Тоталитарная речь

Присоединение Крыма скорее всего знаменует новый этап в истории современной России, смысл которого еще до конца не определен, но направление которого не вызывает оптимизма. На наших глазах происходит глубокая идеологическая и политическая мутация. Она фиксируется не только в действиях власти, но и в том дискурсе, который сейчас спешно вырабатывается в медиа и в официальных декларациях. «Крымская речь» Путина, произнесенная им 18 марта в связи с подписанием договора о присоединении, в этом смысле особенно показательна. Не то чтобы она являла совершенно новый образец риторики, но в ней риторика последнего времени отлита в некие формулы, которым еще предстоит многократное
тиражирование.

Оппозиционную интеллигенцию особенно смутил один из финальных пассажей речи, в котором она не без основания увидела намек на себя: «Некоторые западные политики уже стращают нас не только санкциями, но и перспективой обострения внутренних проблем. Хотелось бы знать, что они имеют в виду: действия некоей “пятой” колонны — разного рода “национал-предателей” — или рассчитывают, что смогут ухудшить социально-экономическое положение России и тем самым спровоцировать недовольство людей. Рассматриваем подобные заявления как безответственные и явно агрессивные и будем соответствующим образом на это реагировать». Пропагандисты вроде Киселева или Соловьева однозначно связывают «пятую колонну» с защитниками мира и территориальной целостности Украины.

«Национал-предатели» — это новинка сезона, но следует ожидать, что скоро борцы за мир будут обозначаться именно так. Чтобы понять смысл этих терминов, следует сказать несколько слов о контексте их возникновения.

Выражение «пятая колонна» принадлежит франкистскому генералу Эмилио Мола, который в 1936 году во время гражданской войны в Испании сказал журналисту, что четыре колонны его войск движутся к республиканскому Мадриду, а пятая колонна ждет сигнала к выступлению в самом городе. Пятая колонна в расширенном смысле слова — это группа провокаторов, боевиков или распространителей панических настроений, готовых поднять мятеж против законной власти. Это понятие можно было бы без натяжек приложить к «вежливым зеленым людям» в Крыму или к засланным на восток Украины российским погромщикам. Вместо этого оно обращается на сторонников мира, выступающих против всякого насилия. Призывы к миру, таким образом, приравниваются к вооруженным провокациям или даже мятежу.

То же самое можно сказать и о пресловутых «национал-предателях». Термин «национал-предатель» появился в Веймарской Германии; так называли Маттиаса Эрцбергера, Филиппа Шейдемана и других членов немецкой делегации, подписавших Компьенское перемирие 1918 года и Версальский мирный договор. Смысл этого выражения прост. Так называются коллаборационисты, то есть люди, сотрудничающие с оккупационным режимом. Этот термин применялся к последователям Петена во Франции или к власовцам в России. Он, вероятно, был бы уместен применительно к Аксенову в Крыму. Но с какими оккупантами сотрудничают пацифисты в России? Если речь идет об американцах, то следует признать, что Россия уже оккупирована ими.

Эта неадекватность слов действительности все в большей степени характеризует современный российский официозный и официальный дискурс. Смещение смыслов начинает напоминать феномен, известный историкам и филологам как «тоталитарная речь». Основы для ее изучения заложил немецкий филолог еврейского происхождения Виктор Клемперер, внимательно следивший за эволюцией официального дискурса в Третьем рейхе.

Одной из важных фигур тоталитарной речи Клемперер считал переворачивание отношений субъекта и предиката, когда, например, жертва становится палачом, нацисты защищаются от агрессии и борются за мир. Кроме того, для тоталитарной речи характерно усвоение «новых» терминов, смысл которых лишь смутно понятен, и наполнение их совершенно противоположным исходному смыслом. Принципиальным тут является отделение «означающего» от «означаемого», крайнее упрощение понятия и финальная утрата им внятного смысла. Вместо исторического содержания на первый план выступает смутный образ, наполненный какими-то эмоциональными обертонами, как, например, в выражении «национал-предатель». Здесь понятное и сугубо негативное по смыслу слово «предатель» ассоциируется с идеей нации и нацизма одновременно. Но это и является целью такого словоупотребления.

Гюстав Лебон в своей «Психологии толп» (1896), высоко ценимой Геббельсом и изучавшейся Лениным, писал: «Каковы бы ни были идеи, внушенные толпе, они могут сделаться преобладающими не иначе, как при условии быть облеченными в самую категорическую и простую форму. В таком случае эти идеи представляются в виде образов, и только в такой форме они доступны толпе. Такие идеи-образы не соединяются между собой никакой логической связью аналогии или последовательности и могут заменять одна другую совершенно так, как в волшебном фонаре одно стекло заменяется другим рукой фокусника, вынимающего их из ящика, где они были сложены вместе. Вот почему в толпе удерживаются рядом идеи самого противоречивого характера. Сообразно случайностям минуты, толпа подпадает под влияние одной из разнообразных идей, имеющихся у нее в запасе, и поэтому может совершать самые противоположные действия; отсутствие же критической способности мешает ей заметить эти противоречия».

