещи — будь то утюг или служебное положение — является виной субъекта, но никак не умаляет качеств объекта действия. Если утюг использовали в качестве орудия пытки или убийства, он не несет на себе печать вины: она лежит на убийце. Следовательно, и патриотизм as it is не может быть плох только потому, что его превратили в универсальную отмычку к властным кладовым.

Любить Родину — какую и почему?

Не обратив внимания на эти тонкости, Митрофанов заходит с другой стороны: «Как ее (Родину) любить? Мечтать, чтобы она стала демократической европейской страной или так и осталась бы “Островом Россия”, живущим по формуле Николая I “православие — самодержавие — народность”?».

Здесь налицо классическая подмена: чувство ставится в зависимость от качества объекта и целеполагания субъекта. Возможность любви и преданности определяется тем, насколько объект соответствует нашим представлениям об идеальном, правильном или хотя бы нормальном. Т.е. вопрос ставится так: хорошо, пускай будет патриотизм, но какую именно, обладающую какими качествами Родину ты хочешь любить?

Здесь снова возникает вопрос об универсальности подхода, о возможности распространить его на другие объекты любви и преданности. Допустимо ли спросить: обладающих какими качествами отца, мать, сына, дочь ты хочешь любить? И какие недостатки являются достаточным условием для того, чтобы отказать им в любви и преданности?

Это звучит дико, хотя именно противоречия между чувством и представлением о должном лежат в основе многих личных трагедий. И именно разногласия относительно настоящего и будущего своей страны при общей не подвергаемой сомнениям любви к ней приводят к трагедиям гражданских противостояний. В осознании неизбывности этих болезненных разрывов — ключ к катарсису примирения, прощению, возможность прилагать усилия для улучшения объекта любви и хранить верность, невзирая на несовершенства. Все это плохо измеряется алгеброй рационального.

Но Митрофанов продолжает предъявлять новые аргументы: «Чем мотивируется воин, отдающий свою жизнь? Стали бы 300 спартанцев защищать Фермопилы, не будучи патриотами?» Лежащий на поверхности ответ — они защищают свою страну, свой полис, т.е. являются патриотами — не устраивает его своей банальностью. Ему «представляется, что патриотизм — это не единственный и даже не основной мотиватор, как бы это ни желали представить “патриоты”. Есть еще долг и честь. Культура, с которой приходят представления о правильном и неправильном. Мораль, в конце концов. Древний инстинкт сохранения рода».

Тут не поспоришь: все это действительно есть. Но что содержательно наполняет все эти понятия? И в каких отношениях они находятся с обсуждаемым здесь патриотизмом?

В основе культуры — запреты, задающие границы должного и допустимого, в пределах которых формируется весь ее корпус. Понятия «долг» и «мораль» тоже задаются рамками культуры: то, что должно и морально в одной культуре, может считаться дурным или бессмысленным в другой. Есть, к примеру, известный запрет на ростовщичество, и есть протестантская этика.

Понятие «честь» носит двоякий характер: личностный и общественный, часто — сословный. Применительно к личности — это внутреннее достоинство человека, его «оценка себя и своего существования в категориях самоуважения» (архимандрит Платон). В сословном и общественном плане «честь — это мнение людей о нас», которое «имеет лишь косвенную, а не непосредственную ценность» (А. Шопенгауэр).

Из сказанного следует, что понятия, предложенные Митрофановым в качестве альтернативы, имеют достаточно широкой спектр применения, но в общем виде они не раскрывают мотивы, по которым человек готов умереть, сражаясь за свою страну. Возьмем, к примеру, мораль, долг и культуру: внутри них может содержаться, но может и не содержаться такого требования.

Еще хуже обстоят дела с понятием «честь», выражающим всего лишь рефлексию субъекта по поводу его самооценки или оценки его достоинств некой группой, к мнению которой он прислушивается, а эти оценки и самооценки напрямую зависят от морали и культуры. К тому же внутри понятия «честь» также не заложена сфера применения. Отсюда такие выражения, как воинская или девичья честь, где сама честь — это самооценка, а стоящее перед ним слово уточняет, о чем собственно идет речь.

