Марина Киселева
Машина огненная и паровая машина (Иван Ползунов и Джеймс Уатт)
От изобретения машин к идее социального прогресса — нетривиальный путь культуры.
17 943 
Историко-культурные реконструкции — работа сложная, проводимая на границах разных наук. Тем драгоценнее для нас возможность прямых сравнений судеб изобретений или открытий, состоявшихся в одну историческую эпоху, но принадлежащих разным культурам. Именно историческая определенность типа культуры, осуществляющая по собственной внутренней логике и чувству «расклад» идей, открытий, изобретений, настроений и т.п., лепит саму судьбу людей, создает исторический тип изобретателя. Наука, как известно, — дитя западной культуры, однако, прививаясь на других культурных почвах, она с необходимостью подчинялась сложившейся культурной парадигме.
Существует как бы некий маятник высказываний, качающийся от признания отечественной «научно-технической отсталости» до поисков и утверждения «приоритетов». Однако, кажется, речь должна идти о чем-то более важном — о возможности усвоения изобретений и открытий определенным типом культуры. Это позволит понять, почему, несмотря на действительно бывшие у нас первенства в открытиях и изобретениях, Россия оставалась технически отсталой, нехотя развивала собственную научно-техническую мысль, игнорировала ее, зато охотно заимствовала западные результаты.
Перед нами биографии двух изобретателей паровой машины, судьба их открытий, которым и тот и другой посвятили свою жизнь. Опираясь на факты, мы ставим задачу: сопоставить принципы подхода — европейского и российского — к научно-технической проблематике, коренящиеся в культурном контексте.
* * *
«Огненная машина» была построена в Барнаульском заводе на Алтае Иваном Ивановичем Ползуновым и четырьмя его учениками к весне 1766 года. В августе машина начала работать, но Ползунов не увидел результатов своего труда: он умер от скоротечной чахотки в мае. Машина же, проработав до ноября, была остановлена. Давший течь котел пытались чинить, а также укрепить ходы поршня, однако сделать это не удалось. Больше машина не работала, а через четырнадцать лет ее сломали вовсе, люди же в заводе, помня место, где она стояла, называли его «ползуновским пепелищем». Считая «отцом» паровой машины Джеймса Уатта, стоит помнить, что первое изобретение отдельного конденсатора было им запатентовано в 1769 году, а первая паровая машина универсального действия построена и готова к работе в 1776 году. Иными словами, приоритет Ползунова в проектировании и строительстве двухцилиндровой паровой машины универсального действия очевиден. Однако изобретение Уатта получило поддержку в промышленных кругах Англии, и уже к 1780 году Мэтью Болтон на своем заводе в Сохо совместно с Уаттом выпустил 40 паровых машин. На протяжении всей долгой жизни Уатт работал над усовершенствованием машины и был свидетелем мощного развития паровой техники как в своей стране, так и в других странах. Он умер в 1819 году в почете и славе.
Итак, перед нами две судьбы одного открытия, и дело, безусловно, не в характере каждого изобретателя, хотя стоит заметить, что И.И. Ползунов был способным организатором и хорошим управленцем, а Дж. Уатт склонен к меланхолии и депрессиям; не в степени гениальности: оба щедро наделены способностями к точным наукам, прирожденные механики и гениальные изобретатели. И тот и другой — тип изобретателя новой промышленной культурной эпохи, личность творческая, самостоятельная, ориентирующаяся на промышленные нужды и общественную пользу. Так почему же, спросим себя, в одном случае открытие состоялось, а в другом — нет? Почему английский «дух капитализма» усвоил и сумел развить открытие Уатта, сделать его фактом европейской культуры, российская же культура эту возможность потеряла?
* * *
Начала биографий изобретателей современников — Ив. Ив. Ползунова (р. в 1729 году) и Дж. Уатта (р. в 1736 году [1]) — удивительно пересекаются. Оба родились вдали от столиц: один — под Екатеринбургом, другой — под Глазго в маленьком селенье Гринок. Оба — выходцы из простонародья: отец Ползунова — солдат, однако не столько военной выправки, сколько государственных строительных работ, отец Уатта — плотник и мелкий торговец. Оба получили начальное образование, окончив школу, оба затем попали в ученичество к мастерам.
В доме отца, где Уатт жил до восемнадцати лет, была возможность читать достаточно серьезную научную литературу. К своим пятнадцати годам Джеймс дважды прочел труд сэра Гравезанда «Элементы натуральной философии», в котором популяризировались ньютоновские идеи [2]. В мастерской отца он с увлечением разбирался в устройствах различных инструментов, морских квадрантов, компасов, что питало его интерес к астрономии. По рекомендации профессора натуральной философии из колледжа в Глазго доктора Роберта Дика Уатт стал учеником Джона Моргана, мастера инструментов.
Отец Ползунова был неграмотным человеком и вряд ли держал в доме книги, однако сына в школу словесную определил. С сентября 1738 года Ползунов обучался в арифметической школе, открытой еще в 1721 году В.Н. Татищевым в Уктусе, а затем переведенной в Екатерининский завод. Тринадцатилетним мальчиком Ползунов попадает в ученики к мастеру Никите Бахореву. Механик П. Бахорев — интересная фигура первой волны петровских реформ. Он учился в Петербургской морской академии, изучал машинное дело в Швеции, затем на Красносельском медном заводе. С 1729 года — надзиратель Екатерининского завода, а с 1734 года — в должности машинного мастера, так как «в больших машинах… ему в практике лутчее иметь» [3]. Ползунов проходит полный цикл ученических работ: механику, расчеты, чертежи, знакомство с работой заводских машин и металлургическим производством. В конце 1747 года он получает назначение на Барнаульский медеплавильный завод на должность гиттеншрейбера — ведущего записи расходов исходных материалов и количества полученных продуктов в процессе переработки металлов из руды. Первоначально эти заводы были построены Демидовым, затем Татищев их отобрал в казну, когда там обнаружилось серебро, затем в царствование Анны Иоановны их за взятку вернул себе Демидов, Елизавета же потребовала снова заводы в собственность царской фамилии, что и было сделано в 1747 году. Вот на эти казенные заводы и отправлялся Иван Ползунов в должность.
