Белорусские историки сегодня: проблемы академического знания в проблемном социальном контексте

Когда я прочитал предлагаемую тематику для эссе в рамках предстоящего в Киеве семинара «Гуманитарные науки и демократизация на постсоветском пространстве», а именно предложение о том, что «после распада Советского Союза высшее образование и гуманитарные исследования пережили грандиозные изменения, включая рост индивидуальных инициатив. Новые институции и новые медиа открыли новые возможности самореализации, особенно для молодых ученых», я подумал о том, что при рассуждениях о состоянии гуманитарного знания, наверное, лучше всего сразу отказаться от «прогрессистской» установки. Но при этом мне трудно предложить другие термины и другой язык для описания сегодняшнего состояния исторического знания (как части гуманитарного знания), например, в Беларуси. Проблему описания ситуации с состоянием гуманитарного знания в постсоветских странах, поиска адекватных понятий и концептов можно считать одной из центральных, и в этом небольшом эссе я попытаюсь обозначить то, как эта проблема может рассматриваться с опорой на белорусский материал.

Украинский историк Андрей Портнов в одной из своих авторских колонок под названием «Демодернизация исторического образования в постсоветской Украине» еще два года назад пытался наметить контуры анализа состояния исторической науки, поместив в качестве заголовка слово «демодернизация», обозначающее определенный регресс. Для него «демодернизация» являлась процессом с рядом признаков: а) низкий социальный престиж профессии историков, б) падение академических стандартов и коррупционность в сфере гуманитарного образования (покупка степеней), в) исчезновение коммуникативных каналов между локальными профессионалами разных уровней и более глобальными сообществами и так далее. Андрей Портнов также обратил внимание и на то, что только небольшая часть украинских историков смогла полноценно вписаться в международное сообщество, заняв «привилегированное место ретрансляторов основных западных подходов (как правило, сочетая эту роль с достаточно высокими профессорскими позициями в официальной иерархии). Однако изменить общую картину исторического образования в Украине им пока не удалось» [1].

Эта небольшая колонка Андрея Портнова (хотя были и другие реплики историков на близкие темы) важна по нескольким причинам. Во-первых, то, что в ней описывается, показывает всю важность социологического анализа состояния исторической науки и положения историков, анализа, который в Беларуси практически отсутствует (как и в целом основательные попытки социологии науки). Во-вторых, открывается «неожиданная» перспектива пересмотра статуса советского гуманитарного знания в советском же обществе. Перспектива, не предполагающая идеализации эпохи, а ориентированная на понимание того, что какие-то механизмы функционирования советской науки не были «советскими», а заодно мы сегодня должны не забывать о нашей «зависимости от пути» (Path Dependence), о влиянии советского наследия/наследства. В-третьих, описание украинского контекста «демодернизации» исторического образования показывает и специфику белорусского контекста, например практически полное отсутствие в «официальной иерархии» людей, которых Андрей Портнов обозначает в качестве носителей «основных западных подходов», или, что будет точнее, совершенно ритуальная роль таких людей. И демонстрирует тем самым проблемность создания общих схем понимания состояния гуманитарного знания в постсоветских странах.

После распада СССР белорусская историческая наука действительно пережила ряд изменений, но их характер и направленность еще необходимо изучать. В этом смысле проще сразу сказать о ряде «внутренних» и «внешних» проблем и факторов, влияющих на развитие исторической науки в Беларуси. Один из этих факторов — ситуация «двойной периферии» (термин венгерского социолога Пала Тамаша), при которой белорусские историки сразу после 1991 года стали постепенно терять связи с прежними интеллектуальными «центрами» (Россией, в частности Москвой), но и не имеют прочных связей с новыми для них «центрами» производства знания (условной «Европой»).