Подобные примеры можно приводить и дальше, но это представляется лишним, потому что, даже если оставить за скобками такие выражения, как «россиянский человек» и спекулятивные неточности, концептуальный текст Митрофанова в содержательном плане является классическим примером китча.

Патриотизм и мировая революция

Но это еще цветочки по сравнению с тем, как он трактует тему патриотизма применительно к политическим решениям Ленина. По мнению Митрофанова, Ленин был «социологичен» в своем видении проблемы патриотизма. Для того чтобы убедиться, что это не так — Ленин смотрел на патриотизм в прицел политики — достаточно почитать его тексты.

Например, в статье «Уроки коммуны» (1908), он назвал одной из главных причин поражения коммунаров попытку одновременно решить две задачи — «освобождение Франции от нашествия Германии и социалистическое освобождение рабочих от капитализма». Т.е. еще за шесть лет до начала Первой мировой войны Ленин сделал акцент на разделении двух опций политического действия: классовую борьбу и защиту Отечества. И отдал предпочтение первой.

Он называл патриотизм «одним из наиболее глубоких чувств, закрепленных веками и тысячелетиями обособленных отечеств», но сам был интернационалистом, а не патриотом. Именно поэтому в 1915 году, в разгар войны, он инициировал создание «циммервальдской левой» — интернациональной группы марксистов, призывавшей европейский пролетариат «повернуть штыки против своих правительств». И выдвинул лозунг «Превратим войну империалистическую в гражданскую!».

Как политик в шмиттовском смысле этого слова, на разных этапах своей революционной деятельности Ленин всегда четко формулировал тактические цели и называл «друзей» и «врагов». Поэтому в феврале 1918 года, когда немцы рвались к революционному Петрограду и «на карту были поставлены завоевания Октября», он без всяких внутренних терзаний вбросил известный лозунг «Социалистическое Отечество в опасности!».

Весной 1918 года, настаивая на заключении «похабного» Брестского мира, он говорил о «спасении революции», т.е. действовал в полном соответствии с тем, о чем писал в «Уроках Коммуны». И разъяснял, почему «сознательный авангард пролетариата» должен «пожертвовать национальными интересами ради высшего интереса всемирной пролетарской революции» (В.И. Ленин. Ценные признания Питирима Сорокина). А в 1919 году стал инициатором создания III Коммунистического интернационала (Коминтерна). В то время ни о каком патриотизме речи не было вообще.

Тема патриотизма возникла после смерти Ленина по результатам партийной дискуссии о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. Позитивное решение этого вопроса повлекло за собой разгром ориентированного на мировую революцию Коминтерна (1937–1938). В прессе и на радио появилась формулировка «социалистический патриотизм», а в кино начали крутить историко-патриотические фильмы.

Что касается версии Митрофанова об ущемлении «патриотизма национальных окраин», тут все было несколько сложнее. Сепаратистские настроения партийного руководства Грузии и Украины вынудили большевистское правительство отказаться от создания унитарного государства. «Патриотизм окраин» был принят во внимание.

Договор о создании СССР (декабрь 1922 года) подписывали представители равноправных союзных республик, наделенных суверенными правами, касавшимися внутреннего управления и свободного выхода из Союза (Глава II, п. 4). Эти формулировки действовали до распада СССР. А «жесткое приведение к общему знаменателю… в интересах тоталитарного правления», о котором упоминает Митрофанов, началось после смерти Ленина и до второй половины 30-х было не таким уж «жестким».

Химера или необходимость

Сергей Митрофанов несомненно прав, утверждая, что «элиты холодно и расчетливо отождествляют “любовь к Родине” с “любовью к правящему классу”». Прав он и в том, что патриотизм элит носит политический характер. Тут, правда, стоило бы добавить, что это справедливо не только для России.

Но главное достоинство реплики Митрофанова состоит в том, что он акцентировал внимание на негативных последствиях использования патриотизма в корпоративных и корыстных целях. О том же, но другими словами недавно написал и Максим Кантор: «Патриотизм сегодня — такая же корпоративная мораль, как либерализм: и то и другое обеспечивает карьерные возможности, сулит барыш» (expert.ru/expert/2014/09/korruptsiya—nadezhda-mira/).

