Заметки о Большом кризисе

Эти разрозненные заметки — обрывки разговоров, где я пытался разъяснить происходящее сегодня внутри Кризиса. Они полностью фрагментарны, читать их можно с любой заинтересовавшей главки.

 

Украинизация России

Ближайшее последствие присоединения Крыма — не в Крыме. Мы присоединили Крым, а думаем про Украину и говорим только про Украину. Все мысли вертятся вокруг Украины. Это свидетельствует о том, что и Крым-то нам не был нужен. Это нечто вполне политически-психиатрическое. Едва внимание уходит за пределы Украины, как лишается эмоциональной пищи.

Произошла украинизация российского политического сознания, не только массового. Украинская революция, независимо от того, истощается она или нет, и будет ли у нее второй такт, уже имеет продолжение в холодной гражданской войне в России. Та отчасти виртуальна, но это мало что значит. Она яростна, и ярость ее совершенно необъяснима ничем. У нее нет предмета, и она сама придумывает свой предмет. Кроме того, разумеется, что предмет ей подсказывают — имея в виду, что он как-то консолидирует страну вокруг власти.

Украина как предмет расщепляет любое публично проявляющееся сознание, по которому можно судить об остальном. Идут мусорные бои, убедительно симулирующие гражданскую войну. Люди разделяются по каким-то невероятным линиям. Эти линии связаны скорей с желанием оскорбить, чтоб отделиться. Первично именно желание разделиться, и идет поиск линий, по которым можно разделиться. Украина, санкции — все это создает военный привкус и дает удобный повод для освобождающего выхода: у меня есть враг, наконец-то!

Это не консолидация, а деконсолидация. И то, что она проходит в довольно небольшом пространстве социальных сетей, не значит, что она принципиально иная в массовом сознании. Я думаю, что и там она такая же яростная.

Возникает субъект, который ищет повода для уничтожения ближнего своего. А с другой стороны, он обретает право на деградацию, на лексику деграданта (которая не может не осознаваться, пускай бессознательно, говорящим как таковая). Этот субъект сознательно извлекает из себя некие порнографичные доселе речевые формулы. Он себя примитивизирует, как в яростной драке. При этом он сознает, что драки нет, что эти формулы искусственные. Но это неважно, поскольку они трескучи и энергетически заряжены. Ведь контекст российского публичного поля — геттоизированный, порнографичный.

Крым в этой ситуации забыт. Помер Ефим, да и хрен с ним. Присоединили и присоединили, дальше не интересно. Это как раз обычно. Это не эксцесс, а наше обыкновенное отношение к своим и к своему. Через некоторое время разговоры об усовершенствованиях в Крыму начнут раздражать массу: у меня в селе дорогу никак не починят, а у них в Крыму строят два моста!.. Но это будет чуть позже.

 

Большой кризис

Некоторые крупные кризисы, политические и военно-политические, развиваются не в один акт, а представляют собой многоактную драму с затишьями, глубокими паузами и лжефиналами. Кризис с несколькими ложными финалами, когда огонь уходит под сцену и все уже садятся обсуждать его итоги. Действующие лица начинают выстраиваться, кто тут проигравший, а кто победитель, и как им подвести итоги — не замечая, что все они уже тонут.

Как пример можно привести даже очень сжатый кризис 14-го года. Известную речь Жореса, за которую он был, собственно, и застрелен 31 июля, а 1 августа началась война, и эти два события слиплись, а убийство пацифиста осталось символом начала войны.

Стоит заглянуть в его речь, за которую он был убит. Эта речь была произнесена в день, когда Австро-Венгрия предъявила ультиматум Сербии. Она действительно посвящена угрозе войны. Но о самом роковом ультиматуме он говорит вскользь, он говорит: я, конечно, не утверждаю, что этот ультиматум угрожает войной. Более того, — говорит он, — я вовсе не утверждаю, что вообще есть угроза общеевропейской войны. Это он говорит 25 июля! Меньше чем через неделю мировая война началась.

Это пример того, как обманчива в таких случаях наша оптика. Сегодня все обсуждают Крым, цену Крыма или радости Крыма в составе Российской Федерации, опасность санкций за Крым. Исходя из того, что дело закончено. Я думаю, что мы не видим глубины Кризиса, и поэтому не видим его настоящей сцены, откуда только вынесли одни декорации и уже готовят другие.