Пожалуй, на этом внешнее сходство в биографиях Ползунова и Уатта заканчивается.
* * *
В 1757 году, двадцати одного года, Дж. Уатт поселился в Глазго, одном из главных городов Шотландии, насчитывавшем еще в начале столетия 11 тыс. населения и всего две улицы, но к середине века ставшем индустриально развитым, богатым городом, торговавшим с американскими колониями табаком, а с Индией — сахаром и ромом.
Молодой Уатт в Глазго пытается открыть свое дело — мастерскую точных измерительных приборов, однако это ему удается не сразу. Цеховая организация ремесленников города не дает на это право по двум причинам: во-первых, Уатт не был гражданином Глазго, и во-вторых, он не имел семилетнего ученического стажа. Заметим, что в разгар промышленного переворота цеховые законы еще сильны и с ними приходится считаться.
Помощь пришла из колледжа. Все тот же профессор Дик предложил Уатту воспроизвести несколько астрономических инструментов. За успешное выполнение этой работы он получил разрешение на комнату под мастерскую в здании колледжа, а здесь городская Гильдия не имела прав распоряжения и вынуждена была согласиться на официальное открытие мастерской «Математические инструменты для Университета».
Таким образом, Уатт попадает в университетскую атмосферу, где профессура, лишенная снобизма и демократически настроенная, принимает его в свою среду. В мастерской Уатт учится, читает книги, которые приносят ему студенты, общается с профессорами, студентами, членами глазговского клуба. Одним из первых его друзей стал доктор Андерсон, профессор натурфилософии в колледже, сын пастора. Дикинсон и Воулз, исследователи и биографы Уатта, отмечают одну любопытную черту университета того времени — необычайную молодость его профессуры. Двадцатидвухлетний мастер математических инструментов общался с молодыми же профессорами: Джозефом Блэком, получившему профессора химии в 1756 году, было 28 лет; Джон Андерсон в том же году утвержден в должности профессора в возрасте 30 лет; известный политэконом, автор труда «Богатство народов» Адам Смит получил профессора логики в 1751 году двадцативосьмилетним молодым человеком. Общение с молодыми профессорами и их студентами стало для Уатта ступенью к дальнейшему образованию. Согласимся с биографами: «Научное знание (выделено мной. — М.К.), полученное Уаттом таким путем, имело кардинальное значение позднее, когда он взялся за решение проблем, связанных с совершенствованием паровой машины» [4].
* * *
Известны две противоположные точки зрения, рассматривающие связь науки и технических изобретений эпохи промышленного переворота. Одни ученые полагают, что наука собственно и возникла благодаря потребностям производства, как необходимая составляющая машинной техники. Другие, напротив, считают, что ни о каком прямом соединении науки с производством говорить в это время не приходится. Технические изобретения, по их мнению, делались «изобретателями-практиками, экспериментаторами, которые не были учеными и не получили традиционного научного образования» [5]. Действительно, создатели первых текстильных машин Дж. Уайатт — плотник и механик; Дж. Харгривс и С. Кромптон — ткачи, плотники, кузнецы, механики; изобретатели паро-атмосферных машин Д. Папен и Т. Ньюкомен — механики-самоучки; Т. Сэвери — капитан саперных войск. Все они не получили университетского образования. Однако связь науки и изобретений в эпоху промышленного переворота в Англии имела глубокие социокультурные корни.
Во-первых, существенный поворот науки к инструментальной технике был сделан во 2-й половине XVII века лондонским Королевским обществом, в котором устраивались еженедельные обязательные эксперименты, для чего и нужны были разнообразные приборы. Научные инструменты и распространение мастерских точных приборов создало необходимую почву для связи науки и ремесленного мастерства. Дени Папен, механик, создатель первого проекта паро-атмосферной машины, ассистировал сначала X. Гюйгенсу, а затем Р. Бойлю, непосредственно участвуя в открытиях и поисках науки своего времени. Д. Папен и Т. Сэвери были приняты в члены Королевского общества, а проект последнего был опубликован в журнале общества с сообщением о демонстрации модели. Тот же интерес наблюдался к изобретению Т. Ньюкомена. Уже после распространения этой машины по всей Европе Генри Байтон (1686–1754) впервые изучил ее работу и способствовал публикации описаний машины с расчетами у Дезагюлье в его «Экспериментальной философии» в 1744 году [6].
Во-вторых, известно, что университетская наука в Оксфорде и Кембридже, старейших центрах учености, на протяжении почти всего XVIII века приходила в упадок [7]. Возрождение английской университетской науки происходит, как мы видели, в Глазго, а также Эдинбурге, Манчестере и Бирмингеме. Это центры капиталистической промышленности, и, наверное, трудно ответить на вопрос, что чему нужнее: наука фабрике или фабрика науке. Пока они объединены лишь одним пространством новых городских центров и новыми социальными связями. Главное же — общество нуждалось в действующем человеке, самоопределяющемся в происходящих промышленных и общественных преобразованиях. Старые университеты остались островами старой культуры. Новая культура создает новые университеты, новых людей, по-новому развивающуюся науку, прямая заинтересованность в которой промышленности — дело будущего столетия.
