Нам обещано большее

От редакции: Полтора месяца назад семья художника Кати Марголис увеличилась: появились две приемные дочки. Сестры, разлученные по разным детским домам. Теперь в ее доме растут четыре девочки.

Здесь все просто. Каждый день — подарок. Здесь распахнутые светлые глаза-лагуны, в которых опрокинуты небеса. Здесь раскрытые объятия: на этой неделе вдруг научилась и обниматься, и целоваться — и теперь каждые пять минут — снова и снова. И прижимается щекой. Словно открылась какая-то потайная дверка любви. А ведь еще недавно не понимала простого «на ручки» и на вопрос «Хочешь на ручки?» деловито-обреченно шагала в ванную мыть руки, а на мое упорное «Да нет, хочешь на руки?» разворачивалась и тем же строевым шагом шла в прихожую натягивать на ручки перчатки. Теперь это кажется в другой жизни. Мир перевернул миф, и по ниточке я возвращаю себе словно потерянную некогда Ариадну, о которой я ничего прежде не знала, но которая — плоть моей души, всегда где-то бывшая. Мой Бенджамен. Нечаянная радость. Твой прощальный подарок. Она удивительно похожа на тебя, хотя все хором твердят, что у нее мои глаза. Но я-то знаю: твои. И улыбка — твоя. И вот мы плывем на трагетто, и я невольно ловлю себя на мысли: «В лодке-то — как рыба в воде. Ну, понятно, в кого…»

И мы пускаем на площади мыльные пузыри — точь-в-точь, как ты тогда.

А вечером у детской кроватки мне иногда хочется плакать, словно внутри развязывается какой-то узел, туго затянутый все эти месяцы. «Дочку мою я сейчас разбужу — в серые глазки ее погляжу, а за окном шелестят тополя: нет на земле твоего короля»… Нет, на земле нет. Но примириться с этим — значит, согласиться. А нам обещано большее. И утреннее солнце перебирает волосы, и качается синяя лодка, и на горизонте ждет остров.

Но а как же ты, девочка Герда? Кто ты? Ведь это тебя я впервые увидела трехлетней, и если бы не странные законы, позволяющие недородителям годами экспериментировать, забирая и возвращая детей в казенные стен, ты бы давно была моя. Но тогда не было бы тебе твоей маленькой Ариадны, — шепчет один голос. Но эта бы была совсем твоя, родная, говорящая на твоем языке, и не глядела бы вдруг зверенышем, — возражает другой. И не взлетали бы, и не падали бы мы ежедневно. И не мучились бы сегодня неразрешимыми загадками отталкивания и притяжения. Но тебя я искала и дала слово, что возьму тебя — еще тогда, когда поднималась впервые по ступенькам этого дома — дала обещание: «если этот дом нам в подарок, то это и дом этой маленькой девочки — поеду за ней на край света и заберу из снежного королевства».

Тогда собиралась поставить кроватку у окна своей новой счастливой птичьей мансарды. А пока поставила стол. Краски, кисточки, чернила. Сколько же за ним нарисовано, написано, оплакано, встречено. Вечная творческая дилемма — письменный стол или детская кроватка — тогда решилась просто и за меня: «мать выходит из мест заключения и забирает девочку». Кто же знал, что пройдет шесть лет, и я снова увижу твою повзрослевшую фотографию. И пойму, что настало время сдержать слово. А потом только узнаю, что вас двое. И вот теперь, вопреки всему, что нас разделило, ты мне дочь. Старинная формула с дательным падежом куда точнее современного родительного. Dativus sed non possessivus. Дательный — вообще падеж, который сближает нас куда больше любой притяжательной формулы. Непростая грамматика, что уж тут. Учи по новой. В юности нам байронически кажется, что изгнание, одиночество, неприкаянность — это цена (она же плата) за свободу. Но в какой-то момент ясно открывается, что мы не платим, а это не цена — а путь. Цены у свободы нет. Она дается бесплатно. Так же, как и любовь. Даром получили — даром давайте. А даром — это не про расчет. Это куда сложнее любых выкладок. Это не платы и расплаты. Не пораженья и победы. Не торговые два плюс два. Здесь иная высшая математика — гармония. И словно в назидание нерадивым ученикам здесь каждый день щедро сыпятся подарки. От совсем простых, когда понуря голову плетешься забирать после школы и ждешь бунта, крика, и для смелости даже выпиваешь стаканчик ombretto — не вино, тень вина — в баре на углу, и заходишь в школьный двор — и вдруг говоришь, сама не зная, почему — поперек собственному страху: «Ты так долго сегодня была в школе. А я без тебя соскучилась». И навстречу тебе расцветает радостная улыбка: «Ты правда без меня скучала очень-очень?» И вот уже хрумкается пакет чипсов, и влетает домой, и взлетает по лестнице: «Ксюша, Саша — мама так сильно по мне скучала, и мы купили чипсы!» И это простое давание, которое нам, бывалым родителям, привычно считать недостойными подачками, вдруг раскрывает что-то большее.