 

У Большого кризиса — короткий язык

Украинский кризис, в той степени, в которой он для Путина имел внутренний адресат, должен был помочь перестроить внутреннюю ситуацию, которая перед этим два года у него не складывалась и не склеивалась.

Он должен был отчасти создать, отчасти подсказать новую простую схему власти. Что схема должна быть простой, в свою очередь, подсказывал Путину и требовал от него его нынешний язык — язык школьной геополитики. В свою очередь, этот сленг возник в дискурсивной нищете русской политики. Теперь он расползся по стране и стал новым политическим эсперанто.

Почему так вышло? Наши мозги привыкли к ученому дискурсу марксизма, он стал естественным. И школьная геополитика точно легла на место школьного марксизма-ленинизма, на то место, где были всякие «интересы трудящихся всех стран», был «мировой империализм и его агрессивные замыслы», был «третий мир и народы, жаждущие социалистического выбора», тому подобные вещи.

Эта, в общем, примитивная речь, где нет виновных, не дает реально истолковать ситуацию. Зато вымогает простых решений: эти — «свои», эти — «чужие», стрелочка туда, стрелочка сюда.

 

Российские государственные СМИ — генератор русофобии

В качестве фонового, но не последнего фактора должен назвать российские средства массовой информации.

Дело в том, что их изменить нельзя. Я думаю, что даже Путину пришлось бы предпринять нечеловеческие усилия, чтобы придать российским телеканалам мало-мальски человекообразный вид. Они просто уже не умеют говорить по-русски. К тому же, это был бы зигзаг, невыносимый для массового телезрителя. А значит, перед нами гигантская неуправляемая машина формирования черного, наичернейшего образа России. Российские СМИ, я и раньше говорил, — один из главных моторов запуска украинского кризиса. Они спонсор, в каком-то смысле, этого кризиса. Сегодня это машина генерации черного мифа о России как враге Европы и цивилизации. И взвесить этот фактор мне очень трудно, но он один может ускорить все остальные процессы.

 

Санкции против России

Санкции против России — отчасти миф, отчасти не миф. В этой теме заметно присутствие двух моделей. Во-первых, санкции как наказание, реакция на поступок — ты сделал что-то плохое, тебя наказали. Сделал что-то еще более неправильное — тебя еще раз наказали. Во-вторых, санкции как инструмент корректировки будущего поведения.

Эти две модели санкций постоянно смешиваются. В американском дискурсе явно преобладают санкции как наказание. Американцы меньше от нас зависят и смелей твердят о санкциях, чем осторожные европейцы. Россия практически ни по чему не может ударить США — кроме афганского транзита. Но только что Россия демонстративно перевела 4 миллиона долларов в программу НАТО по обеспечению афганского транзита — прямой сигнал и одновременно напоминание Америке: любезность, 4 миллиона дали, но можем и рубануть.

В этом варианте санкции получили характер символических действий, ориентированных на свой электорат. Как инструмент влияния на поведение в России санкции просто не работают. Инструмент санкций как корректировки поведения требует долгих сроков, лет. А кризис этот не будет столь длительным, чтобы санкции сработали. И чье, собственно, поведение меняем?

Собственно говоря, идея санкций исходит не из чего иного, как из «мифа Путина».

У Запада ведь давно миф Путина заменяет понимание России. Европа и США капитулировали в попытке понять Россию. Нет ничего подобного Джорджу Кеннану и всей классике советологии. Россию давно перестали понимать, заменив это толкованием путинских действий и намерений. Структура санкций сама по себе говорит о том, что они обращены на Путина лично и на круг его предположительных друзей. Исходя из концепции, что у него превалируют частные интересы, а друзья — это его коллективный кошелек, который он, уйдя от власти, захочет куда-то утащить. Что просто смешно, нелепо и нереализуемо.

Обама действует. Он наносит удары по путинскому мифу. И это, кстати, чувствительные удары. Потому что миф — это тоже реальность. Это не сказка, это упругое вещество. В силу того, что миф разделяет его носитель.

Но, нанося свои удары, Обама замахивается на архитектуру современного мира, в том числе на неформальные и непубличные связи. Место России в глобальной экономике в значительной степени держится на таких связях. Да, мы торгуем, мы торгуем и в качестве торговцев мы отчасти респектабельны, но, одновременно, мы слишком многое себе позволяем. И непонятно, как связана наша способность торговать с нашей способностью к вероломству. Если бить по нашему вероломству, не исключено, что начнутся перетряски в экономике.

