Юлия Сидур — Карл Аймермахер. «Время новых надежд…»

От редакции. Публикация осуществляется с любезного разрешения «Ассоциации исследователей российского общества» (АИРО-XXI).

Москва, 2 августа 1986 г.

Дорогие Карлуша и Гизела!

Очевидно, это письмо уже не застанет вас в Бохуме, и вы прочитаете его только по возвращении из Израиля. Вчера вечером получили некоторые части видео. Сказали, что камера еще прибудет позднее. Очень рада, что с акварелью все прояснилось и просто надо подождать еще какое-то время.

Мне удалось, Карлуша, послать 42 фотографии из тех, что Юра снял в 1985 и зимой 1986 года. Там много последних Диминых портретов вместе с работами 70-х годов. А самые последние — из цикла «Мягкие скульптуры», «Куклы», мы послали вам еще при жизни Димы. Кроме этих фотографий, еще добавила парочку снимков памятника Гельштейну. У вас эти фотографии были, но снятые зимой, в снегу. Сейчас памятник выглядит намного красивее, хотя очень портит портрет Марика, вмонтированный рядом. Этому желанию родителей никак нельзя было воспротивиться. Я думаю, что попрошу ретушера заретушировать этот портрет на некоторых фотографиях — он очень назойливо выглядит и отвлекает на себя внимание от скульптуры. Я даже думаю, что вы сможете получить фотографии еще до отъезда. Что же касается дневников, то я их тоже уже послала. И с ними же отправила кассету со стихами Димы, которую он начитал сам. Там, конечно, не все стихи, а только некоторые из цикла «Самая счастливая осень» 1983 года. Дневники и кассету вы получите позднее, скорее всего, в сентябре. […]

На днях мы встретились с художницей Людой Семеновой. Она будет продолжать работу над «Висящим», или «Автопортретом». Я уже писала, что эта композиция вместе с «Сидящей в кресле» будет носить название «Автопортрет с блудной дочерью».

Все, что ты написал насчет твоих разговоров с Удо, я полностью поддерживаю.

Обложка книги Мартина Криле выглядит очень красиво. Я только не поняла, о какой фотографии Францис фон Штехеу идет речь. Очевидно, это Димин портрет? Где он будет опубликован?

Очень приятно, что церковные организации в Вюрцбурге поддерживают нашу идею установки «Памятника погибшим от бомб». Передай от меня большой привет Хайндлям и спасибо за их теплую телеграмму. Г-ну Вику тоже большое спасибо. Ты спросил про Эльфи. Дело в том, что по нашему ТВ выступал убежавший со станции «Свобода» сотрудник Олег Туманов, который назвал Эльфи чуть ли не агентом ЦРУ. Поэтому, я думаю, она решила вообще помалкивать. Ей в Москве очень нравится, и она не хочет никаких неприятностей для себя. Во всяком случае, на похоронах она была, а после — я ее не видела и не слышала. Мое правило такое же, как у Димы — я журналистам не звоню и ни о чем их не прошу. Если им надо, они всегда позвонят и придут сами.

Посылаю вам три вырезки из газет. Одна из «Лит. газеты», где самыми ругательными словами ругают нашего бывшего знакомого Майка, вторая — это о наших кинематографистах, где произошли очень большие и, возможно, боюсь утверждать, положительные перемены, и третья — про спектакль Алика Киселева. Две последних из «Советской культуры».

Теперь основная часть этого письма. Это наша с Мишей борьба за мастерскую. Она очень активно продолжается. Опасений насчет того, что они «отнимут» вещи, нет. Всё это им совершенно не нужно! Им нужна только мастерская как помещение Художественного фонда для того, чтобы по существующему порядку передать ее следующему скульптору, обязательно члену Союза художников. То, чего добиваемся мы, это исключение из этого правила. Мы, будучи нечленами Союза художников, хотим оставить ее как хранилище произведений выдающегося художника. Но для них Сидур не является выдающимся, хотя сам факт, что организовали комиссию по наследию, является почетным, т. к. подобные комиссии образуют далеко не каждому умершему художнику. За эту неделю мы увиделись с двумя скульпторами-мосховцами: Леонидом Берлиным и Геннадием Распоповым. С обоими мы общались у нас в мастерской и посетили их мастерские тоже. Берлин — в московских кругах очень известная фигура. Он самый левый, самый современный. С Диминым масштабом его сравнить нельзя, потому что таких скульпторов как Дима в СССР просто нет вообще. Сейчас я в этом окончательно убедилась. А если брать его творчество в целом: скульптура, графика, живопись, стихи, кино, «Миф», то тем более нет ничего и никого похожего. Тем не менее Берлин — интересный художник. Его мастерская находится во Владыкино, где построены специальные скульптурные мастерские, очень высокие и с антресолями, где можно или спать или «принимать гостей». Недостаток в том, что там слишком много скульпторов, и все друг к другу шляются. Очень похоже на квартиры в кооперативном доме. Возможно, для кого-то это не недостаток, а достоинство. Но то, что Дима был на отшибе, имело громадное положительное значение. Его творческое одиночество после разрыва с Лемпортом и Силисом невероятно ему помогло. Во Владыкине, где много скульпторов, такого одиночества никак быть не может. Берлин делает свои железные композиции (это то, что у него лучшее), которые он сваривает, спаивает, конструирует и т. д. Они у него иногда загораются, позвякивают, а иногда даже стреляют. Но даже без этого развлекательного момента, они сделаны очень кропотливо, иногда даже [сделаны] в течение многих лет. Трудно объяснить, что изображают его металлические конструкции. Это условные человеческие фигуры, иногда довольно выразительные. Две работы мне даже показались очень сильными. Все остальное — это заказные вещи, выполненные в очень добротном реализме. Правда, не все заказные, есть реалистические вещи, хотя и обобщенные, сделанные для себя. Поэтому в его мастерской работ много, судя по заполненности, но не более пятидесяти, т. к. очень многое у него все-таки уходит, на что, собственно, он и живет. Показал он нам и две живописные работы. На мой взгляд, слабовато, тем более что одна из них, изображающая какой-то корабль в океане, названа «Американская трагедия». Он сказал, что его заставили так назвать, чтобы можно было выставить на выставке. Вторая называется «Парад». Везут реалистическую огромную голую девицу маленькие людишки, очень напоминает знаменитые иллюстрации к Свифту, когда лилипуты везут Гулливера. На фоне зачем-то маячит американский флаг, опять же — это шкурнические интересы у честного человека. Хотел красные флаги, но нельзя, поэтому флаг американский, иначе картину не выставят. Намного интереснее графика. Мы посмотрели примерно сотню черно-белых рисунков, выполненных пером и тушью. Он их, оказывается, тоже выставлял, но называл иллюстрациями к Брехту, иначе бы их не показали. Очень реалистические, очень социальные какие-то коммунальные квартиры, набитые людьми, бесконечные очереди, животные (в основном, собаки), писсуары, семьи, живущие под колесами мчащегося поезда, больницы. Часто повторяющаяся тема: каталка, на которой тащат больного. Много реалистических портретов, но очень профессиональных и выразительных. Он ничего не продает, потому что все у него в одном экземпляре, и ему, как он говорит, жалко расставаться. Я думаю, что когда вы приедете, надо будет обязательно к нему съездить, чтобы увидеть, что осталось лучшего в скульптуре официального советского искусства.

Теперь о том, как он смотрел Димино. Поскольку он наш сосед и живет в доме № 2, Дима часто с ним общался во дворе. У Берлиных было две громадных собаки, которых надо было прогуливать (два эрдельтерьера). Дима, следуя своему постоянному правилу, никого из коллег к себе не пускал и не приглашал, Леню он тоже не приглашал. Сам Леня жаловался, что другие скульптора заходят и, наворовав его идеи, тоже сваривают всякие железки, а потом, все опошлив, выставляют. Дима это прекрасно знал (один Эрнст чего стоит!) и поэтому никого к себе на пускал. Но разговаривали они всегда очень и очень дружески. Когда я предложила Берлину приехать, он немедленно радостно согласился, и еще не видя мастерской, уже предложил свою поддержку. Но когда он приехал и увидел, был совершенно поражен, но поражен по-хорошему, потому что много слышав, он все-таки плохо себе все это представлял. Ему очень все понравилось. Говорил он о Диме с великим почтением. Ему понравилось все, но больше всего такие вещи, как: «Современное распятие», «Автопортрет», «Гробы», то есть все, что завещано тебе. Мы провели с ним весь день, сначала были у нас, потом поехали к нему во Владыкино. Он сказал, что все, что он может сказать, он обязательно скажет в нашу защиту, хотя не является начальником и потому веса особого не имеет. Но я знаю, что его очень уважают и даже побаиваются. Человек он вроде бы мягкий, но на самом деле очень и очень боевой.

