Еще раз о прагматике «нового политического языка»

Допустим, нам ясно, что такое «новый политический язык». В начале крымского кризиса Александр Морозов указал на его агрессивный характер и низовое происхождение. После присоединения Крыма и знаменитой путинской речи Михаил Ямпольский проанализировал его тоталитарную природу.

Но, кажется, отдельные аспекты прагматики этого языка пока остаются за кадром. Постараюсь сформулировать некоторые из них.

1. Кто говорит?

Ясно, что в эпоху новых сетевых медиа политический язык — это не только тот язык, на котором власть устами политиков разговаривает с народом. Равным образом это не только язык предвыборной агитации, официальных или оппозиционных СМИ, профессиональный жаргон политологов или новояз политического блоггинга. Все это примеры «вертикальной» и преимущественно однонаправленной политической коммуникации. Именно о ней говорят, когда исследуют «дискурс элит». Именно ее имеют в виду, когда описывают идеологические нарративы, за которыми стоят скрытые намерения влиятельных общественных сил.

Язык, при помощи которого в нашем публичном пространстве был, к примеру, соткан новый «крымский текст» Кремля, действует еще и в координатах «горизонтальной» политической коммуникации. Многие не слишком активные пользователи «Фейсбука», ранее ограничивавшиеся лайками и редкими комментами, вдруг превратились в блогеров. Слово «отфрендить» замелькало в дисклеймерах с чудовищной частотой. И действительно, люди разрывали отношения только из-за того, что их корреспонденты считали Крым «нашим» или, наоборот, высказывались о недопустимости территориального передела.

Однако само по себе «кипение» в «интернетах» — скорее норма. Специфика ситуации заключалась в том, что в этой «горизонтальной» среде (которая, конечно, не исчерпывается сетевой коммуникацией) комплекс идеологем, оправдывающих официальную политику, молниеносно создал такой общественный консенсус, какого, скажем, провластное телевидение добивалось годами и добиться не могло. У меня нет под рукой цифр, но было видно, как на глазах распадается единство и правой, и левой, и либеральной оппозиции. И, надо сказать, весьма существенная часть личного состава переползла в противоположный окоп.

«Новый политический язык» показал себя как язык — без кавычек — народной политики.

2. Метафора зомби

Кроме того, «новый политический язык» показал себя еще и как эффективный идеологический инструмент. В этом контексте имеет смысл вспомнить метафору, к которой часто прибегают для описания отдельных процессов, характерных для современных обществ. Это метафора зомби, которая, помимо прочего, используется для обозначения массового потребителя информации, неспособного к ее критическому анализу. Многие справедливо считают этот образ, извлеченный из фильмов, слишком высокомерным применительно к реальным людям. Однако он существует в нашей культуре и какому-то положению вещей, вероятно, соответствует. А кроме того, в нем, как ни странно, могут содержаться неожиданные и даже полезные смыслы.

Итак, если мы принимаем метафору, согласно которой массовый зритель является объектом идеологического воздействия, то прежде всего имеем в виду «вертикальный» способ «зомбирования», когда реципиент описывается как пассивный потребитель адресуемого ему послания и исполнитель воли автора этого послания. По сути, это старая вудуистская концепция зомби. Однако, используя какую-либо метафору, мы должны быть готовы к непредсказуемому развертыванию ее образной логики. С конца 1960-х, когда Джордж Ромеро, создатель зомби-вселенной, придавший ей характер универсальной социальной притчи современности, снял фильм «Ночь живых мертвецов», к мотиву «потери души» зомбируемого добавляется мотив заражения. Зомби — это не просто те, кто действует не по своей воле, но и те, кто агрессивно и, главное, «изустно» передает другим свое состояние, кусая их. Мы получаем «горизонтальную» модель зомби-коммуникации.