Обама здесь действует вслед за Путиным — как революционер номер два. Украинская революция, пригаснув в Киеве, выпускает наружу одного революционера за другим: сперва Путина, вслед за Путиным — Обаму. Я не исключаю, что этот ряд продолжится.

Никто не знает, как далеко эти два парня пойдут в своей взаимной борьбе амбиций, питаемых разными внутренними задачами. У Путина задача никак не склеивающейся его путинской системы, а у Обамы своя внутренняя задача — несклеивающегося обамовского курса.

Глобально опасны уже сами эти «русские дебаты». Вот Сорос вылез с идеей обрушить цены на нефть, и так далее. Независимо от принятия или непринятия таких рецептов, все это само по себе повышает тревожность мировых рынков, а мы пока не знаем, устойчив или нет выход из рецессии? Не исключено, что он не так устойчив, как многие считали.

Санкции как наказание работают специфически. Главное в них — это символ кары. Наказание — это стигма твоей вины. Карает — каратель, причиняя боль. Это важно, скорей, тому, кто причиняет боль. Он должен почувствовать, что восстановил баланс справедливости. Когда он видит, что другому больно, он отчасти удовлетворен. Что это означает в нашем случае? Что Россию криминализуют как страну. И Россию, и лично Путина в некоей сложной пропорции. Обама опасается, что будет заметно простое обстоятельство: Америка ни в коем случае не будет воевать за Украину. Даже за Восточную Украину. В Америке не поймут, где она находится и почему важна.

Обама должен нарисовать как можно более яркую, впечатляющую картину будущих наказаний, чтобы отбить у России охоту оказаться на Восточной Украине. Он рисует картину возможных разрушительных действий Америки в отношении российской экономики, ее конкретных отраслей — финансовой, газово-энергетической, военной. Рынок оружия наиболее уязвим, ибо политизирован, но в то же время в наименьшей степени подвержен прямому давлению Америки. Америка может потребовать от своих друзей не покупать или не продавать российское оружие, но в мире всегда найдется много тех, кто с удовольствием купит.

Это индуцирует в России образ того, кому причиняют горе и боль. Это удобно использовать в пропаганде. Но воздействие его на нас больше, чем пропаганда. Оно не может остановить наших ближайших действий, но может их ускорить.

Мы в драматургии нового нарратива. Экономика, помимо того что это движение капиталов, товаров и всего прочего, еще и движение нарративов. Когда говорят: «Мы в состоянии Кризиса», — это нарратив.

Америка, грозящая наказать Россию, порождает в России нарратив ускользания от угрозы расчленения ее Америкой. Возникает идентичность нации, за которой гоняется некто с бензопилой. А это уже другая Россия, о ней Америка вообще ничего не знает. Это Россия иной идентичности, которая тут начинает формироваться. Впервые она наметилась во времена чеченской войны и басаевского террора. Тогда мы каждый день ждали нового Буденновска, нового «Норд-Оста». В этом состоянии Россия позволяла войскам творить страшные вещи на территории Чечни. Часть из них объяснялась обычным озверением войны и уровнем солдат, но другая часть — именно этой новой идентичностью.

Сегодня в России опять формируется сходная идентичность. Она напряжена, ждет, дрожа от страха и возбуждения. В условиях кризиса это самое опасное состояние. Такая Россия может повести себя в ответ на санкции совершенно иначе, чем ждет Америка.

За время Холодной войны не помню момента, когда бы американские официальные лица вслух обсуждали, как именно нанести ущерб местной экономике и какие отрасли они собираются обрушить. Это звучит как акт неприкрытой враждебности. Если кто и недоволен Путиным в российских элитах, он глубоко спрячет свое недовольство в ярости от того, что его экономику и его страну хотят развалить. У людей возникает желание помочь власти в этой ситуации. Всем понятно: грядут жесткие времена, и Путин или не Путин, их придется пройти вместе. Возникает эффект «реактивного патриотизма». Вот вклад Обамы в нагнетание атмосферы Большого кризиса. Проблема же в том, как из него выйти, а не как его интенсифицировать.

 

Революция кончилась или нет?