У Берлина три года назад умерла жена, театральная художница Вера Зайцева. Он очень одинок (обе собаки тоже умерли), и он рад любому искреннему и дружескому контакту. Тем более что он художник хороший и нам не надо, как говорится, «кривить душой». Что же касается другого мосховца, скульптора Геннадия Распопова, то тут несколько иная картина. Это скульптор «типичный». Мы с Мишей с большим энтузиазмом пытались найти и похвалить у него хоть что-то. Нашли один портрет Свифта, барельеф в бронзовой чеканке. Это у него действительно лучшее, тем более что именно его он поместил на афишу своей выставки в ЦДЛ. Мастерская у него неплохая. Отдельно стоящий домик во дворе в районе Шаболовки, примерно, метров 50, но высокая. Плохо то, что домик этот подлежит сносу и скоро его должны ломать. Нам с Мишей в голову одновременно пришла мысль — не начнет ли он в связи с этим требовать себе подвал Сидура. Но думаем, что теперь у него язык не повернется. Объясню, почему я к нему обратилась. У нас знакомых официальных скульпторов вообще нет. […]

С Распоповым мы иногда возвращались домой на метро. Он ехал с Октябрьской, а мы с Парка культуры. По дороге разговаривали. Дима разговаривал, а я помалкивала. Распопов много рассказывал о своих поездках в Африку, Камбоджу и т. д. Он, конечно, мосховец до мозга костей, хотя утверждает, что его отовсюду выгнали (из начальства), потому что он всегда у всех «все принимал» и никого не гробил, когда был членом художественного совета. Тем не менее он всех знает и может при желании создать благожелательный климат, хотя, честно признаюсь, по большому счету, я ему не верю. И есть риск, что он не только не поможет, но даже втихую и повредит. Но делать нечего, приходится рисковать, потому что нет выхода. Мне больше не к кому обратиться. В отличие от Лени Берлина Распопов был не столько поражен, сколько «обалдел». Он тоже много слышал про Сидура, но не видел. Это «обалдение» его как-то немного пришибло. У меня даже появилось ощущение, глядя на его лицо, что у него появились мысли о «напрасно прожитой жизни». Он мне потом сказал: «Может быть, конечно, так и должен жить художник, но если бы Дима при жизни больше показывался, мелькал в МОСХе, нам сейчас было бы легче». Я с ним не согласилась. Если бы Дима занимался устройством своих вещей и «мелькал» в МОСХе, то это бы отняло у него последние силы, он бы намного меньше сделал работ и гораздо раньше умер. Поэтому он сделал другой выбор.

Была еще одна причина, по которой я обратилась к Распопову. Когда жена Гдаля Гельштейна Вита везла памятник Марику из Мытищ со скульптурного комбината, машина заехала к Распопову, чтобы заодно забрать его какую-то работу. Они с Витой разговорились и когда Распопов узнал, что Дима сделал им памятник для сына (скульптура в это время лежала запакованная в машине), он воскликнул: «Сидур?! Как вам это удалось? Это скульптор мирового класса!» Я Распопова встретила случайно во дворе, он тоже живет в доме № 2. Он даже не знал, что Дима умер и был очень потрясен. Немедленно согласился поехать со мной и с Мишей в подвал все посмотреть и уже успел поговорить с неким скульптором Дроновым, членом бюро секции. Тот ему будто бы сказал: «Давай посмотрим. Мы включим тебя в комиссию по наследию».

В общем, Распопов тоже пообещал на словах поддержать, а как будет на деле, не знаю. Итак, сейчас три человека: Никонов, Берлин и Распопов обещали что-то сделать, чтобы оставить подвал «за семьей». Верю я только одному Берлину. Кстати, Распопов спросил: «А как у него было с заработком?» Я сказала: «Нормально. Вот за эти две “Структуры” нам очень хорошо заплатили. Потом на стадионе Динамо он с другом установил “Фанфары победы”. И вот последний памятник сделал, в Востряково. К тому же он пенсию получал. С заработком было прилично». Я, конечно, не сказала, что памятник Гельштейну Дима сделал бесплатно.

Карлуша, вчера (1 августа) мы в мастерской устроили просмотр своего кино. Были все свои: Миша, Юра, Вова Воловников с сестрой и Володя с Ритой Бродские. Бродские и Лариса, Вовкина сестра, видели это уникальное Димино произведение впервые. Им было вообще очень интересно, но и мы тоже давно его не видели и смотрели с огромным интересом. Аппарат наш громыхает, показывает плохо, качество, ты сам знаешь, какое. Мы все еще раз убедились, что это совершенно великолепное произведение искусства (сам фильм), и мы еще раз решили, что надо перевести его на видео и таким образом сохранить. Займись, пожалуйста, этим вопросом при первой же возможности, хотя я прекрасно понимаю, как безумно вы с Гизелой заняты. Миша уже показал те части видео, которые мы получили, каким-то специалистам, и они сказали, что аппаратура очень хорошая. Теперь с нетерпением ждем камеру. А уже телевизор придется добывать здесь каким-нибудь образом. Миша говорит, что это возможно. Главная цель — заснять подвал со всем, что там находится, не только скульптуру, но все закоулки, лестницу, комнатки. Ведь вполне реально, что у нас его отберут, хотя мы сделаем все от себя зависящее, чтобы это случилось, как можно позже.

Что касается Комы Иванова и его подписи под ходатайством, то она не является решающей. Я думаю, что мы сможем собрать подписи очень влиятельных деятелей науки и культуры, но не сейчас. Я говорила с Витей Гинзбургом, он сказал, что сейчас мертвый сезон, поэтому лучше это сделать в сентябре, когда все вернутся в Москву, он сделает все от него зависящее. В любом случае, время у него пока есть. И мне сам Никонов сказал, что спешить не надо.

Теперь, что касается вещей, завещанных тебе Димой. Не знаю, по какой причине мы не оставили список этих вещей. Скорее всего, чтобы просто его не было у нас дома. Но теперь ты обязательно их перечисли мне на листочке прямо по каталогу. Дело в том, что у Миши в Третьяковской галерее есть очень хорошая приятельница, он имел с ней дело по поводу дедушкиной коллекции. Он хочет попросить ее, чтобы она прислала нам специалиста по оценке. Для этого мы должны показать ему все завещанные тебе произведения, чтобы он, как эксперт, сказал, сколько они стоят. Разумеется, мы не станем говорить ни о каком завещании на тебя. Мы просто попросим оценить их, сказав, что есть знакомые, которые хотели бы это приобрести. Если нам удастся получить официальную бумагу с оценкой, это будет невероятная удача. Поскольку этот человек будет знакомый, а не чужой, мы постараемся, чтобы это было все оценено подешевле. Но для этого совершенно необходимо, чтобы у вас был список всех твоих вещей. Если мы что-то забудем, потом вставить или повторить подобную акцию не удастся. Может так случиться, что некоторые вещи вообще не будут иметь цены, или же цена будет назначена чисто символическая. Этот список существует на втором подлиннике завещания, находящегося в нотариальной конторе, Миша его видел своими глазами, но в руках не держал. Еще проще, если ты пришлешь ксерокс завещания.

Еще один важный вопрос. Поскольку неясно, когда ты приедешь, пустят ли тебя и когда пустят, если пустят, необходимо составить следующую бумагу. Ты должен написать и заверить у вашего нотариуса следующее заявление:

В Нотариальную контору № 11, Москва, Проспект Калинина, 31.

Я, Карл Эрнст Аймермахер, проживающий (адрес), принимаю наследство, завещанное мне Вадимом Абрамовичем Сидуром.

Подпись, дата.

Еще раз повторяю, документ должен быть заверен у вас по всей форме. Пиши, конечно, по-немецки, чтобы все было естественно. Потом пришли это на кого-нибудь в посольстве для передачи мне. Миша пойдет и официально переведет его на русский язык, а затем сам снесет в нотариальную контору № 11. Поскольку он занимается всеми Димиными наследственными делами по моей доверенности, он сделает и это, так ему сказали знающие юристы. Это надо сделать побыстрее, потому что после подачи такого документа уже не страшно, что пройдет шесть месяцев. Дело может спокойно тянуться годами.

 

6.8.86

Дорогая Юля!

Спасибо за последние два письма (№ 26+27) и за отличные фотографии! Мы сегодня поедем в Израиль, поэтому очень спешу. […]

Видеокамеру мы вчера купили и передали Шрамайеру, он готов во всем помочь. Вместе с камерой получишь кассеты и специальный аккумулятор. […] Weißkopf из Вюрцбурга мне сказал по телефону, что главный священник города Вюрцбурга — за установку «…от бомб» на территории церкви. Но окончательное решение зависит еще от других ведомств. В сентябре посмотрим дальше. Пока я все еще оптимистичен. Дело выглядит неплохо, жалеть пока не надо. Шрамайер тебе принесет и отклики посетителей выставки в прошлом году (Würzburg), которые отозвались в большинстве, за редким исключением, за установку Диминого памятника.

Напишу сразу после 22 августа. Крепко обнимаем. Большой привет Мише.

Твои Gisela и Karl

 

Москва, 11 августа 1986 г.

Дорогие Карлуша и Гизела!

Пишу вам, не прерываясь, хотя знаю, что вас нет на месте. Считаю, что не стоит терять возможности отправить письмо, пока такая возможность существует.

Мы были в понедельник на приеме у г-на Кастля, данного им в честь отъезда Вильфрида и Моник Грубер. Мы были с Мишей. Оказалось, что это не обычный прием, когда много неизвестного народа, а были мы только в малом количестве: Альфред Шнитке с женой и мы с Мишей, больше никого не было. Мы сидели в саду резиденции, как на даче, ужинали на веранде. Было очень приятно, но грустно. Мне теперь всегда грустно. Для меня Димино присутствие всегда все освещало, а теперь как будто что-то померкло. Шнитке выглядит очень худеньким и слабеньким, но очень симпатичным. Груберы говорят, что сейчас он еще ничего по сравнению с тем, каким они его видели после инсульта. Он не знал, что Дима умер, и это его потрясло. Он даже сказал: «Извините», — как будто он в чем-то виноват.

Г-н Кастль не забыл, что тебя, Карлуша, не пустили, несмотря на его личное приглашение. Безусловно, это неслыханное хамство! По-русски это называется «плюнуть в морду». В нашей цивилизованной державе плюнуть в морду кому угодно ничего не стоит. В то же время я думаю, что этим совершается глубокая ошибка, ведь существует еще одна русская пословица: «Не плюй в колодец, пригодится водицы напиться». Каждому нормальному человеку ясно, что ничего бы не произошло, если бы ты приехал на похороны друга. Но какие-то темные силы в своем безумном и глупом страхе способны на все!