Следует обратить внимание на то, что зомби, фигурирующие в современном кино и видеоиграх, это уже вовсе не подконтрольные кому-то скопления неживых организмов. Эти зомби субъектны, активны и социальны. Уже в начале 1980-х, когда Бодрийяр все еще писал про «имплозивное» и глухо абсорбирующее информацию «молчаливое большинство» потребительского общества, Ромеро задумался о том, что зомби могут не просто бездумно потреблять, но и развиваться. А в начале 2000-х, в фильме «Земля мертвых», его «ходуны» уже стали способны к социальной самоорганизации и даже социальной революции.

Сегодня меняется и представление о «зомбировании». Та часть метафоры, которая содержится в слове «зомбоящик», несомненно отдающем снобизмом, еще не учитывает новую ситуацию. А между тем сама эта семантическая единица уже устарела. Вернее, так: есть «старые» зомби, ориентированные на «старые медиа», а есть зомби новые, обитающие в социальных сетях. И даже если отвлечься от зловещего образного ряда, то мысль не перестанет быть пугающей: помимо известных свобод, «горизонтальные» коммуникации, развивающиеся в новых медиа, несут с собой новые возможности идеологического воздействия.

Идеология не просто «спускается сверху» в виде пресловутого «дискурса власти». Она передается контагиозно, от человека к человеку.

3. Новая архаика языка и роль исторических аналогий

Кстати, заражение — мотив, на котором смыкаются, так сказать, лингвистические и экстралингвистические факторы существования «нового политического языка».

Лингвистическая особенность нового языка заключается в том, что этот язык, собственно, не является новым. Мало того, он чрезвычайно архаичен. Не беда, если в новом языке нет ни одного нового понятия. Такое бывает: переосмысляются старые. У Данилевского заимствуется «цивилизационный подход». Не то у Трубецкого и Савицкого, не то у Дугина перенимается «евразийство».

Но в употреблении понятий «национал-предатели», «пятая колонна», «изменники» уже стираются внятные исторические референции, их значения сливаются в одно. Как раз на примере «национал-предателей» Ямпольский показывает, как слово превращается в собственный антоним. Языковые оппозиции плавятся, «вертикальные» иерархии рассыпаются. Тезаурус не упорядочивается в соответствии с системой лексико-грамматических категорий, а кое-как укладывается в размытые «горизонтальные» совокупности «свое» — «чужое». Языковые единицы «заражаются» враждебностью, превращаются в ярлыки, становятся орудиями агрессивной стигматизации.

С экстралингвистической точки зрения, «новому политическому языку» удалось всколыхнуть, поднять со дна какие-то очень древние силы. Это уже не «оскорбленные чувства» или бытовые ксенофобские инстинкты. Это священное, это антропологический уровень! Во время «жертвенного кризиса», по Рене Жирару, происходит не просто рост агрессии в обществе, но сама социальность, какой бы сложно структурированной она ни была, плавится под воздействием миметизма желания и взаимной вражды. Индивиды и группы смешиваются, отождествляются с другими, как близнецы. И вот, скажем, по крымскому вопросу не отличить уже Лимонова от Путина, националистов — от поборников реставрации СССР.

При этом основной механизм политической активизации масс вовсе не зажигательные речи нацлидера. Как и потерявший структуру язык, насильственная социальность, воодушевленная гонительским стереотипом, функционирует «горизонтально», распространяя агрессивные импульсы со скоростью эпидемии.

Может показаться, что язык, ориентированный на архаику, вследствие этого охотно прибегает к историческим аналогиям. Но если присмотреться, то апелляции к исторической памяти окажутся не познавательным приемом приращения смысла, а способом актуализации мифа. Например, отождествление майдановцев с бандеровцами метонимически отсылает не к конкретному моменту истории Великой Отечественной войны, а к мифу об этой войне как «мифу основания» СССР. И структурная неполнота этой аналогии «договаривает» скрытую фантазию власти о восстановлении границ этого уже мифического, а не только исторического, государства.

4. Идеология: нарратив или пазл?