Процесс интернационализации белорусской исторической науки идет очень трудно, он прерывается и административно (существует административный контроль над контактами и сотрудничеством белорусских ученых с зарубежными партнерами, возможности деятельности фондов и получение грантов в Беларуси резко ограничены). Ситуация «двойной периферии» и медленный процесс интернационализации науки Беларуси приводят к проблемам с трансфером понятий, теорий из внешнего контекста. Часто это приобретает интересные формы: например, с начала — середины 2000-х годов в белорусской литературе начали продвигаться концепции и идеи, связанные с теорией модернизации, но эта теория модернизации так поздно распространяется у нас в «российской редакции» (ссылки идут на российских авторов или переводные работы на русском языке). И при этом в Беларуси историками практически не обсуждается само понятие «современности», теория модернизации фактически превращается в понятие, удобное при обосновании использования «новых» подходов, которые должны быть (а осмысление «современности» было некоторое время назад одним из центральных в «западной» литературе). К этому стоит добавить, что очень небольшое количество историков в Беларуси прошли зарубежные стажировки или находятся в постоянном контакте с зарубежными партнерами.

Еще одна проблема — неотрефлексированное наследие советского марксизма. С одной стороны, был утерян специфический и социологический взгляд на общество из марксистской перспективы, она не трансформировалась в постмарксистскую, с другой стороны, в белорусской исторической науке (и дидактике) имплицитно присутствуют понятия, созданные в период распространения советского марксизма и мешающие иной перспективе взгляда на общество. Также можно сказать, что белорусские историки осуществляют очень «мягкий» переход к новым теориям и концепциям: формально отказ от методологии советского марксизма, «классового подхода» и так далее был провозглашен еще в начале 1990-х годов, но то «новое», что появилось в поле белорусской исторической науки, не было радикальным разрывом с тем, что ее сформировало. В 2000-е годы стали много говорить об исторической антропологии или истории повседневности в белорусском контексте, но, по сути, элементы этих подходов уже использовались историками в позднесоветскую эпоху. Кроме того, сам характер использования понятий «историческая антропология» и «история повседневности» вызывает вопросы о том, насколько корректно эти подходы нашли свое воплощение в работах и статьях белорусских историков.

Еще один интересный аспект постсоветской исторической науки в Беларуси — появление комплекса идей, связанного с развитием именно «национальной» историографии. С одной стороны, это было вполне понятным результатом деколонизации, с другой стороны, только в начале 2000-х стали осторожно рефлексировать на тему «конструирования нации», избавляться от примордиалистских установок и приходить к пониманию того, что «национальная историография» — это не идеология, а рамка, обозначающая локальный контекст знания.

Если говорить о самом сообществе белорусских историков, то оно, как таковое, фактически отсутствует. До распада СССР белорусские историки работали в рамках существовавших официальных советских академических институций — с соответствующими корпоративными этикой и стандартами. В 1993 году возникает «Беларуская асацыяцыя гісторыкаў», созданная по инициативе Института истории НАН РБ. Сегодня, спустя двадцать лет, об этой ассоциации больше ничего не слышно, хотя она и числится в базе данных негосударственных организаций. В 2007 году в ряде СМИ прошла информация о создании «Асацыяцыі свабодных беларускіх гісторыкаў». Эта инициатива возникла в ответ на увольнение из государственных вузов и академических институций ряда историков. Следы этой организации также сложно обнаружить.

Существуют попытки проанализировать то, как структурировано поле исторической науки в Беларуси. Сами историки пишут об этом с точки зрения влияния на историков политического фактора, «исторической политики» и «политики знания» белорусского государства: историк Сергей Токть выдвигает идею наличия «официального» и «неофициального» полей исторической науки [2], историк Геннадий Саганович говорит о «директивной» (официальной) историографии и «неофициальной», когда историки ангажированы и опираются в своих работах на разные версии идентичности и памяти [3]. Социолог Елена Гапова выдвигает свою версию того, что происходит в постсоветской академии, в том числе и на белорусских примерах: существует «новая» академия, которая «ориентирована на международные модели воспроизводства знания и легитимирована западным научным истеблишментом» и «часть академии», которая «продолжает советскую модель производства знания и опирается на ее теоретическое наследие и ресурсную базу, а также на возникшие “коммерческие” структуры». Она в меньшей степени включена в международный символический рынок», и все это происходит на фоне изменения социального статуса интеллектуалов в постсоветских странах [4].