Еще раз большое тебе спасибо за видео! Если будет камера, то останется еще одна проблема — это приобретение телевизора. Оказывается, это совсем не просто. В.Г. пообещал помочь до своего отъезда 15 сентября. Когда телевизоры появятся, как у нас обещают, после 15 августа, он нам купит. […] Мы сразу же начнем снимать мастерскую. Хотим облазить ее с камерой по всем работам. Кстати, еще раз напоминаю тебе, что обязательно надо перевести Димин фильм «Памятник современному состоянию» на видео. Мы тут недавно посмотрели его снова в наших условиях. Все трещало, гремело, грохотало, останавливалось, расплывалось, но все равно мы еще раз убедились, что это совершенно великолепное произведение искусства. Но лишний раз посмотреть его, а тем более показать кому-то, с технической точки зрения — это большое мучение.

Надеюсь, что ты получил фотографии. Кое-какие у тебя, наверное, уже были, но все равно хорошо, что мы их послали тебе, если даже это вторые экземпляры. Сейчас Юрочка продолжает снимать. Он снял заново «Саломею». По-моему, очень неплохо получается, особенно фрагменты. Огромная трудность представляется для съемок такой работы, кстати, тебе завещанной, как «Современное распятие», пока что нет ни одного хорошего снимка этой скульптуры. И возможности снять ее тоже почти нет, совсем нет отхода назад, чтобы она смотрелась как крест. Юра постарается сделать все возможное. Даже фрагменты будут очень ценными. Вдруг, представим такое чудо, ты получишь то, что Дима тебе завещал! И тогда собрать «Современное распятие» без фотографий будет попросту невозможно.

Итак, завещание на тебя. Меня посетил г-н Хабер из вашего посольства, хорошо, что при этом присутствовал Миша, он удивительно умен во всем, что касается юридических тонкостей и формальностей. Он моментально понял, что если твое дело будет вести не инюротдел, а посольство, это будет значительно лучше и дешевле, что, собственно, и пытался объяснить мне г-н Хабер. Оказывается, можно. Можешь не посылать мне копию завещания. Я переписала все завещанные на тебя работы (24 скульптуры) по номерам картотеки и очень пожалела, что мы не завещали тебе также «Победителя», «Еву на венском стуле», «Материнство» из цикла «Препараты», «Пророка-шарманщика» и, конечно, «Барельефы на Библейские темы»! Куда мы все это свалим, когда придется выметаться из подвала, уму непостижимо!

Может быть, и не все столь мрачно, как я предполагаю, потому что выгнать меня сразу же через шесть месяцев будет не так уж легко. Во всяком случае, вчера я встретила еще одного доброжелательно настроенного к Диме художника, это Гоша Рублев. Он тоже мосховец, но монументалист. Сразу же выразил желание войти в комиссию по наследию. Одобрил меня, что я отказалась от Лемпорта и Силиса: «Зачем они? Конечно, их не нужно». Насчет того, что мне нужно сворачиваться через шесть месяцев, воскликнул: «Ну это так не делается! Вы написали заявление?» Я сказала, что как раз нахожусь в стадии составления всех необходимых бумаг. Я спросила, не помешает ли нам то, что Гоша не скульптор, а монументалист. Он сказал, что помешать не должно и что он также занимается скульптурой. Я его пригласила в мастерскую, чтобы он увидел, о чем идет речь. Он сказал, что ему чрезвычайно интересно, но у него нет ни одной минуты времени до конца августа, но в конце сентября он с огромным интересом придет и посмотрит. «Главное, — сказал он, — нужно, чтобы было побольше дружески настроенных людей!»

Миша беседовал по телефону с председателем этой комиссии, избранной по принципу соседства по жилью, Еленой Борисовной Преображенской (слонихой Леной, как называл ее Дима). У него создалось впечатление, что она, почувствовав конфликтную ситуацию, до какой-то степени хочет отделаться от этой миссии. Она сказала: «Я еще не знаю, соглашусь ли я на это. Посмотрим в сентябре, когда все появятся. Вы можете подать нам список людей, кого вы хотите в комиссию. Мы на секции рассмотрим, потому что секция должна этот список утвердить. Пусть Гена Распопов будет председателем». Миша тут же дипломатично стал ей говорить, что мы хотим, чтобы она осталась в комиссии. Я думаю, что он делал правильно. Я не верю, что она хочет от этого дела отшиться. Во всяком случае, если она останется в комиссии, то хотя бы не будет мешать. А помешать может очень сильно, потому что очень большая деятельница. Что же касается председателя комиссии, то если она откажется, мы будем просить, чтобы председателем стал не Распопов, а Берлин. У Миши есть еще некоторые утопические идеи — он хочет, чтобы в эту комиссию вошли также я, он и его мать, поскольку она единственный среди нас член МОСХа. Не знаю, возможен ли подобный вариант с родственниками. Во всяком случае, Преображенская сказала ему: «Может быть, мы пригласим вас на наше заседание секции».

Итак, комиссия по наследию состоит сейчас из следующих членов МОСХа: Е. Преображенская, скульптор (пока председатель), Л. Берлин, скульптор, Г. Распопов, скульптор, П. Никонов, живописец (член правления), Г. Рублев, монументалист. Пять человек. Если Миша сумеет вставить кого-нибудь из нас троих, включая его мать, и если секция это утвердит, то больше людей и не положено включать. Миша очень хочет войти в эту комиссию сам. Он утверждает, что соображает больше нас всех и поэтому его присутствие в этой комиссии самое полезное. Его мать согласилась не сбиваться с версии о том, что она «первая жена Сидура». […]

Сегодня вечером Миша встречается со своей знакомой из Третьяковки и поговорит насчет эксперта по оценке. Будет невероятно важно, если мы будем иметь официальную бумагу с оценкой. То же самое сказал г-н Хабер. Когда Миша сказал, что есть форма, когда художественное произведение считается вообще «без цены» (так было с Андреей, она растрогала комиссию из женщин своей действительно трагической историей, и они ей написали «без цены», поэтому ей не пришлось платить пошлину на таможне), г-н Хабер возразил, что «не надо преувеличивать». Я думаю, что он прав, нужно, чтобы все выглядело естественным. Оценка должна быть небольшой, но все-таки вещи должны что-то стоить, иначе будет подозрительно, хотя я знаю, что эти вещи для наших никакой ценности не имеют. В общем, посмотрим, что из всего этого выйдет.

[…] Андрея передала мне роскошный плеймобиль и шоколад, огромное спасибо. Теперь мне не надо ломать голову, что дарить Митюшке на день рождения. Он, конечно, будет счастлив этому космическому плеймобилю. Он хотел именно такой.

Из вещей, которые прислала Гизела, рубашки, плавки и свитер пошли Левочке, они ему в самый раз. А стеганая жилетка-безрукавка и две пары брюк как раз подойдут Митюшке.

Получила письмо от Готфрида, Бианки из Тюбингена и Збигнева Томаша Шмурло. Один Збигнев не знал, что Дима умер. Он написал Диме письмо, что пишет диплом на тему: «Вадим Сидур, путь к Гроб-Арту». Он написал также, что приедет в Москву и просит о свидании, потому что написал очень много статей о Димином творчестве, и у него есть к нему вопросы. Потом Збышек приехал в Москву в конце июля и узнал от Эдика о Диминой смерти. Он был здесь всего два дня, мне не дозвонился, я как раз общалась с мосховцами. И только когда он уехал обратно в Польшу, я получила по нормальной почте его письмо, оно шло так долго, как будто он писал не из Польши, а с Луны. Это лишний раз доказывает, что обычная переписка по нашей почте искусственно затруднена и длится столь же долго, как при Петре Первом. Но в те времена все делалось, чтобы ускорить переписку, а у нас — чтобы замедлить. Поэтому я не уверена, что письмо, которое я ему написала, вообще дойдет до него. Но, в принципе, я очень рада, что этот молодой человек занимается серьезно в Польше Диминым творчеством. Карлуша, я знаю, что у тебя есть его координаты, может быть, тебе стоит еще раз войти с ним в контакт? Он очень серьезный и симпатичный молодой человек.

Как всегда посылаю вырезки из газет, представляющие, на мой взгляд, интерес в смысле «культурной политики». Одна — о Глазунове. Ходят слухи, что он так озлел на мягкую критику «Советской культуры», что собирается подавать на нее в суд! Другая статья, из «Правды», интересна тем, что, по-моему, одним из героев, написавшим «новую книгу в советском изобразительном искусстве», является Е. Зайцев. Это тот самый «наш друг» Зайцев, который то ли уже министр культуры, то ли скоро им будет, но уже сейчас выступает как министр. И вообще, вся статья по своему абсолютному нежеланию «перестраиваться», как призывает нас генеральный секретарь, вообще интересна. По этой статье видно, что у художников пока ничего не изменилось и начальство держится за свое с отчаянной силой.

Третья вырезка, из журнала «Знание-сила», интересна тем, что в ней положительно сказано несколько слов о Кабакове. Это любопытно только как противовес ранее появившимся ругательным статьям.

…Только что (13 августа) узнали с Мишей, что оценка произведений искусства производится только через специальную экспертную комиссию министерства культуры, которая состоит из не менее трех человек. Другого пути нет. Их оценка доставляется на подпись Зайцеву и подписывает только он. Любое произведение искусства, которое у нас оценивается, подписывается только им. В нашем случае, ты сам понимаешь, как сильно будет он нам помогать. Сейчас он является замминистра культуры и временно исполняющим обязанности (и.о.) министра культуры. По установившейся практике, и. о. никогда не становятся министрами, непонятно, как будет сейчас. Ясно, что нам он будет мешать особенно вдохновенно и безгранично. Во всяком случае, мы пока не встречали ни одного человека, кто говорил бы о нем хорошо. Сегодня же вечером мы с Мишей сообщим об этом г-ну Хаберу. Мы встречаемся с ним и переводчицей Хайке Рид в мастерской в 8 часов. Г-н Хабер хочет сам лично увидеть вещи, завещанные тебе Димой, он сказал, что напишет тебе письмо, где сообщит, что ты должен предпринимать дальше.

