Женские знакомства Ханны Арендт

Примеров дружбы в жизни Ханны Арендт много, и все они достойны внимания. Со времен своей молодости она привыкла окружать себя друзьями, с которыми обменивалась сплетнями, идеями о политике и философии, мыслями о культуре и состоянии мира, и иногда о романтических привязанностях. Возможно, модель берлинского салонного общества, о котором она написала важное эссе в начале своей карьеры, сформировала ее желание создавать и поддерживать интеллектуальное сообщество, которое бы давало пищу ее уму. Но окружение Ханны Арендт, позднее названное «кланом», отличалось от европейских салонов 19 века одним весьма важным обстоятельством: оно не состояло из «типажей» или представителей различных социальных групп, оно формировалось из близких по духу людей, с кем она делила любовь к беседам и жарким спорам (а также любовь к шампанскому), кому она дарила свою преданность, ожидая ее же в ответ.

В крошечных комнатках на Морнингсайд Драйв, где Арендт жила вместе со своим вторым мужем Генрихом Блюхером и своей матерью, и затем в квартире побольше на Риверсайд Драйв, где многие собирались на новогодние вечеринки, встречались прославленные политические и литературные умы XX века, cреди них — Герман Брох, Пауль Тиллих, Сало и Жанетта Барон, Хелен и Курт Вольфф, Ганс Моргентау, Альфред Кейзин, Мэри Маккарти, Лотте Кёлер, Элизабет Хардвик, Рэндалл Джаррелл, Роберт Лоуэлл, Дж. Гленн Грей, Дуайт Макдональд, У. Х. Оден, и Лайонел и Диана Триллинги. Многие, как и Арендт, были эмигрантами из оккупированной нацистами Европы. Другие, как Джаррелл, Кейзин, Маккарти и Триллинг, были американскими поэтами, писателями, художниками и критиками, чьи работы формировали культурную среду в Америке середины XX века, известными как нью-йоркские интеллектуалы. Их всех привлекала (а иногда и отвергала) любящая спорить, категоричная, но, тем не менее, невероятно притягательная немецкая еврейка, которая устраивала приемы в своей бедно обставленной квартире в Верхнем Вест-Сайде.

С высокими потолками, просторными комнатами и большими окнами квартира 12А на Риверсайд-драйв, 370 в Нью-Йорке напоминала посетителям квартиры в довоенных домах Берлина. Из-за рабочего стола Арендт открывался вид на Риверсайд-парк и реку Гудзон вплоть до границы с Нью-Джерси. В гостиной, где Арендт со свойственным ей сочетанием насмешливости и остроумия, женского лукавства и культурной эрудиции принимала гостей, стоял диван с высокой спинкой, обитый мрачной зеленой кожей, потертый и в заплатах, но пригодный для использования. По сторонам от дивана были расставлены кресла, а перед ним — журнальный столик, за которым гости обычно могли угоститься бокалом шампанского из обширных запасов Арендт на случай светских мероприятий. Столовая, заваленная книгами, газетами и журналами, в основном служила в качестве библиотеки.

Хелен Вольф описывала ее как «светлую веселую квартиру, но обставленную без учета эстетической стороны вопроса. Квартиру философа». Дом Арендт был противопоставлен внешнему миру, он был, как сказала она в своей речи в Колумбийском университете в 1974 году, «местом, где можно укрыться от требований общества».

Ханне Арендт нравилось находиться в центре событий, читая Гете и Гельдерлина на языке оригинала, слушая лекции Сола Боллоу о Фолкнере или же написанные в ее честь строфы Роберта Лоуэлла или У.Х. Одена, слушая, как Рэндалл Джаррелл читает для нее стихи Водсворта, Элиота или Уитмэна, обсуждая текущие события или философию с Мэри Маккарти, Дж. Гленн Греем или Дуайтом Макдональдом. Хелен Вольф охарактеризовала ее как «женщину, которая производила сильное впечатление и сразу же становилась заметной даже для тех, кто видел ее в первый раз, она обладала мощной Ausstrahlung (харизмой)».