Схемы Сергей Токтя и Геннадия Сагановича скорее являются попытками достаточно ограниченного подхода к тому, что происходит с белорусской исторической наукой (например, государственный заказ на написание определенной истории распространяется не на все области исторических исследований, и поэтому государственная политика не может выступать единственным фактором структурирования поля исторической науки), а схема Елены Гаповой социологически более универсальная, но она не дает (вернее, не предполагает) ответа на вопрос о том, как именно и почему происходит, например, культурный трансфер идей в поле белорусской исторической науки, почему какие-то идеи в ней остаются и приживаются, а какие-то нет, и это часто не зависит от принадлежности интеллектуалов к той или иной части академии, условно «советской» или «новой».

В 2012 году я также сам попытался в тексте «Историческая наука в Беларуси после 1991 года: кризис марксистской методологии и поиск новых теоретических оснований» [5] поразмышлять о том, какие теоретические изменения произошли в белорусской исторической науке после 1991 года, прочитав ряд материалов теоретических дискуссий и опросив несколько историков. При этом я в основном пытался рассматривать историческую науку в Беларуси «изнутри», говоря о профессионализме историков, борьбе за статусы или о бюрократизации процесса защит. А к «внешним» факторам относил, конечно же, наличие авторитарного режима в Беларуси, цензурировавшего деятельность ряда изданий (несколько попыток закрыть журнал «Архэ») и проводящего практику чисток официальных академических институций от неугодных историков.

Сегодня же, опираясь на ряд каких-то выводов и постоянно читая то, что пишут историки России или Украины (и даже стран Балтии) о собственной работе, я прихожу к достаточно банальному выводу, что надо больше говорить и о таком факторе, как асимметрия социальных, политических и иных контекстов существования гуманитарного знания на постсоветском пространстве и за его пределами (в Беларуси модно говорить о «европейском контексте»). С моей точки зрения, именно такая асимметрия является часто прямой причиной если не провальности ряда гуманитарных инициатив и трансфера идей, то непонимания ряда проблем и недооценки ситуации с гуманитарным знанием в постсоветских странах.

Что можно понимать под такой «асимметрией социальных контекстов»? Речь идет, как минимум, о политической, экономической, социальной и культурной разнице ситуации в Беларуси по сравнению с другими пространствами и, что важно, о разных ракурсах понимания этой разницы. Альмира Усманова, одна из немногих вписанных не только в белорусский контекст гуманитариев, в своем тексте «Восточная Европа как новый подчиненный субъект» ставит проблему границ, «материальных» и «дискурсивных», существовавших и, что главное, сохраняющихся (хотя и заново переструктурированных) «между Восточной и Западной Европой, а также между теми, кто уже стал членом Евросоюза, и теми, кто не сможет на это претендовать и в будущем)» [6]. И она же пытается обозначить проблемы, возникающие между гуманитариями из этих регионов, когда они пытаются разговаривать на одном, казалось бы, языке — несмотря на иллюзию наличия «транснациональных интеллектуалов», «субъекты» из Восточной Европы скорее находятся не в роли полноценных участников, а в роли «информантов» [7].

Разница, описанная Альмирой Усмановой, вряд ли устранима, но при этом, по ее мнению, из этого тоже можно извлечь свою специфическую пользу: «для нас же — белорусских интеллектуалов — Запад (Европа в первую очередь), как и в советские времена, сохраняет свое значение в качестве наиболее влиятельной интеллектуальной (а не только консьюмеристской) утопии. И подобно тому, как эта “фантазия” позволяла советским диссидентам оппонировать коммунистическому режиму, наша вера в то, что мы европейцы по языку и способу мышления, помогает нам держать дистанцию по отношению к существующему политическому режиму» [8]. Текст Альмиры Усмановой важен хотя бы для реалистичной оценки ситуации, а также как пример размышлений по поводу того, как можно воспринимать имеющуюся разницу между ситуацией в Беларуси (или других постсоветских странах) и остальной «Европой», можно ли превратить эту разницу, которую многие описывают как негативную, в какую-то стратегию самопонимания и действия интеллектуалов-гуманитариев.