Что касается нас, то мы в борьбе за мастерскую продолжаем искать сторонников. Оказывается, председателем скульптурной секции сейчас является Юрий Орехов. Дима учился с ним в одной группе в Строгановке. Очень преуспевающий официальный скульптор. Дима часто рассказывал о своих товарищах по учебе: Соколовой, Брацуне, Орехове, Дарагане и других, все они моложе Димы. С Соколовой была особая любовная история, чрезвычайно интересная. Дима был тогда комсомольским и профсоюзным вождем, абсолютным лидером и непререкаемым авторитетом, вместе со своими товарищами занимался подготовкой к экзаменам. Никто, например, ничего не понимал в такой марксистской науке, как политическая экономия, Дима же все понимал. Он собирал свою группу и разъяснял, что к чему. Все хорошо сдавали экзамены. Еще Дима ужасно не любил «беспорядка» во время скульптурных занятий: он не допускал курения в аудиториях и пустых разговоров во время работы. Очень многие его уважали, но многие и не любили, все эти сложные отношения тянутся и до сих пор. Силис тоже учился в Диминой группе, Лемпорт учился на старшем курсе. Именно Дима притащил Силиса в «коллектив», когда был уже в содружестве с Лемпортом. Все это особая, очень интересная и поучительная история. Особенно, как очерк художественных нравов в послевоенный сталинский период нашей истории.

Димина человеческая и творческая эволюция носит до сих пор совершенно непостижимый характер для тех, кто знал его в Строгановке. Человеком он был безупречно честным, но для всех тогдашних — чересчур «правильным», поэтому многие его считали карьеристом. Тем более они были потрясены происшедшим в нем изменениям. Николая Брацуна, однокашника, ныне покойного (погиб в автомобильной катастрофе) считали слишком бездарным студентом и хотели выгнать. Педагог по скульптуре, профессор Мотовилов, вышедший еще из дореволюционной эпохи, говорил Диме: «Вы этих бездарей отстаиваете, а они потом вас же начнут душить». Тем не менее Дима Брацуна отстоял, тот благополучно кончил училище и потом невероятно процветал на официальных заказах в содружестве с Ореховым. С Ореховым у Димы никогда никаких конфликтов не было. С Брацуном, невероятным шутником (если человек открывал рот, он совал ему туда палец, поворачивал его и немедленно вытаскивал обратно или же Брацун любил человеку, открывшему рот, вставить туда в этот момент спичечный коробок), отношения были вполне хорошими. Александра Казачка хотели выгонять из училища за «аморалку» — он кому-то заделал ребенка, но не хотел жениться. Его Дима тоже отстоял. Этот Казачок пришел в 1974 году отбирать у Димы партбилет. Хотя после изъятия билета пожал ему руку и пожелал всяческих успехов. С профессором Мотовиловым конфликт был посложнее, несмотря на то что в «эпоху космополитизма» Дима открыто заступился за него, заявив, что Мотовилов не космополит. Но во время защиты диплома Мотовилов рассердился на Диму за то, что он сделал дипломную скульптуру в натуральную величину, а не маленькую, как все. И Мотовилов кричал: «Или я, или он!» В итоге все остались: и Дима, и Мотовилов. Только студенту Сидуру пришлось сделать еще одну дипломную работу, маленького размера. Таким образом, он сделал две скульптуры. И получил единственную четверку именно по скульптуре, за гордыню, несмотря на все постоянные самые блестящие результаты по всем предметам и особенно — по самому любимому — скульптуре. О Строгановке существует очень много интереснейших рассказов. К сожалению, Дима их так и не записал, хотя очень хотел. Учеба происходила на фоне жизни в подвальных помещениях, хуже нашего подвала (я видела), или же спанья на столах в аудитории Строгановки до начала занятий утром, когда общежития не было. Еще имела место «борьба со вшивостью» в буквальном смысле. Особенно любил бороться Лемпорт. Именно он, как настоящая ищейка, нашел последнего вшивого студента. Вшивых Лемпорт не любил, зато на Масловке развел мириады клопов! Он из-за своей толстокожести их не ощущал. Когда я там с Димой поселилась, вот это было мученье! Я вывела их с огромным трудом, поскольку это были династии клопов, невиданных, крупных, как тараканы, и вскормленных упитанным телом Лемпорта…

Мой экскурс в прошлое произошел из-за того, что сейчас Орехов является председателем скульптурной секции МОСХа. Я хочу позвонить ему и попросить о помощи по поводу мастерской. Не знаю, станет ли он помогать активно, но хочу надеяться, что не будет мешать. В этом уже будет его помощь…

Если ничего не произойдет, завтра я это письмо отправлю вам. Может быть, г-н Хабер сегодня вечером сообщит что-то новое. Тогда я припишу.

Продолжение (14 августа). Вчера вечером виделись в мастерской с г-ном Хабером и переводчицей, с которой я была раньше знакома, подругой Сабины Бекк. Осматривали твои вещи и всю мастерскую. Он сказал, что твои вещи самые лучшие в подвале и не жалко ли мне будет с ними расставаться? Я сказала, что не только не жалко, а жалею, что не было завещано еще сорок больших вещей. Он сказал мне, что, во-первых, послал тебе письмо, где пишет, что ты должен написать, что принимаешь завещанное тебе Димой наследство по всей юридической форме. То есть — то же самое, что я написала тебе, когда думали, что твое заявление о принятии наследства отнесет Миша. Но теперь это отпадает, поскольку всем занимается само посольство. И второе, г-н Хабер сказал, что тебе будет дана виза в Москву, когда ты пожелаешь. Последнее известие особенно нас с Мишей обрадовало.

Сегодня я говорила по телефону с председателем нашей скульптурной секции Ореховым. Он нездоров, сидит дома, говорил со мной вполне нормально. Сказал, чтобы я позвонила ему через месяц. Я пригласила его в мастерскую, напомнив, что они с Димой вместе учились, на что он сказал: «Да уж, восемь лет». Согласился поговорить о посещении через месяц, сказал уклончиво: «Посмотрим», но не отказался. Сказал о том, что уже были прецеденты, когда мастерские оставляли, даже назвал фамилии. Я, к сожалению, не запомнила. Но при этом были письма-ходатайства Академии художеств. В общем, он сказал, что такого, чтобы выбросить вещи на улицу, такого вообще не бывало. Хотя напомнил и про полгода и про очередников-скульпторов. Говорил что-то об описи работ, об оценке. В общем, я расцениваю нашу беседу, скорее, как положительную.

Кончаю, обнимаю вас. Привет от Миши.

Юля

 

Москва, 16 августа 1986 г.

Дорогие Карлуша и Гизела!

Очень рада, что до отъезда вы успели получить и письма, и фотографии. Меня очень порадовало письмо г-на Вайскопфа, переведенное Андреей и Кармен. Так что еще не все потеряно. Интересно, что такое у вас «территория, принадлежащая церкви»? У нас это всегда небольшой двор непосредственно около церкви. Девочки объяснили мне, что церкви могут принадлежать какие-то скверы и даже парки. Так ли это?

Андрея и Кармен были в мастерской в четверг без Детлефа, он простыл и поэтому остался дома. Наш Вова теперь сходит с ним в среду на Новодевичье кладбище. […]

Статья в «Русской мысли» И.Ш. была бы ничего, если бы не два абзаца, без которых вполне можно было бы обойтись. Но, в общем, сейчас, когда Дима умер, это уже не может иметь существенного значения. Те, кто будут нам препятствовать, они все равно будут делать это изо всех возможных сил, а мы изо всех наших сил будем сопротивляться.

Сегодня вечером мы встречаемся с Юрочкой и подберем для тебя еще кое-какие фотографии. Это «Саломея», снимать ее чрезвычайно трудно, но кое-что получилось, особенно то, что касается фрагментов.

Я уже вкратце написала о своем телефонном разговоре с председателем скульптурной секции МОСХа Ореховым, Диминым однокашником по Строгановке. Он объяснил мне процедуру: секция, жилищная комиссия МОСХа (есть и такая, Берлин говорит, что она самая реакционная) и, наконец, Секретариат МОСХа. Вот все эти инстанции и будут решать. Мое заявление в секцию и ходатайственное письмо от деятелей науки и культуры у нас уже готово вчерне, но окончательно мы будем все это оформлять, когда все вернутся в сентябре. Все эти бумаги, я, конечно, вам пришлю в копиях.

Клаус Шрамайер мне пока не звонил, но думаю, что позвонит. Интересно будет посмотреть на «Книгу отзывов» граждан города Вюрцбурга.

В Переделкино парень, который взялся нам оформлять могилу, сначала сказал, что нет куска янцевского гранита для надгробной Диминой плиты. Вы знаете, что плита с надписью, «тумбочка» (как ее называют работяги) с именами родителей, стоит слева. Дима еще при жизни сказал мне: «Моя тумбочка будет вот здесь, справа». Сейчас вроде бы такой блок нашелся, именно янцевский, то есть светло-серый, и подходящий по размерам. Нам остаются следующие работы в Переделкино: вырубить плиту, в точности такую же, как у родителей, сделать надписи: «Сидур Вадим Абрамович» и пониже «1924–1986», в точности таким же шрифтом, как у родителей. А потом все шрифты на обеих плитах подчернить, потому что их практически не видно. Коля, работяга, предлагал покрыть буквы золотом, но мы категорически отказались. Дима очень не любил шрифт, покрытый золотом. И последнее — это немного привести в порядок дорожку перед могилой. Более-менее там уже кое-что сделали при Диминой жизни и под его руководством. Нам нужно только закончить. В основном все переговоры по этому поводу ведет Миша.