В книге «Евреи Нью-Йорка» — воспоминаниях о литературном Нью-Йорке 1940-1960-х годов — Альфред Кейзин попытался объяснить секрет обаяния Арендт:

«Она ставила вас перед лицом правды, ставила вас перед лицом своей дружбы, она противостояла Генриху (своему второму мужу) даже когда они вместе участвовали в научном обсуждении, самом пылком обсуждении, которое мне когда-либо приходилось наблюдать между мужчиной и женщиной, живущими вместе; она противостояла пустоте, ничтожности, “чрезвычайной ситуации” “современного человека”. Волнение, которое вы испытывали, находясь рядом с Ханной, было таинственным, так как вы приближались к основам мысли, которую она принимала с каким-то благоговением: “Никогда, — сказала она мне однажды — я не сомневалась, что Бог существует”».

Кейзин вспоминал о ней в интервью более десяти лет спустя:

«Все… заключалось в ее темпераменте. Люди реагировали именно на темперамент, очень сильный и яркий … Она не могла принимать критику … Но она производила очень глубокое впечатление … Именно эта темпераментность поражала своей силой… Она была абсолютной женщиной в очень глубоком смысле этого слова … Эти глубокие дружеские отношения […] нет никаких сомнений в том, что многие мужчины, поэты и не только, которые находились подле нее, были под сильным воздействием ее обаяния».

«Как женщины?» — спросили его. «О, да, безусловно».

Неудивительно, что этот эротический магнетизм беспокоил многих женщин из ее окружения, например, Анну Бирштейн (третья жена Альфреда Кейзина) и Диану Триллинг, чье присутствие, возможно, было необходимо лишь для укрепления дружеских отношений между Арендт и их мужьями. По крайней мере, такое впечатление произвела на них Арендт, игнорируя их или же давая отставку, ограничиваясь кратким замечанием.

По сути, в жизни Арендт существовало два вида дружбы: тот вид, характеристику которого она дала в портрете Готхольда Лессинга в работе «Люди в темные времена», назвав его «дружбой граждан», и вид «близкой дружбы». «Мы не должны рассматривать дружбу исключительно как феномен близости», — писала она, —

«в которой друзья раскрывают свое сердце друг другу, находясь в безопасности от мира и его требований. […] Таким образом, нам сложно понять политическое значение дружбы […] Между тем, для греков суть дружбы заключалась в дискурсе. […] Это общение (в противоположность личному разговору, разговору о себе), хотя и проникнуто удовольствием от присутствия друга, ориентировано на внешний мир».

Иногда, хотя и достаточно редко, эти два типа могут соединиться в одном друге.

«Кланом» являлся круг друзей, которых интересовал внешний мир. В гораздо меньшей степени они были заинтересованы в обсуждении личных тем при встречах с глазу на глаз. Будучи очень скрытным человеком, Арендт делилась личными подробностями своей жизни только со своим мужем и несколькими близкими друзьями, преимущественно женщинами, которым она доверялась чаще в письмах, чем при общении с глазу на глаз.

Необычная и очень долгая дружба Арендт с Мэри Маккарти имеет множество документальных подтверждений и активно обсуждается, особенно после нового фильма Маргарет фон Тротта «Ханна Арендт», который вышел несколько месяцев назад и завоевал признание критиков. Какова была эта дружба?

В недавней статье в онлайн-блоге журнала «New-Yorker» о книгах Мишель Дин выражала недовольство тем, что образ дружбы Арендт и Маккарти в фильме получился «очень плоским». Дин пишет, что разговоры между этими двумя «сильнейшими умами» представлены в фильме так, будто основными темами их обсуждений были «мужчины и любовные дела». В действительности, утверждает Дин, их дружба была «тесной интеллектуальной связью», служащей «защитой от их противников».

Все это верно; но вместе с этим такой взгляд умаляет сложность и интимность отношений Арендт с Маккарти. В эпоху когда, как отмечает Дин, «женщины сильно нуждались в моделях интеллектуальной уверенности в себе», их дружба могла стать источником вдохновения, а они — примером женщин, «говорящих об идеях между собой». Но в то же время подобная модель может быть сведена к плоскому, бесстрастному и бездушному изображению, поэтому нам, возможно, следует обратить внимание на сложную роль эротизма в этом конкретном и других примерах дружбы Арендт с женщинами.