В-третьих, в XVIII веке возникают новые социальные институты — свободные общества разнообразной ориентации: политической, научной, деловой. Это гаранты рождающихся общественных связей мира бизнесменов, предпринимателей, фабрикантов и политиков. Лондонское Королевское общество, еще недавно — центр науки, так же как и университеты в 1-й половине XVIII века, переживает период спада своей активности, однако его авторитет в Англии остается громадным. Повторяя своих предшественников, Дж. Уатт, так же как и М. Боултон, был принят в его члены. Во 2-й половине XVIII века создаются новые общества. В 1757 году Уатт в Глазго становится членом «Эндестон-клуба», в который входили профессор Миллар, доктор Роберт Симнсон, математик, доктор Адам Смит, доктор Блэк и доктор Каллен. Уатт, описывая деятельность клуба, замечал: «Наши беседы там, кроме обычных предметов, интересующих молодых людей, принципиально ориентировались на литературные темы, религию и беллетристику; благодаря этим беседам ум мой впервые склонился к такого рода предметам, ибо я никогда не оканчивал колледжа и никем, кроме механика, не был» [8]. В 1753 году в Англии создается Общество ремесел, в Эдинбурге вокруг Д. Юма складывается философское общество, куда входит цвет шотландской профессуры.
Наконец, самым любопытным для нашей темы является так называемое «Лунное общество», сложившееся в 50-х годах XVIII века в Средней Англии. Центром его был город Бирмингем, а вдохновителем и организатором, энтузиастом и автором романтической идеи собраний в полнолуние (откуда и название общества) был Мэтью Боултон, который объединил в небольшую группу многие «золотые» головы тогдашней Англии, известнейших ученых, удачливых и смелых предпринимателей: Эразма Дарвина (деда Чарльза), Джеймса Кайе, Джозефа Пристли, Уильяма Смолла, Джеймса Уатта, Джойсай Веджвуда, Джона Уайтхурста, Уильяма Уайзерлинга и др.
Р. Шофилд, автор капитальной монографии о деятельности «Лунного общества», справедливо пишет, что «все вместе эти люди составляли своего рода расчетную палату идей, которые трансформировали их родину материально, социально и культурно в течение жизни одного поколения» [9]. Скажем, помимо успеха в создании и внедрении паровой машины, который разделили не только Уатт и Боултон, но и другие члены «Лунного общества», можно назвать существенный вклад его членов в строительство каналов (предприятие Веджвуда), развитие рудного дела (Боултон), производства стекла (Дж. Кайе), создание и исследование измерительных приборов (барометра, термометра, гигрометра — Дж. Уайтхурст, Боултон), а также образование Бирмингемского пробирного общества (Assay Office), где проводились эксперименты с металлами. В деятельность «Лунного общества» втягивались друзья и знакомые его членов, существенно расширялся диапазон их контактов и влияния, способствуя развитию не только предпринимательства и науки, но и культурных возможностей города. Так была построена Общественная больница в Бирмингеме, финансировали строительство многие друзья Боултона по «Лунному обществу», таким же образом возник и театр в Бирмингеме. Энтузиазм, с которым члены «Лунного общества» брались за решение различных научных проблем, реализовывался затем в предпринимательской деятельности или социально значимых мероприятиях. Общественная полезность научной деятельности становилась очевидной.
И, наконец, последнее соображение. В английской культуре того времени, как и вообще в Европе, была широко распространена переписка частных лиц, которая составляла необходимую часть научного и делового общения. Большая часть материалов, по которым мы знаем сегодня о деятельности, идеях и открытиях «Лунного общества», — это переписка его членов. Например, из письма Уатта доктору Смоллу от 17 августа 1773 года выясняется интересная деталь, позволяющая увидеть, насколько далеко зашел Уатт-механик по пути научных исследований и экспериментов. Уатт пишет Смоллу: «Недавно прочитав Де Люка, я сделал попытку любопытного эксперимента, чтобы определить теплоту, при которой вода закипает на каждом дюйме ртути, переходящей из вакуума в воздух. Результаты Люка и мои совпадают, но его правило — ложно. У меня появляются мысли написать книгу “Элементы теории паровых машин”, в которой, однако, я бы дал только возвещение о совершенной машине…» [10]
Приведенные факты и соображения позволяют думать о довольно тесных контактах, складывавшихся пока еще не между социальными институтами, но между людьми науки, бизнеса и изобретателями. Нельзя, конечно, сказать, что изобретатель, став членом Королевского общества, делался ученым, но нельзя также сказать, что изобретения мастеров-механиков не входили в науку или что эти люди, включаясь в научную среду, оставались невеждами и их изобретения были лишь делом пусть гениальной, но ремесленной смекалки, и только.
В Европе, как видим, культурный сдвиг, переживаемый капитализирующимся обществом, укреплял доверие к знанию как таковому и к науке в частности. Но даже когда культура в целом — так было в России — к этим изменениям не была готова, изобретатели, механики, включенные в производственный процесс на мануфактуре, испытывали глубокую потребность в знаниях. Правда, тогда возникали совсем другие коллизии.
* * *
Российская культура не имела в тот момент укоренившегося представления о ценности знания. Петровские реформы в деле образования и просвещения были восприняты лишь как государственная, а не общественная задача. Поэтому «для России, — по справедливому замечанию В.И. Вернадского, — чрезвычайно характерно, что вся научная творческая работа в течение всего XVIII и почти вся в XIX в. была связана прямо или косвенно с государственной организацией: она или вызывалась сознательно государственными потребностями, или находила себе место, неожиданно для правительства и нередко вопреки его желанию, в создаваемых им или поддерживаемых им для других целей предприятиях, организациях, профессиях» [11]. К несчастью, и православие — духовная основа культуры того времени — было далеко, как полагал Вернадский, от интересов естественной науки, в отличие «от духовенства католического ли и протестантского, среди которого никогда не иссякала естественно-научная творческая мысль…» [12] Насаждение науки шло усилиями правительства, что хотя бы как-то решало ближайшие нужды, но, как и всякое казенное дело, оставляло общество равнодушным к потребностям научно-исследовательской работы. Вся эта ситуация кристально ясно выявляется в судьбе русского изобретателя.