Эта логическая несвязанность едва ли не главная черта речи Путина. С одной стороны, речь эта является декларацией аннексии части Украины, с другой стороны, в ней содержатся совершенно несовместимые с поводом ее произнесения заверения: «Мы хотим дружбы с Украиной, хотим, чтобы она была сильным, суверенным, самодостаточным государством. И главное: мы хотим, чтобы на землю Украины пришли мир и согласие, и вместе с другими странами готовы оказывать этому всемерное содействие и поддержку. Но, повторю: только сами граждане Украины в состоянии навести порядок в собственном доме». Но если мы так ратуем за суверенность Украины, почему же мы оттяпали у нее Крым? Оказывается, Россия не аннексировала Крым, а спасла его от аннексии кем-то другим: «Мы всегда уважали территориальную целостность украинской державы, в отличие, кстати, от тех, кто принес единство Украины в жертву своим политическим амбициям. Они щеголяют лозунгами о великой Украине, но именно они сделали все, чтобы расколоть страну». Но если на целостность нашего соседа посягает кто-то, почему же Крым оказывается у нас? «Эта стратегическая территория должна находиться под сильным, устойчивым суверенитетом, который по факту может быть только российским сегодня. Иначе, дорогие друзья, — обращаюсь и к Украине, и к России, — мы с вами — и русские, и украинцы — можем вообще потерять Крым, причем в недалекой исторической перспективе». Получается, что Россия аннексирует Крым, чтобы его не аннексировал неведомый кто-то, чтобы спасти его для украинцев. А то скоро полуостров вообще может пропасть и потеряться во мгле.

Такого рода дискурс наслаивает одно противоречие на другое и становится непостижимым, если читать его в поисках ясного содержания. Когда-то Гитлер называл себя «самым консервативным революционером в мире». И этот бессмысленный оксюморон в силу повторов начал приобретать подобие смысла. Но именно разрушение смысла и является целью тоталитарного дискурса, который при этом постоянно утверждает свою почти метафизическую приверженность истине и прямоте: «Нас постоянно пытаются загнать в какой-то угол за то, что мы имеем независимую позицию, за то, что ее отстаиваем, за то, что называем вещи своими именами и не лицемерим».

По мере многократного использования и задалбливания бессмысленных клише, отсылающих к неопределенному врагу, речь перестает значить. Она отрывается от действительности и начинает созидать «вторую» словесную реальность, вроде той, которая был создана газетами и телевидением в советское время. Именно в те времена «народ и партия были едины» и «нашей целью был коммунизм». Такой отрыв речи от реальности позволяет прикладывать «образы» к чему угодно. Означающие начинают гулять на свободе. Слова перестают значить. Кто угодно может быть заклеймен как фашист, бандит, боевик и т.д.

Французский исследователь тоталитарной речи Жан-Пьер Фай писал о том, что она массированно вторгается в немецкую действительность в момент тяжелого экономического кризиса и сама являет собой кризис речи. Ее первейшая задача — отделить речь от действительности. И с этим она успешно справляется. Такая изоляция смыслов от реальности прежде всего нужна для осуществления тотальной мобилизации общества, часто возникающей в ответ на кризис. Путин в его новой версии перестал быть апологетом стабильности и неожиданно превратился в агента дестабилизации, без которой, как и без образа врага, невозможна тотальная мобилизация. В рамках этой мобилизации необходимо заглушить разум, перевести речь в модальность эмоциональной взвинченности, всегда предполагающей неясность смысла. Масса не может сложиться, пока смыслы не уничтожены во имя простых эмоциональных символов. Но самой действенной процедурой уничтожения смысла является война — источник всякой тотальной мобилизации.

Теоретик тотальной мобилизации Эрнст Юнгер писал о том, что крайней своей формы она может достигнуть только «в том случае, если образ войны уже вписан в порядок мирного времени. Здесь можно упомянуть о таком явлении, как возрастающее урезание индивидуальной свободы, то есть тех притязаний, которые, на самом деле, уже издавна вызывали сомнение. Это вмешательство, смысл которого состоит в уничтожении всего, что не может быть понято как функция государства, мы встречаем сначала в России и в Италии, а затем и у нас дома, и можно предвидеть, что все страны, в которых живы еще притязания мирового масштаба, должны предпринять его, с тем чтобы соответствовать новым вырвавшимся на свободу силам».

Мобилизация как форма лидерского управления движением масс выдвигает на первый план идею почти мистического национального единства, прозвучавшую и в речи Путина: «В эти дни мы были близки как никогда, поддерживали друг друга. Это были искренние чувства солидарности. Именно в такие переломные исторические моменты проверяется зрелость и сила духа нации. И народ России показал такую зрелость и такую силу, своей сплоченностью поддержал соотечественников». Индивид исчезает в массе и утрачивает всякое критическое сознание. Одновременно разворачивается и идея особого «переломного исторического момента», проходящая, как замечал Клемперер, через весь слой тоталитарного дискурса, склонного амплифицировать любое событие до исторической или всемирноисторической значимости (Клемперер называл это явление «интенсификацией»).

Чтобы быть эффективным, тоталитарный дискурс должен полностью господствовать в медиа и заглушать собой все иные голоса. Только тогда он сможет оболванить массы до полной неразличимости индивидов. Он идеально выстроен для телевидения, синхронизирующего миллионные толпы перед экраном и одновременно вдалбливающего в умы одно и то же. К счастью, однако, сегодня мы живем не в нацистской Германии и не в СССР. Организовать тотальную зачистку медиаполя под такого рода дискурс уже невозможно. «Пятая колонна», о которой говорят Путин и киселевы, это ведь, как все мы понимаем, — обитатели Интернета, подрывающего эффективность пропаганды многообразием точек зрения и информационных каналов. То, что не все российское общество сегодня приветствует аннексию Крыма из любви к украинской территориальной целостности и вопреки оккупации Западом и бандеровцами, — признак изменившейся медийной ситуации. Пройдет лет пять — десять, и тоталитарный дискурс, в котором сегодня упражняется власть, станет совершенно невозможным. Думаю, что большой евразийский проект кончится одновременно с господством телевидения.

Источник: Ямпольский М. Новинка сезона: «национал-предатели» // The New Times. № 9. 2014. 24 марта.