В переписке Арендт с Маккарти много рекомендаций в отношении книг, которые нужно прочесть или написать, мест, которые нужно посетить и размышлений о текущих событиях. Их взаимная интеллектуальная поддержка не исключала критику или альтернативный взгляд. «Твоя книга («Истоки тоталитаризма»), полностью поглотила меня, последние две недели я читала ее в ванной, за рулем, в очереди в магазине», — пишет Маккарти Арендт. «Она кажется мне поистине выдающейся работой». Затем же следует замечание: по мнению Маккарти, в объяснении феномена тоталитаризма у Арендт слишком мало внимания уделяется роли «случайного» в его развитии. После выхода романа Маккарти «Группа» Арендт также написала:

«Мне очень, очень понравилась “Группа”, она сильно отличается от других твоих книг. […] Тебе удалось добиться объективного восприятия, вернее, ты достигла точки настолько далекой от твоей прежней жизни, что теперь все встало на свои места. Ты сама больше не принимаешь в этом непосредственное участие. И это качество делает «Группу» в большей степени романом, чем какую-либо из предыдущих твоих книг».

Не боясь судить, обе женщины привыкли говорить друг другу правду, которая иногда высказывалась в более резком тоне, граничащим с высокомерием; но это высокомерие отнюдь не было вызвано завистью.

Тем не менее, общее настроение писем говорит о растущей близости и пылкости в их отношениях. В письме от 1968 из Парижа, сообщив Арендт о последних новостях из жизни друзей и своей личной жизни, Маккарти писала: «Я должна остановиться. Я так скучаю по тебе. Больше, чем когда-либо». И Арендт ответила: «Каждый раз, получая от тебя письмо, я понимаю, насколько сильно скучаю по тебе. Настали отвратительные времена, мы должны держаться друг друга. Мне кажется, я была в унынии всю зиму». Арендт беспокоили не только «ежедневные новости», которые были «ударом по голове», но и непрекращающиеся проблемы со здоровьем Блюхера. Хотя она и не говорила много об этом, Маккарти была в курсе беспокойств подруги.

Все же самые личные откровения исходили от Маккарти. Арендт считала ее слишком открытой и, по сути, осуждала это. Маккарти сказала в интервью в 1988 году: «Она полагала, что все это очень по-американски, что человеку следует скрывать многие вещи. На самом деле, не думаю, что она многое скрывала, но таков был ее принцип». Маккарти же не могла ничего скрывать. Абсолютно несдержанная на публике и в личной жизни, она часто использовала письма к Арендт, чтобы избавиться от груза эмоциональных последствий своих многочисленных романтических связей и замужеств. Или желала обратиться за советом, иногда даже вовлекая Арендт в свои интриги.

Осенью 1956 года у Маккарти начался роман с англичанином по имени Джон Давенпорт. В октябре она должна была встретиться с Арендт в Амстердаме, но она написала о том, что ее планы изменились — она решила остаться в Лондоне со своим новым любовником. К письму она приложила несколько открыток, написанных для ее тогдашнего мужа, Боудена Броадуотера, чтобы создать иллюзию, будто они с Арендт путешествовали вместе, и попросила подругу отправить их Боудену по почте. Арендт выполнила ее просьбу.

Роман с Давенпортом продолжался до следующей весны, пока Маккарти не узнала от другого друга о темных и опасных сторонах личности ее любовника — Давенпорт был патологическим лжецом и пьяницей, который выдумал свою родословную, чтобы получить доступ в британское высшее общество. Об этой печальной истории Маккарти рассказывает в письме к Арендт: «Правда в том, что он все еще очень важен для меня, даже более, чем когда-либо, хотя, возможно, это чувство испарится, если я увижу его […] О, Ханна, разве это не ужасно? Я все еще готова сделать для него все […] но что я могу?» Две недели спустя Арендт ответила:

«Он не хотел, чтобы кто-то, даже ты, спасал его. Вот почему я думаю, что ты была права, не пожелав видеть его […] Он отпугнул тебя, и он должен был понимать, что только крайние меры могли привести к этому. Конечно, во всем этом есть большая доля жестокости; но ты не можешь ожидать от любящего тебя человека, что он будет относиться к тебе менее жестоко, чем он относится к самому себе. Равенство любви — это всегда довольно ужасно. Сострадание (не жалость) может быть великой вещью, но любовь ничего не знает о нем».