Мы оставили Ползунова на Алтае в 1748 году только что заступившим в должность гиттеншрейбера. Заводское начальство поручало ему, помимо основной работы, различные организационные заботы завода, хозяйственные хлопоты по отправке и принятию судов с рудой, их ремонту перед навигацией. Хорошо зарекомендовавшего себя на службе Ползунова в апреле 1750 года произвели в чин унтер-шихтмейстера, в связи с чем Канцелярия приняла решение об обучении Ползунова пробирному, плавильному и другим горным делам. Руководителем этих наук предполагалось назначить Иоанна Самюэля Христиани. Однако выполнение собственного указа Канцелярия отодвинула на три года и вспомнила о том лишь после того, как Ползунов подал прошение 5 марта 1753 года. Все эти три года Ползунов посылался в командировки по рудникам и пристаням Колыванских заводов по многочисленным хозяйственным нуждам. В прошении же своем он выразил желание «наукам обучатца», чтобы «в знании оных наук против своей братии не мог понесть обиды», ибо «молодость моих лет без науки втуне пропадает» [13]. Но и после рассмотрения прошения Ползунов не был отправлен в пробирные мастерские, а учебой можно было бы назвать лишь год, проведенный на Змеиногорском руднике, где Ползунов мог наблюдать работу рудничных механизмов.
Следующая возможность получения знаний была связана с производством Ползунова в офицерский чин шихтмейстера, который назначен ему лишь в 1759 году после выполнения важнейшего государственного поручения — сопровождения обоза с золотом и серебром, полученного за 1757 год в Колыванских заводах, в Петербург. Офицерским чинам предписывалось обучаться «горным и заводским ремеслам, т.е. в строении горных работ и машин, в знании положения руд, сыскания, добывания и разбору руд <…> также пробирование, плавление руд, очищение металлов…» [14] Для выполнения этой реляции на Барнаульском заводе было предписано организовать занятия под руководством гиттенфервальтера Гана, немца по происхождению, который среди прочих отличил усердие Ползунова и оставил о нем следующий отзыв: «Шихтмейстер Иван Ползунов малое время, и то как свободно ему от порученного дела бывало, у меня, а более в доме своем книгу о рудокопном деле читал. И прочел до половины; и рассуждал, и к тому понятен. А из другой книги о минералогии выписал экстракт, а что из оного вытвердил, мне неизвестно. Однако видно, что он к тому прилежности охоту имеет» [15].
Очевидно, что возможности Ползунова в хорошем образовании, контакте с людьми науки, чтении книг были крайне ограничены. Не говоря о том, что от Алтая до ближайшего Московского университета, только что, кстати, открывшегося, была не одна тысяча верст пути, в России того времени отсутствовали научные и другие интеллектуальные сообщества внесословного характера. Сошлемся опять на Вернадского: «Долгие годы отсутствовала у нас в этой области та сила, которая в лице буржуазии оказала на Западе <…> могучее влияние на рост и развитие естествознания. Долгие годы буржуазия в лице русского купечества была далека от интересов научного знания» [16].
Источником образования для Ползунова остаются книги. Исследователь прошлого века П.О. Чупин сообщал, что в Барнауле того времени существовала небольшая библиотека, в которой можно было найти «Курс математики» Белидора 1739 года, «Леопольдову механику с чертежами» в восьми томах. Трудность заключалась в том, что эти книги не были переведены на русский язык. Можно, однако, согласиться с Данилевским, который предположил, что, даже не зная иностранных языков, Ползунов «как первоклассный техник мог легко разобраться в гравюрах Леопольда и Белидора» [17]. Кроме того, тот же Ган мог помочь в переводе. Лишь в 1760 году в Петербурге выходит книга И. Шлаттера «Обстоятельные наставления по рудному делу», отпечатанная по-русски с чертежами многих паровых машин, в том числе машины тина ньюкоменовской.
В это время, очевидно, у Ползунова появляются идеи о совершенствовании труда на рудных промыслах с помощью машин, действующих не силой воды, но огнем. К 1761 году Канцелярия определяет Ползунова на Колыванско-Вознесенский завод, однако лишь полгода проработал мастер в непосредственной связи с производством, и его снова посылают в Барнаул, а затем и по глухим местам заводов заниматься организацией лесных и куренных промыслов. И лишь урывками от хлопотной работы находит изобретатель время проводить свои расчеты, строить чертежи, постигать сложности наук и механики, создавая проект собственной огненной машины. Как шла работа, какие открытия делал Ползунов, какие трудности испытывал, мы, скорее всего, никогда не узнаем, так как письменных документов частного характера не сохранилось. В переписке Ползунов состоял лишь с Колыванско-Воскресенской канцелярией.
Именно сюда в апреле 1763 года посылает Ползунов проект своего изобретения с описанием огнедействующей машины — результат долгого труда. Замечательно обращение шихтмейстера Ползунова к начальнику генерал-майору А.И. Порошину: «…усердно желаю, да благоволит Ваше Превосходительство в важных сего дела начинаниях, во дни наши под своим предводительством, к этому первую заступить смелость дабы сей славы, если силы допустят, отечеству достигнуть и чтобы то во все народную пользу по причине (необходимости) большого познания об употреблении вещей, поныне не весьма знакомых, по примеру наук прочих, в обычай ввести и тем самым, облегчая труд по нас грядущим (поколениям) славу и благодарность имени Вашего дойтить, так что я должен все возможные труды и силы на то устремить: каким образом огонь слугою к машинам склонить?» [18] Иван Иванович находит слова, подобающие человеку государственному, заботящемуся о пользе Отечества и облегчении труда рабочих, однако как не услышать в тоне этого письма речь человека, под начальством стоящего и от его распоряжений зависящего?