Владимир Романович Келлерман продолжает работать с отливками. Для нас, надо сказать, это большая удача. Он уже обработал более десятка скульптур, в основном — бронзовых. Работает хорошо. Я потом иногда прохожусь по ним шкурочкой.

Позавчера, в четверг, перед приходом Кармен и Андреи мне в мастерскую позвонил Уве Энгельбрехт, сообщил мне, что из Бонна до него дошли сведения, что тебе дали визу в Москву. Я сделала вид, что слышу об этом впервые и выразила большую радость. Я уже знала от г-на Хабера, что ты получил визу. Потом Энгельбрехт говорил, что они с Хельгой оба гриппуют, но вскоре хотят меня навестить, я сказала, что буду очень рада. Потом он начал спрашивать меня, нет ли у меня каких-нибудь трудностей, каких-нибудь проблем. Я очень твердо ответила: «Пока у меня нет никаких трудностей и никаких проблем, а что дальше будет, я не знаю». Уве сказал: «Там в Бонне есть один, но он ничего не понимает». Я не знаю, что и кого он имел в виду. Я сказала: «Я не ищу никакой помощи ниоткуда, кроме Москвы. Здесь достаточно людей, которые Диму знали, уважали, любили то, что он делает. И среди художников тоже». — «Да, да, в Москве тоже есть умные люди! В любом случае у нас (!) есть еще год!» — «Да нет, Уве, полгода». — «Как полгода?» — «Оказывается, произошли изменения и теперь только полгода. Но я думаю, что это формальность. Каждый здравомыслящий человек понимает, что за полгода подобную проблему не решить». В общем, — я еще раз это с нажимом ему повторила, — пока у меня нет никаких трудностей, никаких проблем. А что дальше будет, не знаю.

Мне уже несколько раз говорили, что Энгельбрехт — человек не совсем понятный. Живет он здесь очень давно, и не всегда ясно, кого и как он информирует. После той моей оплошности на похоронах Димы, я стараюсь быть с ним, насколько это возможно, осторожной. В.Г. рассказал мне, что вскоре после Диминой смерти Уве звонил в посольство и говорил что-то вроде таких слов: «Это провокация! Никогда советские власти не разрешат вывезти из СССР произведения Сидура». На это В.Г. сказал ему: «Нам ничего неизвестно ни о каком завещании. Единственно, что я слышал — это то, что имеются некоторые вещи, вроде бы завещанные Аймермахеру, но там идет речь не о всех работах, а только о некоторых». Опять же именно Энгельбрехт заявил в посольство, что «Аймермахеру отказано в визе», хотя это и без него всем в посольстве было известно.

19 августа, продолжаю. Сейчас ко мне должна прийти Уте Кепплер. Она вчера позвонила, что останется в Москве до воскресенья, и мы договорились встретиться сегодня. У меня сейчас в квартире большой бардак и беспорядок. Меня посетили Гдаль Гельштейн и Володя Бураковский — большая шишка, лауреат, Герой Труда, академик и прочее. Он директор Института сердечно-сосудистой хирургии им. Бакулева. За все годы нашей дружбы, особенно, когда он еще не был директором, и потом, когда им стал, он ни разу не отказался нам помочь. Сейчас он тоже пообещал свою поддержку. Он сразу понял, что надо оставить мастерскую за мной, обещал твердо, хотя вспомнил о Димином исключении из партии. Я сказала, что дело давнее и покойному художнику нет никакого смысла это припоминать. В общем, он поддержку обещал и даже пообещал в ближайшее время организовать звонок какого-нибудь влиятельного лица в Союз художников. Я же, кроме этого, попросила у него подписать коллективное письмо-ходатайство деятелей науки и культуры. Он тоже пообещал, хотя считает это не столь важным, как звонок влиятельного лица.

Посылаю тебе портрет и сведения о новом нашем министре культуры. На вид этот человек ничем не примечателен. Положительным является только его относительно «молодой» возраст. Все остальное покрыто мраком. Будет нам хуже или лучше, никто не знает. По Москве ходит еще один самиздатский документ — это речь Горбачева перед членами Союза писателей 19 мая 1986 г. Он говорит в ней о том, какое ужасное сопротивление оказывают ему аппаратчики. Попробую выслать тебе этот документ, если он будет не очень тяжелым для этого письма.

Кончаю. Крепко вас с Гизелой обнимаю. Считаю, что если есть виза, откладывать приезд в Москву не стоит. Чем скорее вы приедете, тем лучше. Масса проблем, которые надо обсудить на месте. Ждем вас вместе с Мишей.

 

Москва, 24 августа 1986 г.

Дорогие Карлуша и Гизела!

Несмотря на то, что я очень бодро держусь на людях, и меня вполне можно назвать «веселая вдова», в душе моей полный мрак. Лишний раз, теперь уже на собственном опыте я смогла убедиться, что нельзя подготовиться к трем событиям: к войне, к тюрьме и к смерти. Я всегда знала, что Дима умрет раньше меня. Во-первых, он мне твердил об этом беспрерывно, во-вторых, он действительно был сильно и в общем-то неизлечимо болен. Все равно я оказалась к этому несчастью не готова. Кроме этого, постоянно мучает чувство вины — почему меня не было с ним в его последние минуты. Миша все время уговаривает меня, что нас все равно никто бы не пустил в реанимацию. И это, конечно, так. Вова Бродский говорит то же самое. Несмотря на его связи и возможности, в реанимацию родственников не пускают. Но я до конца своих дней не перестану страдать, что не держала его за руку в тот момент, когда он умер.

Потихонечку дело двигается. Мы с Юрочкой разобрали Димины стихи, сложили и допечатали три полных экземпляра. Целиком папка кончается стихами, посвященными Давиду, последними из четырех стихотворений 1985 года. Архивы (стихотворные) я пока не трогала. Еще предстоит отпечатать то, что он написал собственной рукой к «Ежику». Кроме меня никто с этим не справится, даже мне очень тяжело разбирать его почерк. Он просил меня прочесть и записать все его стихи на пленку. Он сам, к сожалению, успел начитать только один цикл — «Самая счастливая осень» 1983 года. Потом не было уже ни сил, ни времени. Он сказал, что я смогу это сделать, потому что знаю его интонацию и вообще часто их слышала. Так что мне предстоит это сделать. В будущем думаю заняться второй частью «Мифа», хотя это очень сложное дело. На мой взгляд, там почти все есть, и надо только составить из тысяч страниц одно более-менее цельное произведение.

Владимир Романович Келлерман работает. Нам всем кажется, что довольно успешно. Конечно, хотелось бы, чтобы дело двигалось побыстрее, но не хочется оказывать на него давления. Именно в его свободном режиме и в удовольствии, с которым он работает, заключается наш с ним договор. Мы рассчитываемся с ним за каждую отдельную вещь. Так удобнее и нам, и ему. Тем более что вещи, которые он обрабатывает, разной сложности. Я чрезвычайно рада, что он обработал, например, две бронзы: № 249 и 250. Обработал довольно прилично, учитывая сложность этих скульптур. При случае хотелось бы отправить их к вам.

В пятницу мы с Мишей, Юрой и Вовкой были в Государственном Литературном музее на Петровке на выставке «Генрих Бёлль: творчество преодолевает границы». Оказывается, эта выставка открылась 28 июня, в тот день, когда мы Диму похоронили. Она должна была закончиться 29 июля, но ее продлили еще на месяц, поэтому она закрылась только сегодня. Выставка очень приятная, скромная, но сделана с большим вкусом. Мне о ней по телефону сообщила Эльфи Зигль. По городу афиши не висят, только на самом музее. На выставке две фотографии Эдика, хотя его имя как фотографа не указано, написано: «Генрих Бёлль в мастерской Вадима Сидура». Там кроме Бёлля и Димы, жена Бёлля, Дорис, Биргер и еще какие-то люди, пришедшие тогда с Раей Орловой. В маленьком каталоге, выпущенном немецкой стороной (выставка организована тоже немецкой стороной), на последней странице два знакомых имени: «переводчики Елена Варгафтик и Игорь Бурихин». Юра сфотографировал этот стенд, где Бёлль в нашей мастерской, для документации.

Эльфи нас посетила, была она с собачкой. Рассказала, что когда ее наш шпион Туманов назвал агентом ЦРУ, она и ее коллега Гроцкий направили протест в МИД и еще куда-то. Ни он, ни она не получили никакого ответа, оба спокойно работают, никто их не трогает. Она сказала, что написала о смерти Димы в свою газету, но там не поместили, потому что ДПА уже сделало свое сообщение.

Сейчас, когда наши дали тебе визу в Москву, г-н Кастль уехал в отпуск. Может ли это помешать твоему приезду? Надо ли ждать его возвращения?

Меня посетила Уте Кепплер, она находилась в Москве одну неделю по туристической визе. Мы очень сердечно с ней пообщались. Она привезла мне письмо от Плааса. Плаас каким-то образом через кого-то знаком с Ренатой фон Майдель, Рената прислала перевод этого письма. Плаасы приглашают меня в ФРГ, предлагают деньги, отдых в пансионате и т. д. Я попросила Уте передать им большое спасибо и сказать, что я в ближайшие два года не могу сдвинуться с места. У меня нет ни сил, ни времени, да, честно говоря, и настроения никакого нет отдыхать. Димка совсем не мог отдыхать, а я, наверное, рядом с ним тоже не научилась. Все, кто рядом, тоже не отдыхают. Очевидно, такова специфика нашей жизни. Может быть, от этого они все и развелись: Миша, Юрочка и Вовка. […]

Во вторник, возможно, захороним урну с Диминым прахом в Переделкино. Потом будем заниматься плитой с надписью. У нас, как всегда, все непросто. Главное — это достать блок янцевского гранита, чтобы он ничем не отличался от плиты с надписью родителям. Работяга Коля обещает, раньше он нас не подводил, надеемся, что и сейчас не подведет.