Одна из других близких подруг Арендт, Лотте Кёлер, которая также некоторое время была ее литературным агентом, утверждала, что Арендт не могла понять склонность Маккарти к промискуитету. Без сомнения, это было известно самой Маккарти, она и Арендт были противоположного мнения относительно обычая Маккарти трубить о своих сексуальных переживаниях, о которых она достаточно откровенно писала в своих книгах. Но если Арендт и не могла понять это, она никогда это не осуждала. Ничуть не более, чем внебрачные связи остальных своих друзей. Она лишь полагала, что Маккарти не могла иметь и то, и другое — если она хотела вести беспорядочную жизнь, то она должна была принимать выборы, которые она делала, и нести за них ответственность. Жалость к себе была той чертой характера, которую Арендт не могла переносить.

В 1960 году, пытаясь получить развод от Броадуотера, чтобы выйти замуж за своего следующего и последнего мужа Джима Уэста, Маккарти снова обратилась к Арендт, жалуясь на длительное сопротивление Броадуотера и прося подругу вступиться за нее. Арендт согласилась выполнить ее просьбу, но все же отчитала Маккарти за нетерпение:

«Ты говоришь, что не можешь доверять ему. Быть может, ты права, может, нет, я не имею понятия. Но меня поражает, как легко ты смогла забыть о том, что ты достаточно доверяла ему, чтобы быть замужем за ним в течение пятнадцати лет. […] Ты пишешь, что для вас двоих (тебя и Джима Уэста) “просто нелепо” быть “послушными игрушками в руках других людей”. Если ты вообще хочешь рассматривать вопрос в таких выражениях, то мне кажется достаточно очевидным то, что вы оба являетесь жертвами вашего собственного, самостоятельно выбранного прошлого. Это может быть неудобно, но это не нелепо, если ты, конечно, не хочешь сказать, что все твое прошлое было не просто ошибкой, но нелепой ошибкой».

Затем же, прочтя нотацию, Арендт закончила письмо фразой: «Мэри, дорогая моя, я скучаю! Любви и удачи. Всегда твоя, Х.»

Признаюсь, я наравне с другими была очарована значимостью дружбы Арендт с Маккарти в жизни первой. Все же, несмотря на всю открытость и любовь Арендт к Маккарти, я не могу отделаться от мысли, что их близость была ограничена пределом откровенности, через который Арендт не могла перейти. Наставничество Арендт в сердечных делах Маккарти, возможно, было барьером, за которым она таила свои самые сокровенные чувства и страхи. Хотя Арендт и делилась с Маккарти своими переживаниями о здоровье Блюхера и чувствами в отношении своего бывшего любовника, знаменитого Мартина Хайдеггера, она никогда не выражала это в том тоне или же с той беззащитностью, которую женщины, вне зависимости от уровня своей интеллектуального развития, обычно используют, чтобы поделиться своими самыми сокровенными страхами или радостями с «близкой подругой».

Так я полагала до тех пор, пока не обнаружила архивы Эльжбеты Эттингер и черновики ее так и не завершенной биографии Арендт. Тогда другая женщина по имени Хильда Френкель, давняя знакомая Арендт со времен жизни в Германии, оказалась в центре внимания и раскрыла другие стороны натуры Ханны Арендт.

Арендт познакомилась с Френкель во Франфурте около 1930 года через теолога Пауля Тиллиха. Вероятно, Френкель стала любовницей Тиллиха еще до того, как оба они покинули Германию в 1933 году, он со своей семьей отправился в Америку, она со своей − в Аргентину. Но к тому моменту, когда Арендт вновь восстановила связь с ними, оба жили в Нью-Йорке, и, несмотря на брак Тиллиха, их роман был в самом разгаре. Арендт и Френкель были из двух совершенно разных миров в отношении их происхождения и образования. Френкель работала секретарем Тиллиха в Нью-Йоркской объединённой теологической семинарии, но в остальном она держалась вдали от интеллектуального мира, в котором вращалась Арендт, и все же их тянуло друг к другу.