Да и что ему оставалось делать, как не «обращаться по начальству»! Только от правительственных чиновников мог он рассчитывать получить хоть какую-то помощь. «Наша мануфактура и фабрика, — писал П.Н. Милюков, — не развилась органически, из домашнего производства, под влиянием роста внутренних потребностей населения; она создана была поздно правительством, руководившимся при этом как своими практическими нуждами (напр., в сукнах для армии), так и теоретическими соображениями о необходимости развития национальной промышленности… В стране без капиталов, без рабочих, без предпринимателей и без покупателей эта форма могла держаться только искусственными средствами» [19].
В условиях государственной капитализации России в охране авторского права не нуждались. Высочайшее дозволение или недозволение определяло судьбу изобретения. Авторское право и патент вводятся только при Александре I, в отличие от Англии, где первый патент был выдан в 1624 году. Что же касается проекта Ползунова, то возможность его претворения в жизнь складывалась по тем временам удачно. Несмотря на то что канцелярия «с крайним сожалением» пришла «в сумнительство», что изобретенную машину в действие привнести можно, причем по трезвой причине отсутствия механика, знающего математику, а также специалистов по ремеслу, проект был послан в Петербург в Кабинет Ее Величества с просьбой о поощрении: награды чином механикуса и деньгами свыше годового жалованья до 200 р. Ответом было распоряжение о посылке механикуса Ползунова для дальнейшей учебы в Петербург в Академию наук на два-три года, оставшееся невыполненным, деньги же (400 р.) выплачены были также не сразу, а после многих прошений.
Удачей было, что бумаги Ползунова попали не к традиционному российскому чиновнику, а к европейски образованному специалисту. Период петровских и екатерининских реформ — это «первенствующая роль иноземцев» [20] в российской науке: простейший способ ее укоренения на русской почве. Такова была государственная попытка создания практической науки — ставить чиновниками людей, имевших привитый Западом интерес к открытиям и изобретениям, т.е. тех людей, которые «были наиболее важны в культурном перерождении нашего общества, в создании новой России» [21]. Таким образом, произошло самое главное для Ползунова: Канцелярия получила высокую оценку его изобретения от Действительного статского советника и президента Берг-Коллегии Шлаттера, подписанное 9 сентября 1763 года: «Сей его вымысел за новое изобретение почесть должно, — и вместо того, что все в свете находящиеся такие машины одинаки и из одного цилиндра состоят, то он оную на две разделил и из двух цилиндров делать предлагает» [22]. После получения письма от Шлаттера Канцелярия распорядилась: «…велеть такую машину, какую он (Ползунов. — М.К.) проектировал, построить и в действие произвести, дабы он практикою теорию свою подтверждал» [23].
Для выполнения работ, по подсчетам Ползунова, необходимо было 76 человек, в том числе 19 высококвалифицированных мастеров, которых он хотел пригласить с Уральских заводов. Однако Канцелярия распорядилась по-своему: Ползунову разрешено было взять всего троих учеников. Новизна дела, отсутствие опыта, материалов для деталей машины, необходимость доставать строительный материал, а заодно и выполнять обязанности по обучению своих помощников, нужда в попутных поправках в расчетах, так как отсутствовала рабочая модель, — все эти проблемы отодвигали сроки завершения работы. Из Петербурга шли запросы. Канцелярия торопила Ползунова. Мастер, изобретая, занимаясь одновременно и хозяйственными, и строительными, и конструкторскими вопросами, писал «изъяснения… о медлении в приведении оной (машины. — М.К.) в действие» [24], давая понять разницу в работе водяного колеса и огненной машины. Собираясь окончить строительство к октябрю 1765 года, Ползунов считал, что сразу использовать ее будет невозможно, ибо потребуются силы, чтобы «навыкнуть» к ее действию. 7 декабря 1765 года были проведены испытания — пробный пуск, который показал недостатки машины, однако она работала. Об этом и сообщил Ползунов в рапорте от 16 декабря 1765 года Ползунов был очень строг к себе, оценивая свои возможности, а потому писал в рапорте, что он как «неученый в высшей математике» механик не может рассчитать «градус огня, о котором действовать должна машина», и «крепость тел, из коих она составлена», и поэтому будет полагаться лишь на «практическое признание».
И все же нельзя не отметить высокий уровень овладения знаниями изобретателя. Об этом говорит «Описание огнедействующей машины», представленное А.И. Порошину еще с первым проектом машины, которое в своих разделах носит характер общенаучного труда по механике со ссылками на различные отрасли научных знаний, а также различные точки зрения современных Ползунову ученых. Столь же важны изобретателю разъяснения, приведенные в разделе «О теплоте», о механизмах в разделе «О составах», расчеты в разделе «О вычитании силы» и технология построения в разделе «О сложении машины». Там, где Ползунову не достает теоретических знаний, он надеется на эксперимент, практическую проверку.
Завершая работу по подготовке машины к пуску в январе 1766 года, Ползунов получает заказ из Петербурга на создание модели машины. С воодушевлением принимаясь за эту работу, он надеется еще раз проверить правильность расчетов и работу механизмов. Однако подорванное здоровье не позволяет ему завершить как строительство машины, так и работу над моделью. Скоротечная чахотка прогрессировала весной, и свое последнее прошение в Канцелярию Ползунов диктует 21 апреля 1766 года с просьбой для семьи выплатить наконец задержанную награду и уволить его от постройки машины. Через месяц Ползунов скончался.