Будем надеяться, что усилиями этих интеллектуалов в общественной морали сформируется табу на подобные игры. Вместе с тем нужно отдавать себе отчет в том, что противопоставление «патриот — либерал» возникло не та пустом месте.

Либерал сегодня — это человек, полагающий, что мир движется в сторону тотальной глобализации, в которой не будет места таким понятиям, как Родина и патриотизм. Этим он похож на создателя «циммервальдской левой» и Коминтерна. И Ленин, и либерал «мыслят в мировом масштабе», а патриоты продолжают жить в Вестфальской системе, которую уже давно хоронят, но она все никак не разрушится.

Проблема, однако, состоит в том, что пока глобализация коснулась только экономики, сферы финансов, рынка труда и массовой культуры. В политике по-прежнему превалируют интересы каждой отдельной страны. Все это происходит на фоне увеличения миграционных потоков и обострения национального вопроса, который с неизбежностью замыкается на патриотизм.

Порой это принимает совершенно уродливые формы: «Да мне плевать, какой он там расы: узбек или таджик, один хрен, что Кавказ… пусть сваливают и не трогают наших баб, у нас свое отечество, а они пусть в свою страну валят. Это патриотизм» (anticapitalist.ru/za_obrazovanie/styudent-fishkarij._zametki_prepodavatelya.html#.Uv-v3s7VEwr). При всей изысканности подобных высказываний не принимать во внимание их смысловую нагрузку нельзя.

В сухом остатке получается, что ни причастные к политике элиты, ни рядовые граждане пока не готовы отказаться от таких понятий, как «моя страна» и «национальные интересы», и это касается не только слаборазвитых стран с низким уровнем жизни и необразованным населением, но и самых «передовых демократий». Достаточно вспомнить про «Патриотический акт» Джорджа Буша, про флажки, при каждом удобном случае появляющиеся в руках американцев и на карнизах их домов, или о том, что условием получения гражданства США является клятва в любви, преданности и готовности служить Америке, т.е. уверения в том же патриотизме.

Все это означает, что патриотизм рано списывать на свалку истории, тем более что любовь и преданность своей стране, как правило, бывают востребованы в трудные моменты, чаще всего во время войны, т.е. полем, на котором реально работает это чувство, является политика. Никто не знает, что ждет мир в будущем, зато легко представить себе, что случится со страной, гражданам которой регулярно рассказывают о том, что патриотизм устарел, а кого-то «от слова “патриотизм” уже тошнит какими-то червяками и вишневыми косточками» (www.echo.msk.ru/blog/xlarina/1250768-echo/).

Сергей Митрофанов, журналист, публицист, политический обозреватель

Не всякий патриотизм полезен России

Когда я писал свою колонку про патриотизм, я безусловно отдавал себе отчет в том, что «быть патриотом» в интеллектуальном споре — гораздо более выгодная позиция, нежели быть космополитом. Ибо за «патриотов» сегодня вся мощь государственной пропаганды, а за космополитов — лишь отщепенцы, узкая группа единомышленников.

Тем не менее, давайте мысленно обнулим демагогию и пропаганду и для начала спросим себя: а как мы собираемся разбираться с проблемой? В плоскости мифа или в плоскости реальной политики и реальной социологии, как нормальные исследователи?

Потому что если в плоскости мифа, то нам достаточно определиться с любимым «Евангелием» и в дальнейшем проверять исторические факты на соответствие каноническим текстам и высказываниям близких нам по духу исторических или даже литературных персонажей. Притом что сам миф с легкостью отторгнет все то, что не укладывается в заданную концепцию.

Применительно к России (Советскому Союзу), например, то, что Великая Отечественная война в определенной степени выигрывалась не только одним патриотическим воодушевлением, но и штрафными батальонами, за спиной которых находились заградотряды с пулеметами. Или что одни русские «патриоты» с легкостью убивали других русских «патриотов» в Гражданскую войну. Или что «искренний патриотизм» советских бюрократов не мешал им в свое время отстраненно, если не сказать с моральной тупостью, наблюдать, как соотечественники умирали с голоду в результате коллективизации. На эту тему есть потрясающие по силе рассказы Тендрякова.