Для Арендт залогом процветания дружбы было равенство, но только в смысле общей приверженности независимому мышлению и готовности идти на риски. И, несмотря на свое скромное образование, Френкель в полной мере обладала этими качествами. Арендт полюбила ее за ее проницательный ум и способность при личной беседе говорить открыто даже о своей сексуальной жизни и эротических встречах.

Собственный брак Арендт был удивительно стабильным для людей из ее круга. Несмотря на интриги Блюхера на стороне, о которых она знала и против которых не сильно возражала, их брак был относительно устойчивым. Тем не менее, она воздерживалась от осуждения внебрачных связей других людей, особенно тех, кто ей нравился. Она могла критиковать выбор партнеров, но вовсе не тот факт, что их было более одного одновременно.

На самом деле Лотте Кёлер вспоминала, что Арендт очень нравилось слушать истории о любовных похождениях, нравились книги, полные приключений и романтики. Френкель очень открыто говорила о таких вещах. Одаренная тем, что Арендт называла «эротическим гением», Френкель использовала в своих рассказал настоящие факты; Арендт эти истории очень развлекали, она по-настоящему восхищалась сексуальной свободой и легкостью, с которой Френкель их рассказывала.

К концу осени 1949 года, когда Арендт отправилась в свое первое после войны путешествие в Европу, их отношения стали более глубокими. Но у Френкель обнаружили рак, и к моменту отъезда Арендт она была уже в агонии безнадежной борьбы. Пораженная болью и в полной зависимости от морфина, больше всего она страшилась мысли, что никогда больше не увидит свою дорогую подругу, поэтому она была полна решимости продержаться до возвращения Арендт в Нью-Йорк. Они часто писали друг другу, делясь новостями о своих «путешествиях» и жалуясь на своих «мужчин».

В отсутствие Арендт Блюхер взял на себя роль заботливого опекуна Френкель, принося подарки Арендт, присланные из-за границы. Но он не мог заменить Арендт, которая успокаивала Френкель, когда та теряла терпение из-за невнимательности Тиллиха. «Да, с мужчинами достаточно тяжело», − писала ей Арендт. «Тем не менее, без них нельзя прожить. Это правда». Френкель в свою очередь подгоняла Блюхера каждый раз, когда Арендт беспокоилась из-за его запаздывающих писем.

Смерть была все ближе, и подруги стали размышлять о том особом значении, которое эта дружба имела в их жизни. «Дорогая», − пишет Арендт, − «Я с трудом могу выразить то, сколь многим я тебе обязана, не только умением свободно говорить, которое исходит из близких отношений с подругой, которых я никогда раньше не знала, но и счастьем близости, счастьем никогда не быть потерянной, даже еще большим по причине того, что ты не «интеллектуал» (какое отвратительное слово) и потому являешься доказательством моей самости и моего истинного доверия. Мне так хочется поговорить с тобой, и я просто не могу представить, что должна буду жить без тебя, невероятно обделенная, будто меня вдруг обрекут на молчание о самых важных вещах, о которых я только научилась говорить».

Будучи в Европе, Арендт восстановила связь с другой своей старой подругой, Анн (Аннхен) Вейль, с которой она поддерживала контакт около 50 лет. Френкель очень обрадовалась этой новости, так как надеялась, что старая дружба поможет заполнить пустоту, которая останется после ее смерти. «Ханна, я так рада, что ты встретила Аннхен, и что ты можешь помочь ей. […] Быть может, тебе следует взять Аннхен с собой в Америку? Это было бы спасением и для нее, и для тебя. Она бы стала для тебя близким человеком. Разве она не может заменить меня в твоей жизни?» Арендт возразила: «Нет, Хильда, она никогда не сможет стать тем, чем ты была для меня, потому что у нас с тобой такой уровень близости, о котором она ничего не знает. […] То счастье, что я обрела с тобой, стало еще большим, потому что боль также стала его частью, потому что ты покидаешь этот мир».