Ведрана Маслеша меня посетила. Хотят рисуночек, который им Дима нарисовал в письме, поместить на надгробном камне Свето. Будет очень хорошо, если у них это получится. Она рассказала мне, что им с Месалой было очень тяжело не только из-за ужасного несчастья — смерти Свето, но и из-за других мелких интриг и гадостей, которые им устраивали местные недоброжелатели. Сейчас, кажется, у них все наладилось. Они переехали в новую квартиру. Мы должны увидеться с Ведраной еще на этой неделе. Душко Додор правильно сказал когда-то: «Ведрана знает, почему погиб Свето, но она не скажет». В этот раз Ведрана сказала мне: «Я знаю, почему отец погиб, но я не скажу». Свето оставил какую-то записку. Ведрана сказала: «Есть очень злые люди!» Она сказала, что хочет забрать скульптуру из Белграда, поскольку непонятно вообще, где она находится. Ясно, что памятник никто ставить не будет. Я сказала Ведране, что если ей удастся выручить «Памятник пог. от бомб», то пусть они с Месалой берут его себе, как память о Диме и Свето.

Сегодня виделись с Левочкой, любимым моим внучком. 28-го возвращается из Литвы Митюшка, он написал очень хорошее письмо. Там же, где он, отдыхает его любимая девочка из класса по имени Аля Тиверовская, Митюшка давно в нее влюблен. Мы с Димой видели эту девочку, симпатичная девочка, только для Митюшки несколько здорова. Если эта любовь не угаснет со временем, как это обычно встречается, то, может быть, когда-нибудь Митюшка нагонит ее по росту.

Позвонила Андрея из Франкфурта, она приезжает в Москву 31 августа на две недели для работы на какой-то немецкой выставке. В этот же день вечером придет ко мне в гости.

Крепко вас обнимаю. Всем привет. Привет от Миши.

Юля

 

28.8.1986

Дорогая Юля!

Благополучно вернулись из весьма интересного Израиля, хотя, правда, мы жить там не хотели бы. Дима ужаснулся бы, как и мы, общей и постоянной агрессивности.

В прошедшее время прибыли твои письма № 28–30. Огромное спасибо за все детали ситуации, за газетные вырезки, которые тоже предоставляют нужную для понимания общей ситуации информацию. Нам написал тоже госп. Kastl и попросил от имени посольства удостоверение, что я принимаю наследство. Я такое удостоверение уже получил от нотариуса и послал его в наше посольство в Москве. Мне лично кажется целесообразным, если не я, как частное лицо, а наше посольство, как учреждение, будет иметь дело с инюротделом. Наше посольство готово всячески помочь. По поводу всей предстоящей процедуры я вчера позвонил Kastl’ю в Мюнхен (он в отпуске) и он еще раз подтвердил, что он ради Димы, тебя и вообще общего интереса к творчеству Сидура намерен изо всех сил помогать. Также обстоит и с нашим министерством иностранных дел. Это уже очень много, хотя, конечно, самую решающую роль будут играть советские учреждения.

Юля, ты уже знаешь, что получаем опять визу. В связи с некоторыми обязанностями здесь на месте и отсутствия самого Kastl’я в Москве, мы планируем приехать вдвоем в середине сентября (Давид вчера позвонил из Нью-Йорка и сказал, что останется там, нам стало очень больно. Никто не знает, что лучше для него, но мы готовы принять это решение).

Фотографии, которые мы получили от тебя, отличны. Кстати говоря, мы раньше таких фотографий не получали, как ты, по-видимому, думала. Но не важно. Хорошо, что они теперь есть и что качество очень хорошее. Мне бы хотелось, чтобы Юра продолжал эту работу, так чтобы мы могли бы опубликовать новые фотографии с новыми ракурсами. Повторение Эдиковых фотографий, конечно, неплохо, но для тех людей, которые их уже знают по другим публикациям, они все-таки остаются повторениями. Книга будет выглядеть более свежей, если хотя бы большинство фотографий будут новыми. […]

Klaus В., которого ты, наверное, уже видела по его пути в Тифлис, сказал, что получил возможность сделать TV-передачу о Диме.

К сожалению, Neue Züricher Zeitung не опубликовала мой некролог, а только маленькую заметку. Зато было интервью по «Нем. волне» и были две передачи по Би-би-си, которые cдeлaл Игорь. Мне придется еще выяснить, когда они были переданы (для библиографии). Jonathan Steele, с которым я говорил по телефону, написал очень хитро и здорово о Диме! Сказали, что были и в других газетах в Англии сообщения. Не знаю где, постараюсь выяснить.

Написала Luise Rinser. Я приложу ее письмо. Позвонил Brach, coбиpaeтcя тeбe eщe написать. Ceгoдня получили письмо и от Rainer и Gudrun Möckelmann, они работают теперь в Белграде. O Диминой смерти они еще ничего не знали.

Юля, держись, как до сих пор. Мы часто вспоминаем о тебе, повторно анализируем твою последнюю информацию, сравниваем ее с другой, много говорим о всех предстоящих делах. Очень забавно было бы, если бы я стал членом комиссии по наследству!

Юля, я должен теперь закончить это письмо, иначе я не успею на почту. Кроме того, прибыл только что Wolfram Eggeling, который потерял работу учителя. Мне удалось его устроить на два года, а может быть, даже на три, сотрудником. Я очень рад этому.

Карл

 

Москва, 1 сентября 1986 г.

Дорогие Карлуша и Гизела!

Я знаю, что вы уже вернулись в Бохум, но на прошлой неделе письма от вас не было. Может быть, получу завтра, когда отправлю это письмо.

Вчера меня посетила Андрея, она смогла прийти только после приезда в гостиницу «Космос», где-то в десять вчера. Мы с ней обо всем поговорили и вообще очень радостно встретились. Она выглядит неплохо и морально чувствует себя значительно лучше, потому что довольна своей работой в «Дойче банк». Она сказала, что Удо передавал мне сердечный привет и спрашивал, не нужно ли мне чем-нибудь помочь в материальном отношении. Я сказала: большое спасибо, пока у меня все в порядке, но, возможно, что его помощь понадобится, т. к. Карл собирается выпускать новую книгу, и возможны другие нужды. Я не стала говорить, что могут быть сложности материального характера в связи с Диминым завещанием, поэтому не исключено, что Карл от имени моего и своего к Удо обратится. Андрея это одобрила и сказала, что она тоже при случае с ним и с Ирмель поговорит в принципе, но именно в этом направлении.

Андрея подтвердила, что с твоей визой в Москву якобы все сейчас в полном порядке, и дан, как она выразилась, зеленый свет. Дай бог, чтобы так оно все и было.

Несколько дней назад мы виделись с Клаусом Беднарцем. Он подарил мне две видеокассеты на четыре часа. Он меня очень обрадовал — уже решено, что обязательно будет фильм про Диму где-то в январе-феврале будущего года, начальство уже разрешило. Он собрал здесь в ВДР весь материал, оставшийся от прошлых съемок, материал великолепный и огромный. Мы с Димой его видели, там есть совершенно прекрасные куски очень хорошего качества и вообще можно сделать отличное кино. Клаус сказал, что дают на этот фильм 30 минут. Меня это сообщение очень обрадовало.

Камеры я до сих пор не имею, телевизора тоже. Но надеюсь все-таки, что в итоге все это до меня каким-то образом дойдет, и мы, наконец, заснимем не только мастерскую, но и установленные работы в Москве и под Москвой.

Клаус сказал, что после разговора с тобой о том, кто должен привезти мне камеру, я ее буду долго ждать. Надеюсь все-таки, что дождусь. И Клаус, и Андрея — оба говорили мне, что ты собираешься в Москву и довольно-таки скоро. Если вы приедете, многое, конечно, сразу же упростится.

Позавчера мы с Мишей были у Вити и Нины Гинзбургов. Витя прочитал письмо в Правление МОСХа, сделал кое-какие замечания, очень незначительные, потом сказал, что он его подпишет первый, потом даст нам, чтобы мы собирали другие подписи у писателей, а потом он с ним пойдет к Велихову. Я не уверена, да и он не уверен, что это будет просто, хотя он сам отзывается о Велихове очень хорошо в человеческом плане. Я помню академика Велихова, когда он был лет на двадцать пять моложе, и все этого молодого физика звали тогда Женя Велихов. Он был у нас с американскими физиками. Одному американцу понравилась «Скамейка», Велихов купил ее у Димы для подарка этому американцу, чтобы тот взамен подписал его на какой-то научный журнал. Американца звали Норман Ростокер. У Велихова тогда при себе денег не было, скульптура стоила 150 рублей. Женя Велихов очень долго не отдавал эти деньги, но потом все-таки отдал. Сейчас это такое высокое начальство, что даже Витя Гинзбург сказал: «Мне трудно будет его поймать, но я это сделаю». Наш генсек всегда берет с собой Велихова как консультанта по науке. Во всяком случае, если Велихов подпишет, то я почти уверена, что мастерскую нам оставят.

Долго разговаривали по телефону с Юрой Левитанским. У него, как всегда, масса личных семейных проблем, и он долго-долго мне о них рассказывал. Его действительно жалко, но в чем-то он сам сильно виноват. После его проблем перешли на мои. Он пообещал мне, что письмо подпишут: Окуджава, Ваншенкин, Искандер, Икрамов, Марк Галлай. Что касается Юнны Мориц, то она мне точно подпишет без помощи Левитанского. Он мне сказал: «Я с Юнкой не дружу». Но поскольку я сама с ней дружу, то я обойдусь без его помощи. Когда письмо будет готово, я обязательно пришлю тебе его копию.

Андрея сказала, что ее родители хотят купить себе место на кладбище навечно и поставить увеличенное Димино надгробие. Об этом они будут совещаться с тобой. Я, конечно, целиком с этим согласна.