Или взять такой феномен, как волны криминального сопротивления социальному порядку в России. Оно было, и было всегда, параллельно витрине! Но простите, эти люди, которых тоже миллионы и которые были рекрутированы криминальным сообществом за последние 100 лет непрерывных социальных пертурбаций, — они патриоты или нет? Они органичны этому мифу или выпадают из него?

Другое дело, если мы подходим к вопросу как исследователи. И тут я вынужден признать: действительно, ни власти, ни политические партии пока еще не отказываются от идеологемы патриотизма как инструмента, даже несмотря на наступление века глобализации, транснациональности экономики и личной космополитичности лидеров. В качестве инструмента реальной политики патриотизм по-прежнему сверхэффективен и востребован. Особенно когда нужно оправдать действия своей страны за рубежом.

Однако немецкий патриотизм стоил миру до 40 миллиона погибших. И вот уж вряд ли кто будет отрицать, что это достаточный повод сомневаться в имманентной благотворности патриотической мобилизации. С другой стороны, американский патриотизм стал мотором глобальной антитеррористической операции и, как бы к ней у нас ни относились, привел к падению нескольких деспотических режимов. Но и сам в свою очередь подвергся либеральной критике («Патриотический акт») и породил разумные сомнения. И во всяком случае не патриотизм, а критика его послужила тому, что в конечном итоге не были затронуты фундаментальные основы американской демократии.

Что касается российского патриотизма, то он в настоящий момент проявляется несколько странно — не столько в подъеме экономики и социальной солидарности, сколько во… вторжении в Крым, последствия которого нам еще предстоит расхлебывать. Но, видимо, это тоже трактуется как любовь к «исконно русской территории» и военно-морскому флоту.

Конечно, мой оппонент прав, в общеисторическом плане патриотизм никуда не исчезает как набор естественных привязанностей человека и моральных долженствований. Естественно любить свой язык и свою культуру. И дОлжно чем-то жертвовать, ограждая мир, который ты точно воспринимаешь своим, от угроз. Но проблема, которая обходится стороной, заключается в эластичности определения «патриотизма» и заведомой неопределенности того, что вкладывают в это понятие конкретные политические акторы. Тем более что не очень ясно и сопряжение его с институтами нашего общества и современным правом.

При этом нетрудно видеть, что мы часто, а иногда и спекулятивно — под воздействием пропагандистов — путаем «должное» и «естественное».

Если и в самом деле естественно любить мать, отца, отчий дом, то дОлжно (а иногда под угрозой репрессий) любить Родину, ее власть, ее армию, ее партию и т.п. А хуже всего, что такая патриотическая мобилизация обычно происходит там, где право подчинено той или иной политической целесообразности. В этом случае «патриотизмом» закрываются дырки в законодательстве и правовой логике.

Так, во всемирно известном кейсе Pussy Riot, по-видимому, не было никаких иных (правовых) оснований для реального срока по приговору, чем «патриотизм» судей, которые посчитали выходку двух молодых девушек реальной угрозой патриотическим ценностям их страны. Или «патриотизм» властей в «Болотном процессе». Здесь мы тоже воочию стали свидетелями того, что превалировало неправовое желание оградить Родину от гипотетического оранжевого сценария в будущем.

Но главное, что все это, безусловно, более характерно для обществ и государств, все еще находящихся в процессе становления. Таковыми были Соединенные Штаты во время войны Севера и Юга, и таковой через двести лет все еще является сегодняшняя Россия, осуществляющая несколько взаимосвязанных трансформаций. От советского командно-административного социализма к корпоративному капитализму. От ядерной сверхдержавы — к стране третьего мира. От страны третьего мира — еще куда-то, что пока не очень просматривается за недостатком фактического материала.

Так нужен ли России патриотизм? Вопрос сложный, ответ на который зависит от позиций спрашивающего и отвечающего.

Несомненно, он нужен, полезен — если понимать под патриотизмом вкладывание личных усилий в строительство демократического общества, в котором комфортно жить и где человеческое достоинство не умаляется. И архаичен, не нужен, вреден, если он означает следование исключительно в фарватере политики ястребов и если он выписывает индульгенцию на любые национальные безобразия. Вот сомнения в том, что мы говорим об одном и том же, а также имеем в виду одинаковые ценности, мешает мне выходить во двор и осуществлять каждодневный подъем флага.