Что там у нас в Киеве? Политика на Украине похожа на расплескавшуюся воду, возникло много активностей, которые непонятно как сочетать между собой. Даже на Укровостоке: Одесса не похожа на Донецк, происходящее в Харькове не похоже на Херсон, я уж не говорю про Запад и про Киев.

Правительство предпринимает идеально неверные решения. Удивительные решения, которые диктуются то ли Иваном Франко, то ли Лесей Украинкой, каким-то украинским романтизмом. Ну да, Украина лишилась флота, баз, лишилась крымской части армии. Обычно правительство не может вынести такого удара вообще. И оно на грани падения. Но они предпринимают при этом какие-то дико глупые решения. То угрозы аннексии российской собственности, то угрозы введения виз. Они не умеют выстраивать даже дипломатическую оборону и, видимо, находятся под постоянной бомбардировкой противоречивых западных сигналов, как Янукович находился под бомбардировкой противоречивых европейских и российских сигналов.

Но ключевой вопрос в отношении Украины — где революция? Она остановилась? Может, да, а может быть, нет. Мы это скоро увидим. Поскольку революция не является политическим процессом в точном смысле слова, за ней очень трудно следить. И в течение одной революции не раз наступает момент, когда ее вроде бы нет, кончилась. Вспомним Французскую революцию — после принятия первой Конституции она временно исчезла. Считалось, что ее нет. И если бы не угроза интервенции, то, может быть, ее бы и не стало, может быть, она бы на этом кончилась. Термидор еще раз покончил с революцией, но и после этого она отнюдь не закончилась, по меньшей мере, до коронования Буонапарте императором. А некоторые включают и всю историю войн Наполеона в историю революции.

Трудно сказать, кончилась уже или не кончилась украинская революция. Революции часто тонут в банальностях — в мелкой коррупции, в перепродаже возникших возможностей. И я думаю, что все революции тонут в банальностях. Если их не утопят в крови, они тонут в повседневной пошлости.

Но ведь украинская не решила, на самом деле, пока ничего. Кроме бегства Януковича, овладения его виллой в Межигорье и потери Крыма, ей нечем хвастаться. Ни проблема коррупции, ни проблема суда, не говоря уже обо всем остальном, не решены.

Возникает момент диссонанса: колоссальный рывок, 100 дней Майдана — сильнейшие переживания, жертвы, незабываемое для людей, изменившее их жизнь апокалипсическое время — и опять те же самые рыла перед ними. Плюс угроза войны с Россией.

Непонятный вопрос: смирятся или не смирятся? Многие не смирятся. Крым, конечно, очень мешает смириться.

Я думаю, что революции практически гарантирован второй такт. Хотя надо отличать такт кризиса от такта революции. Не исключено, что, хотя революция не кончилась, кризис все-таки исчерпается. И та может продолжаться, уже не угрожая мировым Кризисом.

 

Большой кризис — хоровод непризнанных акторов

Все обсуждают крымский кризис, закончившуюся крымскую войну и явную готовность Европы и Америки де-факто стерпеть аннексию Крыма, разумеется, никогда не соглашаясь с ней де-юре. Это порождает успокоительное состояние, но тревожное. Российские войска на границе с Украиной готовы, Россия, может быть, вторгнется на Восток — и от России требуют вернуться назад.

Вопрос, в сущности, такой: закончился ли крымский кризис на Крыме? Сам по себе кризис будет иметь долгий шлейф, долгое негативное влияние. Но мы сейчас говорим о простом. Это закончившийся кризис или закончившаяся первая фаза кризиса? Или это прелюдия к новому кризису с небольшой пересменкой?

Кризис мешает считать законченным то, что в нем страшно много непризнанных и непризнаваемых субъектов и масса необсуждаемых реальностей. Я, пожалуй, не помню, в каком другом кризисе было нагромождено столько всего?

Начнем с простого. Есть беглый президент Янукович, который де-юре остается президентом в Украине — и у которого еще год президентских полномочий. Он живет то ли под Ростовом, то ли под Москвой и может в любой момент нарисоваться на горизонте. Вот он только что призывает к референдумам в регионах Украины — ничего не говоря о Крыме. Он де-факто не признается Россией, если исходить из того, что о нем сказал Путин. В то же время де-юре Россией он признается. Запад, как Европа, так и Америка, и Меркель, и Обама, его не признают ни де-юре, ни де-факто. Киргизстан тоже его не признает. Но вообще он мог бы как ни в чем не бывало заявиться на саммит СНГ, если такой сейчас собрать.