Вернулись с каникул ребятишки: Митюшка и Левочка. Вернее, Левочка никуда не уезжал, но все равно сегодня кончилась его вольная жизнь. Он теперь первоклассник. Он очень поумнел, хотя до сих пор не умеет ни читать, ни писать, только немного считает. Мы с Левочкой большие друзья. Митюшка приехал загорелый, но такой же худенький. Вырос не очень намного, так что они с Левочкой одного роста. Съездили мы с Митюшкой в Переделкино, он первый раз увидел Димин памятник в натуре. Димину смерть он уже, по-моему, пережил. Очень интересуется солдатиками, плеймобилями и рыбной ловлей, которой он занимался в Литве. С ним я, как обычно, буду встречаться два раза в неделю, заниматься французским, а с Левочкой только по воскресеньям.

Кое-какие положительные изменения в общественной и хозяйственной жизни в нашей стране тоже имеют место, но насколько это серьезно, а главное — насколько долговечно, пока судить трудно.

Пожалуй, на сегодня все. Крепко вас обнимаю. Привет всем. Жду в Москве.

Юля

 

Москва, 8 сентября 1986 г.

Дорогие Карлуша и Гизела!

Очень с Мишей рады, что вы в скором времени приедете в Москву. То, что Давид решил остаться с отцом навсегда, конечно, очень грустно, и я вам сочувствую. Но мне кажется, что вы правильно сделали, что спокойно отнеслись к его выбору, хотя бы внешне. В конце концов еще неизвестно, как долго все это продлится. Во всяком случае, общаться вы с ним будете, и не исключено, что он снова сможет изменить свое решение. Поэтому, пока вы посвободнее, вам легче будет заняться своими неотложными делами.

Очень хорошо, Карлуша, что ты уже «принял наследство» юридически. Теперь вся эта длинная процедура может длиться бог знает сколько времени. Ты можешь находиться где угодно, а процедура будет тянуться своим чередом. Будет очень забавно, если из этого хоть что-нибудь выйдет.

Юрочка продолжает фотографировать. Он снял «Саломею», «Современное распятие» без фрагментов и «Создателя с Адамом и Евой». Кое-что получилось очень неплохо.

Что нас потрясло, так это камера! Это настоящее чудо. Я представляю, как Дима был бы счастлив, если бы он это увидел. Юрочка уже почти овладел ею. Замечательно, что штекеры все подходят и штатив тоже подошел. Юра сделал пробные съемки в мастерской. Эффект фантастический!

Спасибо, что прислали книгу отзывов из Вюрцбурга. Я пока еще не знаю, что там написано, но хорошо, что такая книга есть.

Завтра мы с К.Ш. и его женой в три часа встречаемся в мастерской. Они пока еще не видели мастерской, и завтра я им ее покажу.

Теперь, как только достанем телевизор, будем равномерно и очень подробно заниматься съемками. Конечно, главное — мастерская. Но завтра, пока Юра в отпуске, он хочет съездить в Алабино, чтобы застать осень во всей своей красе. Они поедут с Мишей, а я завтра не смогу, потому что мы уже договорились с Шрамайером.

Я очень рада, что Клаусу Беднарцу надо будет сделать новый фильм о Диме. Он обещал прислать видеокассету. Хотелось бы, конечно, иметь его другие фильмы: Мein Moskau, о Грузии, о Якутии и другие.

Карлуша, если бы мы могли сделать тебя членом комиссии по наследию, то ты был бы, конечно, председателем. Но, к сожалению, многое на этом свете невозможно. А ведь, по существу, именно ты имеешь на это самое большое право!

Сейчас мы уже имеем подписи таких людей, как: Окуджава, Искандер, Ваншенкин, Икрамов, Галлай. Сегодня Миша встречается с Витей Гинзбургом. Он сказал, что завтра попробует «перехватить» Велихова и попросит его подписать письмо. Если это получится, то, я думаю, многое с подвалом упростится, хотя я не уверена, что все решится окончательно и положительно. Как только письмо будет готово, мы сделаем копию и пошлем вам. А может быть, завершение письма как раз совпадет с вашим приездом. После ученых мы снова обратимся за подписью к писателям: Мориц, Левитанскому и Юлику Крелину. Еще мне хотелось бы, чтобы подписали Шнитке, Денисов и Володя Бураковский. Володя Бураковский в этом плане самый ненадежный. Но если он этого не сделает, я попрошу члена-корреспондента Анатолия Покровского, тоже хирурга-кардиолога. У нас с ним всегда были очень теплые отношения, хотя по влиятельности его, к сожалению, не сравнить с Бураковским.

 

9 августа 1986 г.

Большая удача! Евгений Павлович Велихов, Герой Социалистического Труда, вице-президент Академии наук СССР подписал наше письмо! Витя Гинзбург с ним встретился в Президиуме Академии в коридоре. Тот все внимательно прочитал, сказал коротко: «Надо помочь» и подписал! Мы оставили место, поэтому его подпись первая. Вторым подписался Виталий Гинзбург, дальше Фазиль и другие писатели. Теперь нам нужны еще две подписи — это академики Сагдеев и Мигдал. С остальными вообще никаких проблем не будет, поскольку они все друзья, хотя и не столь именитые, но друзья, а это в нашей жизни не так уж мало.

Встречались сегодня в подвале с К.Ш. и его женой. Им все невероятно понравилось. Теперь они владельцы алюминиевой № 198. Я, честно говоря, не ожидала, что это произойдет с самого первого раза. Но факт. Я им подарила № 430. Поскольку вещь не подписана, я на отдельном листе бумаги написала следующий текст, как меня научили знающие в этом деле люди: «“Девушка с большой головой”, бронза, 1980 г. Автор Вадим Сидур. Подлинность подтверждаю. Юлия Сидур. 9 сентября 1986 г.».

Вот и все новости. Крепко вас обнимаю. Большой привет от Миши.

Жду с нетерпением.

Юля

P.S. 10 сент. 86 г.

С утра позвонил Роальд Сагдеев, директор Института космических исследований. На днях ему присвоили звание Героя Соц. Труда. В 5 часов приедут с женой ко мне в гости. Позвонил сам, потому что завтра уезжает. Письмо, конечно, подпишет.

Только что позвонил Петер Бауэр, сказал, что у него есть письмо от фон Зелля для меня. Спрашивает, когда ты приедешь. Сказал также, что хочет делать ТВ-фильм. Не помешает ли это фильму Клауса? Позвони ему, пожалуйста, и спроси. Если Клаусу это помешает, очевидно, придется отказаться.

 

10.9.1986

Julja 5.

Дорогая Юля!

Получили твое письмо № 31 от 1 сентября (поправь № 32!), когда мы вернулись из Констанца-Крейцлингена, где приходилось принять финансовое решение. По пути туда и обратно мы остановились еще на два дня у Гизелиных родителей, а в самом Констанце мы отдохнули три дня. К сожалению, время было только слишком коротко, потому что чувствуем себя довольно устало от всяких событий и обязанностей во время последнего года. Я просто устал.

Заявление на визу подали 3 сентября. Наше министерство иностранных дел его поддерживает сопроводительным письмом. Если вовремя получим визу, то приедем 18 сентября или чуть позже. Как только я точно узнаю когда приедем, я тебе позвоню. Правда, много упростится, когда будем в Москве, и очень хочется побывать у тебя.

В приложении посылаю тебе письмо Brach’a, статью Btittner’a, Egeland’ и интервью с Димой, которое передал Шелковский дальше (я просто требовал, чтобы моя фамилия не упоминалась). Жаль, что в типографии перевернули одну фотографию.

Юля, […] вообще, стоит всегда подтвердить и число моих писем и полученное. Стараюсь тоже пронумеровать свои письма. Настоящее письмо — «Юлия 5». Исходим из того, что настоящее письмо последнее до нашего приезда!

Крепко тебя обнимаем. Привет тоже Мише и Мите.

Карл

 

Москва, 17 октября 1986 г.

Дорогие Карлуша и Гизела!

Это мое первое письмо к вам после вашего отъезда из Москвы. К сожалению, пока ничего положительного и интересного не произошло. Зато появились некоторые неприятные перспективы. 21-го, во вторник, состоится бюро секции, где будет рассматриваться наш вопрос. Думаю, что нам откажут, и вот почему: Орехов обещал, что нас с Мишей пригласят на заседание. Ничего подобного! О заседании узнали совершенно случайно. Миша позвонил делопроизводителю в МОСХ, которая раньше была с ним чрезвычайно любезна. Теперь же говорила не только нелюбезно, но и с тяжелым осуждающим вздохом. В самой секции Мише сказали: «Ваш вопрос рассматривается 21-го, звоните 22-го, узнаете результаты». Когда Миша спросил, поступила ли резолюция от Савостюка, ответили: «Поступила на рассмотрение секции!» То есть практически это отказ.

Итак, все, что Орехов говорил: опись, каталог, наше присутствие, — все отменяется. Письмо-ходатайство не произвело никакого впечатления, а может быть, даже вызвало отрицательные эмоции у того же Савостюка. В общем, «вшивая борьба» продолжается.

Несмотря на то что нас не пригласили, мы хотим явиться туда сами, непрошенные. Это будет происходить в таком мерзком заведеньице, принадлежащем скульптурному комбинату, в Спасо-Наливковском переулке, недалеко от французского посольства. Мы позвонили Берлину, Распопову и Григорьеву. Берлин сказал, что придет обязательно, Распопов сказал, что ему скрутило поясницу, но если он поправится, то придет. Молодой скульптор Леша Григорьев, может быть, придет, а может быть, и нет. Я говорила с его мамой, и она сказала, что у него занятия на курсах по электросварке во вторник, но, может быть, он на занятия не пойдет, а на секцию придет. Значит, точно пока что обещал только Леня Берлин. Кроме того, я говорила с Левитанским. Он сам высказал идею, чтобы пришел кто-нибудь из подписавших письмо. Поскольку академиков трогать неловко, я попросила, не пойдет ли он сам. Он сказал: «Что я? Я — говно!! Но я пойду, конечно, хотя с меня толку мало». Потом он сказал, что в понедельник будет чинить зубы, а во вторник в 10 утра чтобы я ему позвонила.