Хильда Френкель умерла в 1950, вскоре после того как Арендт вернулась из Европы. Эта потеря была для нее поистине ужасной.

Два года спустя, во время другой поездки в Европу, Арендт писала мужу о той глубине, которой она достигла в своей дружбе с Вейль, несмотря на их разногласия по поводу изображения евреев в работах Арендт: «Время, проведенное с Аннхен, было просто чудесным. Мы достигли того уровня близости, который позволяет нам находиться вместе в полной гармонии, словно нам обеим накинули на плечи теплый платок». Признавая важность этой дружбы, Блюхер ответил жене: «Я рад, что несмотря ни на что, вы с Аннхен снова близки, и что в настоящей дружбе можно примириться со всем».

Все же того уровня близости, который был у Арендт с Френкель, мы не найдем больше ни в одном из ее писем и записей. Быть может, причина в том, что женщины сошлись прежде всего на эмоциональном, а не на интеллектуально уровне, и в то время, пока Арендт еще не была слишком известна. Она была так чувствительна с Френкель, как ни с кем другим. Хотя она и позволяла себе откровенность в разговорах с другими женщинами, в частности, Лотте Кёлер она доверила свою личную переписку с Хайдеггером, я не думаю, что у Арендт была когда-либо столь же близкая подруга, как Хильда Френкель.

Но и другим женщинам удавалось сблизиться с Арендт, по крайней мере, до определенного уровня. И сделать это было непросто, поскольку ее стандарты дружеского общения и пресловутое нетерпение к женщинам, которых она считала лишь простыми дополнениями к мужчинам из ее круга, стали очень высокими и нередко отталкивали.

В 1961 году 37-летний специалист по истории и литературе Ренессанса по имени Розали Коули преподавала в Уэслианском университете, где той осенью Арендт была приглашенным профессором в Центре перспективных исследований. Это было всего через несколько месяцев после того, как Арендт освещала процесс над Эйхманом в Иерусалиме, но еще не написала отчет о нем. Тем не менее, ее репутация уже сформировалась. Арендт привлекла внимание профессоров Уэслианского университета, где она вела семинар по Макиавелли и перерабатывала свою рукопись «О революции» для публикации.

Коули посещала публичные выступления Арендт и написала ей угодливое письмо в январе 1962 года, включив в него стихотворение Йейтса, которое, по ее мнению, имело отношение к работе Арендт «Ситуация человека». Хотя письмо начиналось с официального приветствия «Дорогая мисс Арендт», в заключительной части можно распознать зачатки дружбы: «Прекрасно, что мне посчастливилось слышать и видеть вас в этом семестре. С нетерпением жду следующего года, а пока же мне бы хотелось пригласить Вас на ужин в Нью-Йорке».

Арендт также находилась под впечатлением от Коули, о чем она писала позже в 1967 году, называя ее «одной из самых эрудированных женщин, которых она когда-либо знала» в рекомендательном письме в Оксфорд, куда Коули отправлялась в качестве исследователя от университета Талбота по программе, специально предназначенной для женщин. Два года спустя, в письме, которое прилагалось к назначению Коули в Университет Брауна, она также добавила, что «помимо широкой эрудиции, Коули прекрасный преподаватель […] довольно требовательная, но пользующаяся неизменной любовью студентов (…) Она очень культурный человек, с большим опытом, невероятно начитана во всех областях, полна энергии. Я уверена, вы будет очень рады иметь такую коллегу».

После возвращения из Уэслианского университета в 1963 году их дружба стала более глубокой, и Арендт старалась приблизить Коули к своему кругу. Вскоре Коули начала считать и Арендт, и Блюхера своими близкими друзьями. Подруги начали переписываться чаще, делясь мнениями о книгах, идеями по литературе и истории, замечаниями о политике и об общем состоянии мира, сплетнями из академического мира и подробностями личной жизни. Коули, в частности, писала:

«Кьеркегор мой самый нелюбимый автор … Он мне кажется попросту больным и вдобавок эмоционально неустойчивым … В действительности ли существует экзистенциализм? Я обнаружила, что не знаю, что подразумевается под экзистенциальным. Я просто не понимаю, что значит это слово. Жестокое ограничение на территории университета.
Со всеми безнадежными семейными совещаниями и уходом за детьми я не сделала ничего, не прочла ни одной книги, не подумала ни одной мысли.