А вечером от Olga Sedakova по почте приходит то, что словно написано сейчас тебе и для тебя: «Я уже говорила о том грамматическом перевороте, который предлагал Мандельштам: все именительные падежи нужно заменить указующими направление — дательными. Так вот, обещанье — как раз такое “дательное” слово, даже если оно стоит в именительном падеже; это слово-направление. Оно, вообще говоря, точнее отвечает апофатически выраженному обещанию Нового Завета: “не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его” (1 Кор. 2: 9). А пальмы, лавры, девять небес, девять “атлетических дисков” Данте — только символы этого приготовленного. И Мандельштам ничего не уточняет. Он завещает (обещает) нам образ ветра, “приносящего утешение” — Ветер нам утешенье принес — и тем по-своему исполняет задание Данте: “привести человечество к состоянию счастья”. (На миг? На обещание мига? Это несущественно. Здесь мы, как говорил В.В. Бибихин, вне метрики). Это и есть задание — и дар — того, что мы здесь называем классикой».

Да, классика. И живые классики. Пусть даже чужие, но открывающие новые окна и двери. Вчера на встрече в рамках фестиваля Incroci di civiltà Питер Гринуэй долго говорил о соотношении слова и краски в классике. И я была со всем не согласна и не могла оторваться. А потом снова площадь Санта Маргерита, кишащая малышней, — а там снова классики — только уже другие, с мелками на мостовой. И скакалка. И самокат. И бегущая со скрипкой моя длинноволосая красавица. И навстречу с рыжим вислоухим псом — первая, черноглазая — надежда и опора с юных лет. Где бы я была без вас, старшие мои? Откуда столько у вас мудрости, выдержки, мужества, но не тяжелого, а какого-то совсем воздушного, искрящегося легкой иронией и тонким чувством юмора. Такие вдруг большие, такие свои, что, уложив младших, мы теперь часами уже совсем по-взрослому пьем чай на кухне втроем. А потом суббота, и остров San Giorgio. Давно ли мне было 20, и мы поднимались туда с тобой, и молчали, и не знали, что теперь это на всю жизнь? И десятилетием позже, совершенно одна паря над городом, я делала наброски, для нового офорта у друзей-бенедектинцев, и снова думала о странных сближениях. А потом уже ночью после ужина тайком от старых монахов мы с детьми катались с молодыми послушниками на лифте на эту же колокольню и играли на органе в пустой гулкой церкви. И сегодня, и всегда ты снова ждешь меня там. И благодаря тебе мне выпало счастье узнать, что навсегда — не в прошлом, а в настоящем, опрокинутом в будущее. И город тонет в солнечной дымке. И деловито снуют катера и вапоретто. И тень колокольни, сотканной из воды и молочного света, качается на поверхности вод. И как раз там открытие дивной выставки современных художников муранского стекла — то серебристого, то золотящегося — лазурного, туманного, затянутого патиной, как наши общие дни, такие же переливающегося и наделенные не только собственным цветом, но — другой, главной, не зависящей от нас способностью — проводить свет.

И ветер дует с лагуны.