Витя Гинзбург пообещал вместе с Сагдеевым пробиться к Александру Яковлеву, заведующему Отделом пропаганды ЦК. Будто бы этот человек может «захотеть» помочь. И Сагдеев говорил, что у него есть основания так считать. Витя Гинзбург сказал, что он может еще раз сходить к Велихову.

Теперь я думаю, что Орехов неспроста отменил так называемую «комиссию по наследию». Эта комиссия кроме описи должна была бы сделать доклад на секции. А так доклад делать некому! И все в руках Орехова.

Вот такие дела на сегодняшний день. Дело с твоим наследством, Карлуша, тоже пока не двигается с места. Все наши попытки организовать оценку наталкиваются на непреодолимые преграды. Поэтому мы с Мишей решили обратиться к Хаберу, с которым мы, очевидно, увидимся на концерте джаза под руководством Игоря Бриля. Хабер скажет Штрембгенсу, чтобы он официально обратился от имени посольства. Отшить посольство будет гораздо сложнее. Концерт джаза на даче посольства в Серебряном бору должен был состояться 11 октября, но не состоялся из-за убийства Браунмюля. Мне позвонила Герда Мэнель и сказала, что концерт в связи с этим печальным событием откладывается, но не отменяется. Пока что они не сообщили, когда он состоится, думаю, что в одну из суббот.

Мне позвонила одна немецкая девушка по имени Анна, она подруга Уте Кепплер. Возможно, я сумею послать это письмо вам через нее.

Вот какие ходят по Москве слухи. Сейчас, если кто-нибудь из-за рубежа хочет купить произведение искусства: музей, галерея, даже частное лицо, они якобы должны официально обратиться на имя министра культуры, и такие запросы, как правило, удовлетворяются. Будто бы вдова художника Вейсберга оформила дарственную на его картины в ФРГ какому-то немцу, и ей разрешили «без цены»! И немец уже увез картины в ФРГ. В связи с этим я подумала, не стоит ли нам тоже организовать какие-нибудь запросы с Запада на имя министра культуры на предмет покупки кое-каких Диминых скульптур, лучше, конечно, большого размера, за исключением тех, что завещаны тебе. Речь может идти о следующих номерах. […] Если продажа пойдет через государство, то цена будет более чем приемлемая. Зато кое-что из больших вещей можно будет пристроить. Конечно, все гипсовые модели мы потонируем и приведем в порядок. Они будут хорошо смотреться. Что ты думаешь по этому поводу? Мне сказали, что совсем недавно это было совершенно невозможно, а теперь вполне реально. Наши не только не сопротивляются, а даже приветствуют. Для меня это тоже выход, поскольку рано или поздно они меня все равно выживут из подвала, и тогда большие вещи будет почти невозможно сохранить. Маленькие — другое дело, их можно разместить дома, включая «Победителя», «Еву на венском стуле», «Препараты» («После экспериментов»), а также все старые керамические 50-х годов.

Посылаю тебе статью из «Лит. газеты», где Кухинке заслужил похвалу за свою книгу «Элита». Не зря он перед нашими властями старался!

 

20 окт. 86 г.

Сегодня говорила по телефону с Ореховым. Он был не только нелюбезен, но даже, скажем, агрессивен. Особенно поначалу, потом малость поуспокоился. «Юрий Григорьевич, — сказала я, — оказывается, завтра наш вопрос будет на секции рассматриваться, а нас не известили, не пригласили…» — «Я вам сказал — в одно из заседаний». — «Вы сказали: “мы вас известим”. Нас никто не известил. Более того, сын узнал совершенно случайно, что завтра рассматривается наш вопрос». — «Ну, хотите, приходите! У нас столько дел на бюро секции, а вам зачем суетиться-то? Полгода ваши, ну еще полгода… А у нас перевыборы через месяц! И вообще, вокруг этого пошел нездоровый шум…» — «Мы не шумим, Юрий Григорьевич. Мы хотим сохранить мастерскую тихо и по-хорошему». — «Никто на вашу мастерскую не претендует и не собирается». — «Если вы считаете, что не надо завтра рассматривать наше дело, то можно его и не рассматривать. Это ж не мы решили». — «Давайте не будем рассматривать». — «Давайте не будем, раз вы считаете, что сейчас не время. Ну, а какие у нас надежды?» — «Честно говоря, надежды у вас маленькие. За мастерские художники платят только половину. Есть постановление государства, что вторую половину за аренду доплачивает государство. Так что даже юридически мы переарендовать на вас не можем». — «Хорошо, а если первая жена Сидура — искусствовед, возможно оформить на нее? Хотя дело было давно, в 55-м году, но все-таки…» — «Это другое дело. Как ее фамилия?» — «Шункова Елена Викторовна». — «Я что-то слыхал, но это неважно. У нее нет мастерской?» — «Нет». — «Ну вот, пускай критики обязуются предоставить нам хоть какую-нибудь комнатку, хоть маленькую, но сухую, и это будет зафиксировано в протоколе, тогда можно. Пусть от нее поступит заявление. А нам и маленькие комнатки нужны. Вот, одна женщина пожилая могла бы делать маленькие вещи в комнатке… Так что давайте отложим». На этом наша беседа закончилась.

Никаких комнаток у искусствоведов, конечно, нет. А если есть, то никто ничего задаром никому не даст. Речь может идти только о том, чтобы формально занести в протокол согласие искусствоведческой секции на выделение мастерской скульпторам, тогда есть вариант оформить мастерскую на Мишину маму. В общем, поглядим, что из всего этого получится. Во всяком случае, вы сами видите, как они врут, изворачиваются, к мертвому Сидуру относятся очень плохо, к его искусству — еще хуже, а нас, его наследников, терпят с большим трудом за то, что мы хотим сохранить, что Сидур сделал, а они хотят все это уничтожить. Если не своими руками, то хотя бы создать такие препятствия и трудности, при которых все само собой пропадет. Как это, собственно, очень часто и случается. Мне на днях рассказала одна искусствоведка, что несколько лет назад рисунки Татлина летали чуть ли не по двору, куда их выбросили нынешние жильцы его квартиры. Теперь жалкие остатки с огромным трудом собирают и хранят совсем чужие люди. Левитанский рассказал, что вчера он беседовал с одним художником, который тоже поведал, как начальство само совершает акты вандализма. Произведения неизвестных художников, а может быть, и известных, но тех, у кого нет наследников, потихоньку специально уничтожаются. Он как раз хотел говорить об этом, если бы наш вопрос на бюро обсуждался. Это именно сейчас, когда так много речей произносится о сохранении русской культуры!

Теперь насчет завтрашнего заседания. Несмотря на то что Орехов сказал, будто бы вопрос наш не будет рассматриваться, я ему все равно не верю. Вполне может и рассматриваться, но только без нас, чтобы проще было отказать без лишних волнений и шумных дискуссий. На всякий случай, заявление Мишиной мамы уже готово, и Миша хочет подвезти его завтра к началу заседания.

Я все время радуюсь, что у нас есть письмо-ходатайство. Без него они бы нас запросто выгнали, давили бы, шантажировали и прочее. А теперь Орехов был вынужден сказать исторические слова: «Никто на вашу мастерскую не претендует и не собирается претендовать!» То есть, таким образом он как бы говорит: оформить официально мы не можем, но трогать тоже не будем. Это бы неплохо, если бы не одна опасность — кто-то очень ретивый может начать нас выживать. Этим человеком будет тот, на кого секция оформит мастерскую. Таким образом, секция при желании всегда в состоянии совершить подобную гнусную акцию, чтобы пытаться выжить нас «по праву», но чужими руками. Особенно это начнется после декабря 1987 года, т.к. кончается действие Диминого договора на аренду мастерской. И всю процедуру продления договора надо будет начинать заново. Поэтому вариант с оформлением Мишиной матери более надежен, если он, конечно, пройдет.

Я хочу написать коротенькое письмо Аннике и дослать ей четыре последних Диминых стихотворения, написанных в больнице. Также хочу попросить ее не публиковать ничего из моих сочинений. Уверена, что в данный момент это совершенно не к месту. Попрошу вас переслать ей письмо и стихотворение, не задерживаясь.

Вчера мне позвонил Матиас Хоффман-Вертер. Он находится в Москве с какой-то делегацией и с каким-то министром. Он еще не знает, какая у него программа, но мы завтра или послезавтра договоримся и встретимся. Он сказал, что говорил с Карлом по телефону перед отъездом.

Чувствую я себя фигово, и морально, и физически. Люда Семенова слиняла с концами, «Деда» не делает. Напрасно Дима влюбился в нее перед смертью. Недостойна!

Младшие очень хорошие. Митюшка сейчас в больнице. […] Левочка очень хороший. […] Он достаточно умен, говорит грамотно, логично, высказывает интересные мысли. […] Вчера с огромным трудом прочитали заглавие газеты «Правда». Надеюсь, что скоро все наладится и читать ребенок будет нормально.

Крепко вас обнимаю. Хорошо, если бы смогли ответить через Анну.

Огромный привет от Миши.

Юля

 

Источник: Юлия Сидур — Карл Аймермахер. «Время новых надежд…» Переписка 1986–1992 / Обработка текста В. Воловникова. М.: АИРО-XXI, 2014. 512 с., илл. (Серия «АИРО — первая публикация в России» / Под ред. Г.А. Бордюгова). С. 37–72.