Есть правительство в Киеве, которое Россией де-юре не признается. Но де-факто признается отчасти. Западом оно признается де-юре и де-факто. Есть Рада в Киеве, которую, скрепя сердце, Россия признает де-юре. Но ряд актов этой Рады: восстановление старой Конституции и объявление президентских выборов — Россией все же не признается.

Есть Крым. Крымский референдум и аннексия Крыма Россией не признается никем, кроме России. Правительство в Крыму тоже никем не признается, кроме России.

Есть русские общины Востока и Юга. Они реальны и имеют своих полевых командиров. Сегодня неважно, сколько из них спонсируются Россией, а сколько являются самоназначенными: они часть игры, они тоже участники.

Есть актив Майдана, оставшийся в стороне, который тоже не видит для себя ставок в этой игре. Конфликт с «Правым сектором» для правительства принципиален, но вовсе не прост.

Есть точка зрения России на Украину как на государство в состоянии failed state, (временного) прекращения легитимности — которая не признается, опять-таки, никем, кроме нас.

Действует слишком много сторон! Надо бы упростить ситуацию, уменьшить число сторон. Было бы замечательно, если бы у Украины был один голос. Такого голоса нет. И не видно, откуда ему возникнуть. В такой ситуации практически невозможно ничего ни с кем обсуждать.

Внутри Украины идет так называемая президентская кампания. Она лишь частично признается внутриукраинскими революционными субъектами.

Президентские выборы в любой стране — это кризис с заранее известным финалом. Он помещен внутрь определенного графика и правил, у него своя драматургия. Поэтому на него удобно накладывать другие политические процессы. В данном случае, на него наложили Большой кризис.

Выборы нужны Западу: они должны породить ту самую фигуру лидера Украины, с которой можно разговаривать. Но, с точки зрения России, эта фигура не представляет сил, в которых мы заинтересованы. Мне трудно представить себе картину, что мы не делаем никаких попыток влиять на ход украинских выборов. С точки зрения Востока и Юга Украины, новый президент также не будет представителем их интересов. Эта фигура, по сути, будет лишь неполным консенсусом околокиевских и околомайданных элит. Если выборы в итоге и породят президента, это будет ничей президент. С ним не захочет разговаривать Россия или захочет на определенных условиях.

Еще более вероятно, что график президентских выборов превращается в график разгона второй волны украинского кризиса. И Запад, и Америка ждут, что Россия вторгнется в восточные области Украины. Я не уверен, что Россия (Путин, Кремль) этого хочет. Но развитие кризиса, наложенное на график кризиса президентских выборов Украины, — при отсутствии управления кризисом и при негативном вкладе в него Европы и Америки, обостряющих контекст украинских выборов, — дает почти предрешенный прогноз второй волны кризиса. Тогда вооруженное давление России на Восток и Юг Украины вполне вероятно, хотя бы для того, чтобы заставить с нами считаться.

 

Европа и Кризис

Важный фактор после Путина и Украины — это Европа.

Для Европы полномасштабные санкции против России реально тяжки. Любой американский президент генетически готов к конфронтации с Россией. Для него это часть американской национальной истории. А для новой Европы после 89-го года, для Меркель это возникновение нового мира. Только старые члены истеблишмента еще помнят времена, когда существовала сбалансированная противостоянием ситуация. Но Советский Союз не ломал правил и не диктовал их. Даже вторжение в Чехословакию шло строго по правилам Ялтинской системы. Оно было безжалостно и аморально, но «это наши территории, мы ввели туда свои войска». Это Ялтинская система.

Сейчас перед ними некий новый факт, новая ситуация. Границ нет. Норм нет. И правил, как выясняется, нет. Устанавливая правила, Путин фактически открывает то, что правил установлено не было — была некая «европейская мечта»: мир без баланса сил, без войн и т.п. И вот, оказывается, эта мечта не годится в качестве нормодателя. Она не сформулировала никаких правил для всех других. В первую очередь, для России. Не включив Россию в себя, Европа оставила ее вне правил и не договорилась с ней ни о чем.