Я отправилась читать плохую лекцию в Колледже Вассара, где тебя, Ханна, хвалят за смелость в связи со статьями об Эйхмане … Моя лекция была посвящена неудачным революциям в Голландии 17 века […] В этой связи я начала думать о том, что последовало за так называемым республиканизмом 17 века и его несостоятельностью […] Погода в эти дни стояла превосходная: прекрасные обычные и плакучие ивы шафранового цвета, плакучие ивы похожи на фонтаны золота».

Она также начала подписывать свои письма «C любовью» или «Люблю, Пози».

Как и большинство в литературном Нью-Йорке 1963 году, Коули следила за публикацией нашумевших статей о процессе над Эйхманом в The New Yorker:

«Еще неделя и еще одна глава об Эйхмане. И снова очень хорошо написана. Единственное, что не случалось со мной прежде, пока я не дошла до этой третьей главы, оказалось, что очень трудно читать о подобном, то и дело перескакивая на рекламу ювелирных украшений и т.п. в задней части журнала».

К середине марта из-за статей поднялась настоящая шумиха, Арендт же вовсе не ожидала, что ее тезис о «банальности зла» может вызвать подобное, хотя муж и некоторые коллеги уже отправили ей в Европу предупреждения о нарастающем кризисе.

Арендт отправилась в столь необходимый для нее отпуск после напряженной работы над делом Эйхмана и эссе «О революции», которое было опубликовано несколько позднее в том же году. Коули собиралась поехать в Европу позже этой весной и встретиться там с Арендт. «Пока нет точных новостей о моем полете, но я дам тебе знать. Затем мы должны взять в прокат маленькую машину и везде разъезжать в ней. Ты можешь себе это представить?». Но планы изменились, так как Коули приняли на работу в Университет Айовы на факультет сравнительного литературоведения. Она писала Арендт 19 марта 1963 года:

«Собираюсь в Айову. Это очень хорошее предложение. Полноценная профессура, по английской литературе и истории − это идеально […] Внезапно чувствую себя моложе на сотни лет, будто я сбросила с плеч тяжелое бремя, и я могу снова стать человеком и больше не быть подделкой. […] Правда, Айова может испортить наши летние планы. Мне не заплатят до сентября, у меня не будет денег».

После возвращения Арендт из Европы, Коули провела с ней неделю в августе 1963 года до своего отъезда в Айову. «Это была замечательная неделя. Но ты была настоящим деспотом из-за денег! Ты должна была позволить мне платить, чтобы укреплять мое эго! Это очень важно!» Они вновь встретились в декабре. Но обратный путь зимой в ее Фольксвагене убедил Коули, что она уехала слишком далеко от Восточного побережья. «Как ты и говорила с самого начала», — писала она Арендт в следующем марте, — «это чертовски далеко. И зима, когда все заморожено, не лучшее время для осознания этого факта».

Коули чувствовала себя изгоем, она связывала это, в частности, с тем, что «росла в семье французских социалистов, среди мужчин (включая ее отца), которые провели четыре худших года своей жизни на фронте». Она взялась за изучение Тридцатилетней войны как части предварительных исследований в изучении культуры 17 века. Но это ей давалось с трудом. Она писала Арендт:

«Истина в том, что я не люблю немецкий язык […] Но он прилип ко мне, несмотря ни на что, и мне приходится сталкиваться с ним из-за моих занятий. Кроме того, нытье тех свиней по поводу бомбардировок не слишком воодушевляло меня, пока я работала в Мюнхене в лагерях для перемещенных лиц. Я имею в виду не тех людей из лагерей, а тех свиней, которые жили, работали, ели и пили пиво в Мюнхене. И мне за это тоже стыдно, ты знаешь, но мне так трудно избавиться от этого».

И хотя почти поколение разделяло Коули и Арендт, это мало сказывалось на их дружбе, быть может, лишь в одном отношении: Коули, возможно, гораздо больше рассчитывала на эмоциональную поддержку Арендт, чем наоборот.