Помимо прочего, сегодня меняются условия и техники идеологической работы. На одном почтенном собрании историков, стремившихся противопоставить исторической политике государства научную истину, все меньше находящую приют в государственных исследовательских институциях, я наблюдал следующее. Один за другим докладчики набрасывали абрис нашего ближайшего политического будущего, которое почему-то больше напоминало галерею идеологий прошлого. Одни утверждали, что путинский режим все более становится похожим на сталинизм, другие — что на Третий рейх. Кто-то кстати вспомнил про Северную Корею, кто-то — про генерала Франко. И, конечно, эта историческая аналитика перемежалась сетованиями о том, что в России сегодня происходит возврат к уваровской триаде «православие, самодержавие, народность». Одних беспокоит советский реваншизм, других — восточный деспотизм, третьих — православный фундаментализм. Сами по себе параллели и характеристики не новые. Удивительно то, с каким чувством солидарности собеседники, говоря о таких разных вещах, говорили об одном и том же. При этом они совершенно не замечали парадоксальности своего положения, так как оперировали устаревшей моделью описания идеологии.

Отечественная версия современной идеологии — это отнюдь не классический монолитный нарратив. Долгое время могло казаться, что власть, не сумев возродить в 1990-е «русскую идею», так и обходится без всякой идеологии, заменяя ее шелухой случайных аллюзий и реминисценций. В этом есть доля правды, поскольку официальная политическая мысль в России, во-первых, ориентирована не на будущее, а на прошлое — исторические мифы и места памяти, а во-вторых, предельно эклектична.

Но, оказывается, эти ее черты являются не недостатками, а преимуществами.

Эклектизм и неоднозначность исторических отсылок позволяет спутать карты тем, кто ожидает последовательности и целостности. С другой стороны, взаимоисключающие, казалось бы, концепты, извлекаемые из прошлого, позволяют говорить с различными социальными группами и политическими силами на их языках [1]. Националисты думают, что присоединение Крыма — это «русский» и/или «имперский» поворот власти. «Старые» левые уверены, что речь идет о «коммунистическом постскриптуме» Путина. Обыватель блаженно возвращается в солнечную грезу об «Артеке» и «всесоюзной здравнице». А между тем это ни то, ни другое, ни третье.

Новая идеология, хотя и не подразумевает целостности, обладает внутренней связностью [2]. Во всех политических конфигурациях прошлого, к которым отсылается реципиент идеологического послания, доминирует мотив сильного государства вне зависимости от того, какой политической природы это государство — монархия, президентская республика или диктатура. Этот мотив носит весьма абстрактный характер, но его достаточно, чтобы удерживать общую рамку.

Таким образом, у новой идеологии — и это самое главное — есть связность, но нет целостности. Она функционирует почти как постмодернистский роман: автор подготовил набор фрагментов, которые могут быть сложены в одну или несколько историй, снабдил их внутренними связями и лейтмотивами и предоставил читателю самому собирать пазл. Идеологическая целостность может возникнуть только усилиями читателя. Но тут есть одно радикальное отличие от постмодернистских художественных интеракций: читатель не должен замечать противоречий между частями пазла и всякий раз свою частную версию считать единственно возможной, невзначай отождествляя ее с другими. В ходе игры, организуемой с помощью «нового политического языка», должна атрофироваться базовая когнитивная функция участников — способность различать. Но она с лихвой компенсируется вовлеченностью и личной «затронутостью» каждого.

Поэтому активность низового политического субъекта и, следовательно, «горизонтальная» политическая коммуникация играют важнейшую конститутивную роль в сегодняшнем идеологическом строительстве.

Примечания

↑1. См.: Копосов Н. Память строгого режима. Истрия и политика в России. М., 2011. С. 145.

↑2. Я пользуюсь здесь различением «связности» и «целостности», которое применительно к теории текста предлагает делать новосибирский лингвист Н.В. Максимова в работе, которая скоро увидит свет.