Почему белорусские историки выбирают те или иные теоретические идеи в своих исследованиях, чем это обусловлено — знанием/незнанием иностранных языков, грамотностью или отсутствием теоретической подготовки? Или сама белорусская действительность как-то структурирует интересы историка, формируя некий социальный запрос? Если в стране только формируются какие-то социальные группы, или с трудом просматриваются признаки «новых социальных движений», или капитализм развивается достаточно своеобразно, то что стоит ждать от историков? Могут ли они, например, написать качественные работы по «женской истории» или по другой тематике, находясь в той социальной ситуации, в которой они находятся? Насколько они могут отслеживать немедленно в своих работах контуры социальных изменений, а не просто фиксировать то, что уже давно случилось? Не будет ли увлеченность историков белорусской современностью мешать академизму их работ? И есть ли в Беларуси историки, которые отслеживают такую «современность», или они все обслуживают концепт «национальной» историографии как идеологический концепт, думая, что это и есть современность?

Интересно при ответе на эти вопросы почитать дискуссии о состоянии современного искусства в Беларуси, когда эксперты и социальные теоретики, в том числе и Альмира Усманова, говорят о том, что в Беларуси есть «искусство» (в нашем случае — есть история и историки), но нет или с трудом возможно «современное» и «социально направленное, критическое» искусство (в нашем случае — попытки историков говорить об актуальных вещах, например вступать в полемику о «традиционных ценностях» в Беларуси). Альмира Усманова так объясняет проблему отсутствия критического и современного искусства в Беларуси: «Первое — это то, что мы испытываем в социально-критической жизни своеобразную форму социальной анемии. Люди парализованы и не готовы на политические формы объединения. А отсюда — проблемы невозможности кристаллизации коллективных интересов; неразвитость публичной сферы и неразвитость социально-критического дискурса, а отсюда и неразвитость социальной чувствительности к острым и болезненным темам» [9]. Но это утверждение еще и можно дополнить вопросом: а действительно ли какие-то темы являются острыми для белорусского общества, те, которые мы привыкли считать важными, те, которые считаются важными за пределами Беларуси, и так далее? А также задать вопрос о том, насколько белорусские историки, например, в состоянии представить общество, в котором они живут, и выйти из очень специфической «башни из слоновой кости»?

Возвращаясь к вопросу, поставленному в начале эссе, о том, насколько мы способны сегодня описать то, что с нами происходит, когда рассуждаем об изменениях в области гуманитарных наук на постсоветском пространстве, можно обозначить несколько предварительных выводов. Развитие гуманитарного знания после 1991 года было очень сложным и далеко не всегда успешным процессом, в котором анализ часто выхватывает отдельные факторы (политические режимы, внутреннее состояние ряда дисциплин и так далее), но при этом часто забывается более широкий контекст происходящего, когда социальная, политическая и иная ситуация в гораздо большей степени, чем подготовка самих гуманитариев, задает контуры актуальности тех или иных тематик исследований. Главная задача — определить собственные цели и понять, нужно ли бороться с этим задающим рамки контекстом, знаем ли мы этот контекст, «опередить» происходящее в своих исследованиях или, наоборот, стараться описывать то, что уже более-менее очевидно.

Примечания

↑1. Портнов А. Демодернизация исторического образования в постсоветской Украине. Тезисы к дискуссии.
↑2. Токть С. Обзор белорусской исторической периодики за 2008 год.
↑3. Саганович Г. Историческая политика в постсоветской Беларуси.
↑4. Гапова Е. Национальное знание и международное признание: постсоветская академия в борьбе за символические рынки // Ab Imperio. 2011. № 4. C. 289–323.
↑5. Браточкин А. Историческая наука в Беларуси после 1991 года: кризис марксистской методологии и поиск новых теоретических оснований // После советского марксизма: история, философия, социология и психоанализ в национальных контекстах (Беларусь, Украина) / Ред. О. Шпарага. Вильнюс: ЕГУ, 2013. С. 11–50.
↑6. Усманова А. Восточная Европа как новый подчиненный субъект. Европейская перспектива Беларуси: интеллектуальные модели / Сост. О. Шпарага. Вильнюс: ЕГУ, 2007. 280 с. С. 109.
↑7. Там же. С. 122.
↑8. Там же. С. 133.
↑9. Колесников А. Возможно ли в Беларуси социально ориентированное искусство?

Источник: The Bridge – Мост