Пожалуй, саму высокую оценку своего труда Ползунов получил не от соотечественников, но от приезжего иностранного путешественника-ученого, работавшего в области ботаники, зоологии, минералогии, химии, занимавшегося распространением метеорологических приборов в Сибири, — Эрика Лаксмана. Он в письме от 11 февраля 1765 года своему другу профессору Бекману сообщил о Ползунове следующее: «Другой, с кем я наибольшее имею знакомство, есть горный механик Иван Ползунов, муж, делающий истинную честь своему отечеству. Он строит теперь огненную машину, совсем отличную от Венгерской и Английской. Машина сия будет приводить в действие меха, или цилиндры в плавильнях, посредством огня: какая же от того последует выгода! Со временем в России, если потребует надобность, можно будет строить заводы на высоких горах и в самых даже шахтах» [25].
Однако ошибался Лаксман. Нерченские заводы, использовавшие живую силу на рудниках, обратились еще при жизни Ползунова к Колыванскому начальству с просьбой прислать чертежи «огненной машины». Но, как ни уговаривал Канцелярию изобретатель, в просьбе было отказано.
* * *
Примерно в те же годы, занимаясь ремонтом ньюкоменовской атмосферной машины, долго экспериментируя, проводя различные опыты, затратив на это не один год, Уатт, наконец, предложил гениальное решение — проводить конденсацию пара в отдельном сосуде, соединенном с цилиндром. Проверяя свои идеи, Уатт создаст модель машины, которая и поныне экспонируется в Музее науки в Южном Кенсингтоне. Однако до создания промышленного образца было еще далеко. Необходимость новых экспериментов отнимала много времени. Уатт запустил свои дела в мастерской, от чего пострадали его доходы. Нужда заставляла зарабатывать на жизнь, и он открывает в Глазго контору по обслуживанию каналов и строительству дамб, где работает как топограф, снимая планы местностей. Практически весь 1766 год он занят этой работой, что отодвигает на второй план занятия машиной.
Обратим внимание на то, что так же, как и его далекий коллега Ив. Ив. Ползунов, Дж. Уатт занимался разработкой машины лишь в свободное от основной работы время. Однако разница в ситуациях существенна.
Ползунов — энтузиаст-одиночка, положивший свою жизнь на строительство машины, — сам себе и организатор работ, и чертежник, и конструктор, и учитель своим подмастерьям, и доставальщик нужных материалов, и строитель, и механик, и теоретик. Един во всех лицах. Канцелярия — не заинтересованный помощник, а вышестоящая инстанция, постоянно осуществляющая не столько созидательную, сколько контролирующую функцию. А потому ко всем заботам Ивана Ивановича прибавлялась еще одна — писание объяснительных записок.
В русском языке есть очень емкое слово — самородок, имеющее, на наш взгляд, и культурологический специфический российский смысл. Это человек, вдруг сам собой состоявшийся, — без поддержки общества, среды, культуры, скорее даже вопреки своему окружению. Чаще всего такой человек уходит из жизни без последователей, воспринятый современниками как полусумасшедший или в лучшем случае чудак, его труды и изобретения гибнут и пропадают. Появление самородков показывает, с одной стороны, одаренность народа, его потенциальные возможности, но с другой, — неразвитость культуры, неразработанность механизмов, способствующих усвоению новаций. Ползунов и был таким чистейшим русским самородком.
Иные возможности складывались в жизни Уатта. Прежде всего, он окружен друзьями, единомышленниками, заинтересованными в его открытии лицами. Причем они не только приходят на помощь в качестве научных консультантов, но оказывают финансовую поддержку. Так, доктор Блэк дал взаймы небольшую сумму денег для проведения опытов, кроме того, познакомил Уатта с доктором Джоном Рэбуком, известным физиком, химиком-экспериментатором и предпринимателем, который высоко оценил изобретение Уатта. Необходимость же откачки воды из принадлежащих ему рудных шахт побудила Рэбука к практическим действиям. Он предоставил Уатту возможность работать над постройкой машины и проводить необходимые эксперименты во флигеле своего дома, а кроме того, снабдил его рабочими. Ему же принадлежало настойчивое предложение взять патент на сделанное Уаттом изобретение, при этом все расходы (долги доктору Блэку, стоимость необходимых для этого экспериментов, патентный взнос) он брал на себя. Патент на изобретенный им конденсатор Уатт получил 9 января 1769 года.
Доктору Рэбуку Уатт обязан также знакомством с членами бирмингемского «Лунного общества». Возвращаясь из Лондона по делам строительства каналов (1767), Уатт заехал с поручением к партнеру Рэбука Габетту, богатому бирмингемскому купцу, который его познакомил с Эразмом Дарвиным, доктором Смоллом, а затем и с Мэтью Болтоном. Вплоть до своего переезда в Бирмингем в мае 1774 года Уатт вел с ним активную деловую переписку.
Трудно, согласитесь, сравнивать Барнаул с Бирмингемом, а начальника Канцелярии Колывано-Воскресенских заводов А.И. Порошина — с Мэтью Болтоном. Удачливый представитель преуспевающей буржуазии в третьем поколении, М. Болтон — сын мелкого фабриканта, сделавшего бизнес на производстве пуговиц, пряжек, часовых цепей и прочих мелких товаров. Именно на этом металлическом фабричном деле расцвел город Бирмингем, превратившись в течение жизни одного поколения в крупный промышленный центр с прибыльными доходами новых буржуа, завоевавших достаточно стремительно достойное место в обществе.
Французский геолог Б. Фоджас де Сант-Фонд, впоследствии ставший профессором геологии в Музее естественной истории в Париже, посетив Бирмингем в 1784 году, оставил о нем свое впечатление как о «наиболее серьезном из всех городов Англии» по части мануфактур и коммерции, с 40-тысячным населением, «которое живет в комфорте, наслаждаясь всеми удобствами жизни» [26].