Это тоже элемент кризиса. Европа не понимает, что делать. Она не может воевать. Европа ментально абсолютно не может воевать с Россией. И обнаруживает, что у нее какой-то чудовищный пробел: она не может продиктовать свои правила. Меркель говорит: «У нас здесь Брюссель», а Путин ей: «Говно ваш Брюссель». Непонятно, что тут можно сделать? Тем более что Меркель, в сущности, сама знает, что Брюссель говно.

Но опасно думать, что у Европы пассивная, слабая, оборонческая позиция. На самом деле, она взрывная и потенциально агрессивная. Именно потому, что у Европы отсутствует здесь опора. У нее нет остро необходимых инструментов, а значит, возникает нужда в импровизации. Какой будет европейская импровизация, неизвестно. Но есть логика поведения. Когда у тебя нет инструментов в крайней ситуации, а та вдруг обостряется, ты либо идешь на «вы» — либо отказываешься от идентичности. Это экзистенциальный выбор: или идешь драться, или бежишь и теряешь себя. А потом иди объясняй самому себе, что бегство было правильным.

Европа сейчас стоит перед этим моментом. Не желая потерять идентичность, она может оказаться пред необходимостью не обсуждаемых ею и неизвестных пока еще ей самой действий. Оттого и Европа является фактором потенциальной эскалации кризиса. Может быть, в меньшей степени, чем Путин, а может быть, даже в большей.

Фактором эскалации кризиса может оказаться и что-нибудь совсем другое. Еще какой-нибудь игрок, пока неизвестный. Сейчас «Правый сектор» очень разозлен убийством своего командира, Сашко Белого. К чему это приведет?

 

Путин внутри Большого кризиса

Перед Крымом стало очевидным, что Путин, влезая в украинскую ситуацию, неизбежно становится ее агентом, революционером, и в качестве революционера вернется в Москву устанавливать новый порядок.

Это происходит, хотя пока довольно плавно. В котле кипит ультрапатриотическое варево, телевидение вносит в него свой замечательный вклад. Соревнование официальных лиц в наиневозможных заявлениях. Сергей Рябков, замминистра иностранных дел, 19 марта сказал, что в случае санкций к ней Россия применит асимметричные действия. Работник МИДа такого уровня хорошо знает, что термин «асимметричные действия» в этих случаях означает обычно диверсии. Это хулиганское заявление стало возможным потому, что он хотел особенным образом понравиться руководству.

Но после Крыма в обстановке, которую сам Путин называл разными словами — консолидация, абсолютное большинство, — немедленно выяснилось, что все опять не склеивается. Да, рейтинг замечательный. Но во что его конвертировать? Его же надо конвертировать. В конце концов, даже геополитика говорит: если у тебя есть сила, военная или какая-то еще, это еще ничего не значит. Ты ее должен спроецировать в точку своих интересов, на противника. А если не можешь ее спроецировать, то и твоя сила никчемна. Как и на что ее спроецировать?

Возникла заминка. Внешне она выглядит как пауза. Путин в этой паузе думает, он как-то переживает. Внешне кажется, что пережидает, чтобы все забыли про Крым и он спокойно начал его переваривать.

Итак, в этой паузе первый фактор кризиса — сам Путин, пытающийся понять, что ему (помимо Крыма и всех связанных с этим забот) принесла его атака? Что она значит тактически и стратегически? Что она дает и чем она грозит? А это значит, что его активная деятельность не остановилась, а только приостановилась.

Система РФ, не будем лицемерить, вышла в плавание, из которого не выйдет той же. Ее внутреннее переформирование началось. Это мягкий coup d’etat, государственный переворот, который Путин производит, поскольку отчаялся управлять старой системой — своей системой. Он не доверяет ей и в каком-то смысле даже ее презирает.

Как ему действовать конкретно? Есть всплеск рейтинга, популярности, накала чувств, который сам Путин не считает устойчивым. Они ему, естественно, нравятся, но он хорошо знает, что это не надолго, и не слишком высоко ценит. Плебс непостоянен, его чувства надо во что-то быстро конвертировать. Во что?

Путин презирает путинскую Россию. Он думает, что он один может ее исправить, оздоровить и оставить в таком виде, в котором не жаль уходить из жизни и истории. Все это должно быть сделано при его политической жизни, за два срока, а если понадобится, и больше. Но — быстро, быстро!