Уатт попадает в Бирмингем в 1767 году, посещает дом и завод Болтона, знакомится с организацией труда на мануфактуре и понимает, что успех его машины здесь был бы вернее, чем где бы то ни было в другом месте. Вернувшись в Шотландию, Уатт предлагает взять Болтона в долю на патент, однако Рэбук, предвидя большой коммерческий успех, соглашается лишь на предоставление лицензии. Болтон такое предложение не принял и написал Уатту письмо, по которому можно представить его отношение к новациям, а также прекрасное чутье предпринимателя: «Я был взволнован двумя обстоятельствами, предлагая Вам свою помощь: любовью к Вам и любовью к приносящим деньги изобретательным проектам» [27]. Далее Болтон предлагает свою идею: поставить мануфактуру около его собственной, где он позаботился обо всем необходимом для завершения машины, а затем развернуть широкое производство машин разных размеров для промышленного рынка всего мира. Благодаря ассистированию Уатта он предлагает обучить тонкому мастерству рабочих и, снабдив их прекрасными инструментами, сделать из них высококлассных мастеров, тщательность работы которых должна лежать между уменьем кузнеца и мастера математических инструментов. Тем самым Болтон предполагал удешевить внедрение машины на 20%. Однако заключение соглашения растянулось на долгих шесть лет между всеми заинтересованными лицами: Уаттом, Рэбуком, Болтоном и Смоллом.
За эти же шесть лет подходил к концу срок использования патента, работа же по строительству машины на фабрике в Сохо требовала дополнительного времени. Как и предполагал Болтон, для создания уаттовской машины нужны были обширные связи. Уатт направляет петицию в парламент для продления его особых привилегий на использование собственного изобретения, которую, по просьбе Болтона, в Палате Общин представляет лорд Гернси. Болтон же адресует письмо от 22 февраля 1775 года графу Дортмусу, президенту министерства торговли, лично интересовавшемуся новинками в науке и технике, и просит его оказать внимание и содействие скорейшему и успешному разрешению вопроса. В письме, излагая причины, по которым Уатт не уложился в отведенные ему шесть лет, Болтон не забывает дать рекламу возможностям применения паровой машины: «Мне не следует указывать Вашей светлости на великую пользу пара и огненных машин на угольных копях, в добыче свинца, олова, на медных рудниках и в других больших работах, где необходимо много энергии, но я прошу принять во внимание, что открытие м-ра Уатта, если оно войдет в практику, очень широко распространится в огненных машинах, делая их на четверть дешевле обыкновенного и возможными для применения с различными целями и в различных мануфактурах, в которых современные машины не могут быть использованы» [28]. В то время, когда писалось это письмо, на фабрике в Сохо завершалась работа над двумя первыми машинами.
Петиция была удовлетворена, пройдя все необходимые ступени в Палате Законов, королевской санкцией от 22 мая 1775 года. Уже в начале 1776 года первая машина, построенная в Сохо, была куплена Джоном Уилкинсоном, давним другом «Лунного общества», известным и преуспевающим железозаводчиком, для раздувания горна на его заводе в Бросли (Шропшир).
Партнерство с Болтоном принесло Уатту постоянный годовой доход в 300 фунтов плюс прибыль от продажи машин. Была четко определена его деятельность на фабрике: делать чертежи, определять направления производства и проводить инспекцию. Успех машины велик, и корреспонденция от заинтересованных клиентов-предпринимателей растет. На ближайшие десять лет основным местом поставок машины стали рудники в Корнуэлле. Уатт был окрылен успехом своей машины и писал Болтону: «Я понял, что все предприниматели западных земель будут здесь, чтобы увидеть это чудо» [29].
Разумная и расчетливая финансовая политика партнеров принесла им хороший доход. Они поощряли предпринимателей установлением «премий» за покупку машины, и через десять лет лишь одна-две ньюкоменовские машины старого образца остались в Корнуэлле, а еще в 1777 году их было свыше 70 [30]. Однако для Уатта получение денег не было целью, он продолжает работу по совершенствованию машины.
Уже известный нам французский геолог де Сант-Фонд характеризует мистера Уатта как «одного из наиболее ученых людей Англии в области механики, кроме того, владеющего большими знаниями в области химии и физики» [31]. В свой приезд в Бирмингем в 1784 году он посещает Уатта так часто, как это было для него возможно. Восхищаясь его обширными познаниями, ученый не оставляет без внимания «моральные качества» изобретателя: «Его привлекательная манера излагать свои мысли усилила мое уважение и расположение к нему. Он располагает к себе открытыми манерами шотландца, искренностью и дружелюбием сердечного человека» [32]. Наблюдая Уатта в кругу семьи, путешественник отмечает, что у него прекрасные дети, наделенные талантами и получающие замечательное образование.
Время, описанное путешественником, — зенит славы Уатта. Коммерческий успех от новых изобретений был огромен. Уатт и Болтон пережили его вместе, принимая поздравления и благодарность промышленников в день 25-летнего юбилея основания своей компании. Уатту тогда было 64, а его партнеру и другу — 72 года. К этому времени фабрика в Сохо поставила только для текстильной промышленности 84 машины [33], всего же на рудниках, металлургических заводах, текстильных фабриках и пивоварнях работало 496 машин [34].
В начале нового столетия Болтон начал получать заказы из других стран, строительство паровых машин продолжалось во Франции, Германии, Голландии, Америке.
* * *
Вернемся теперь к поставленному в самом начале статьи вопросу: отчего в одном случае открытие, состоявшись, не состоялось, а в другом — благодаря открытию началась промышленная революция и автор изобретения получил всемирное признание еще при жизни.
Во-первых, это бросающееся в глаза различие в положении изобретателя, да и вообще человека, реализации его личных возможностей и гарантий со стороны государства в Англии и России.
Россия — государство, не привыкшее ни считаться с людьми, ни считать людей, дорожить их жизнью, умом и способностями. В расчет брались, прежде всего, интересы двора, министерских кабинетов, канцелярий и их чиновников. Ценность человека определялась его исполнительностью и послушанием государству, представителем которого был все тот же чиновник. Промышленное развитие, как и все другие структуры общества, осуществлялось за казенный счет. Российские предприниматели того времени создавали капиталы, утаивая их по возможности от двора. Когда же это становилось невозможным, отдавали свои заводы в казну, строя теперь свой капитал за счет взяток. Главный же производитель оставался крепостным: бывший крестьянин, крепкий отныне государственному заводу, или солдат в вечной своей солдатской службе. И тот и другой никак не были заинтересованы в своем труде. Внеэкономическое принуждение и чиновничье-бюрократический интерес — вот те неестественные условия, в которых поднималась российская промышленность. Личность изобретателя ей была скорее помехой, нежели подспорьем.
Англия XVIII века пережила уже эпоху первоначального накопления капитала, буржуазной революции и создавала систему государственной власти, которая законным (пусть не всегда гуманным и справедливым: например, законы о детском и женском труде, о нищих и т.п.) путем искала способы регулирования взаимоотношений между предпринимателями как частными лицами, а также между предпринимателями и государством. Кроме того, через парламентские дебаты, акты, указы и королевские санкции государство регулировало уже сложившийся внутренний и внешний рынок. Личность предпринимателя — независимого индивида, защищаемого государственными законами и ограниченного ими же в собственном произволе как в производстве, так и в торговле, — вот что составляло главную заботу английского общества XVIII века. Изобретатель в этих условиях становился личностью, нужной обществу, получающей видимые доходы и успех.
Во-вторых, степень развития промышленности России и Англии создала для Ползунова и Уатта разные стартовые условия для реализации их изобретений, как, впрочем, и для проведения экспериментов. В России на заводах применялись лишь водяные приводы, использовавшие силу воды, и машина Ползунова была здесь первым и доселе невиданным делом. Ньюкоменовская машина, по чертежам которой он работал, был куплена уже после его смерти.
Не то в Англии. Поколения изобретателей предшествовали работе Уатта, промышленность была готова, более того, требовала именно универсальной огненной машины. «Друг рудокопов» Сэвери была известна с 1702 года, Ньюкомен поставил первую машину для практического пользования в Дэдли Кастл в Стаффордшире в 1712 году, а начиная с 1722 года его машины появляются по всей Европе. В одно время с Уаттом ее усовершенствовал инженер Джон Сметон. Иными словами, за спиной Уатта были изобретения, не только изложенные в чертежах, но и реально работавшие и приносившие немалый доход. Сформировалась традиция технических новаций, чего в России еще не было. Тем большего восхищения достоин Ползунов, своим собственным усилием попытавшийся повернуть российскую промышленность от «водяного руководства», как он говорил, к универсальному использованию силы пара. Однако усилиями одного, даже гениального, человека невозможно было перебороть сложившуюся к тому моменту традицию неприятия новшеств, рожденных усилиями самобытного ума, а не по приказу начальства. Отсюда и идут причины российского отставания, несмотря на постоянное появление самородков.
В-третьих, как показал наш анализ, столь сложное техническое изобретение возможно было сделать, имея определенный уровень научных знаний. И здесь культурная ситуация была не в пользу Ползунова. Его стремление к знаниям, постоянные просьбы к начальству о продолжении образования, чтение книг, грамотно составленные описания машины говорят о блестящих способностях и успехах в самообразовании, а также точной самооценки собственной учености. Но образование, наука требуют определенной культурной среды, как мы видели на примере судьбы Джеймса Уатта. Этого-то и был абсолютно лишен русский механик.
И последнее. Английская культура XVIII столетия переживала период становления гражданского общества. Это были многочисленные протестантские общины, городские советы, комиссии по благоустройству городов, разнообразные профессиональные организации и сообщества по интересам. Цеховые корпорации, диктовавшие до недавнего времени законы своим членам и всему городу, постепенно сменялись свободными сообществами граждан королевства. «Лунное общество», в котором состояли и Уатт, и Болтон, и Дарвин, и Смолл, и многие другие ученые и предприниматели Бирмингема и прилегающих к нему земель, — тому пример. Бурно шло создание среднего класса. При всех социальных контрастах и противоречиях: непомерной эксплуатации рабочих, тяжелом детском и женском труде на фабриках, высокой детской смертности, жестком законодательстве о нищих и прочих язвах эпохи промышленной революции — Англия двигалась к новым общественным структурам. Уатт, безусловно, был в этом отношении типичным представителем среднего класса.
А что же в России? После Указа Екатерины II лишь дворянство получило полную свободу и независимость от всех обязательных государственных служб, да и не это сословие способствовало развитию буржуазных отношений в России. Третье сословие — купечество, мещанство, разночинный люд — формировалось медленно, крепостное право сдерживало этот процесс. Лишь очень малое количество людей из народа смогло использовать табель о рангах, данную еще петровскими реформами, чтобы выбиться в люди через институт образования. Что же касается гражданских общественных структур, и в частности научных сообществ, то они также стали появляться в России, но лишь в следующем столетии. Традиционная Россия с очень большой неохотой меняла собственные привычки измерять ценность человека его должностью, а не способностями и талантами, определяющими общественную пользу его деятельности.
Наверное, этим и можно объяснить, почему с такой признательностью отнеслись англичане к своему великому соотечественнику Джеймсу Уатту, а также его партнеру Мэтью Болтону: и сегодня каждый может поклониться их праху, придя в церковь Хэндсуорса. Мы же не знаем, да вряд ли когда и узнаем, где место вечного покоя нашего гениального соотечественника Ивана Ивановича Ползунова.
Примечания
Комментарии