Во время осеннего семестра в Айове Коули удалось проделать небольшую работу над ее рукописью, посвященной использованию парадоксов в литературе и искусстве Ренессанса. Но к весне она снова оказалась загруженной из-за рабочего графика. И, как она призналась Арендт в середине марта 1964 года, еще одно событие нарушило ее сосредоточенность на работе:

«Я влюбилась, как обычно, совершенно некстати (в женатого мужчину), но он довольно замечательный человек (мое правило: никогда не влюбляться в того, кто тебе не нравится). Это, конечно, придает определенную остроту жизни, но мешает правильному мышлению, интенсивной работе и т.д.»

Следующее письмо последовало в апреле, Коули сообщала, что снова занята «восстановлением старых материалов, по крайней мере, одна вещь (ее стихотворения) снова в действии. Облегчение во всех смыслах. (Черт возьми, я думаю, что причина тому ЛЮБОВЬ. Это как-то оскорбляет меня)». Она также пригласила Арендт прочесть лекцию «на тему по твоему выбору (предпочтительно, конечно, если это все еще предпочтительно для тебя, на тему гражданских прав)» осенью.

Арендт ответила: «То, о чем мне действительно хотелось бы знать, так это о стихотворении “Влюбленность”. Я постоянно думаю о проблеме поэта […], давай обсудим это, но при личной встрече».

Случай представился в мае 1964 года, когда они встретились в Чикаго, где Арендт провела встречу в Комитете общественной мысли Чикагского университета. К тому времени споры о статьях об Эйхмане стали весьма ожесточенными и широко распространенными, и Арендт лично ощущала последствия. За исключением Ханса Моргентау, большая часть преподавательского состава Чикагского университета избегала ее. Она, должно быть, была очень рада приезду Коули, так как та могла разрядить стрессовую обстановку, сложившуюся вокруг Арендт.

В преддверии их встречи в мае Коули отправила Арендт короткое письмо, которое, оглядываясь назад, оказалось ироническим комментарием к дальнейшему ходу жизни Коули: «Я работаю изо всех сил […] Переделала Локка и рвусь сделать все, но ПАРАДОКС должен стоять на первом месте. Я сейчас нахожусь в ужасных парадоксах любви. Затем суицид (естественная последовательность, как я думаю)».

Подобные темы часто возникали в их разговорах. Несмотря на то, что сохранились лишь фрагменты их переписки последующего года, они указывают на то, что Арендт начала беспокоиться о здоровье Коули и делала все возможное, чтобы помочь подруге обрести столько необходимую стабильность в ее жизни. Эти свидетельства очень важны, они позволяют понять сложную роль Арендт в ее дружбе с женщинами, в которой она была эмоционально отзывчивой, в то время как ее принято представлять холодным, отстраненным наблюдателем человеческого поведения.

Коули приехала в Чикаго весной 1965 года прочесть лекцию, что было частью испытания при приеме на работу в университет. Но кандидатуру Коули отклонили; она написала Арендт, прося как-нибудь разъяснить то, что случилось: «Я думаю об этом и нахожусь в полном недоумении. Я недовольна (Бог знает, собой так же, как и всем остальным, за то, что думала об этом, как о чем-то блистательном, а затем же была унижена)». Арендт вскоре ответила. Будучи не в состоянии получить какую-либо ясную информацию, она строила догадки о причинах, почему Коули была отвергнута, предостерегая ее от излишних переживаний по этому поводу:

«Мне кажется вполне ясным то, что виновник — С. (возможно, Лео Страусс), что особенно отвратительно, так как у него было достаточно времени, чтобы опротестовать решение, прежде чем ты узнала об этом, он же в это время был полон энтузиазма. Возможно, все было просчитано заранее. Мы обе знаем, что такие вещи происходят везде. В университетах, как и в монастырях − полно интриг. Для С. это, возможно, был способ приблизиться ко мне, но для чего? Я не имею ни малейшего понятия, но подозреваю, что это связано с тем, что я не читала его книги. Но Пози, пожалуйста, я понимаю, насколько это все неприятно, и мне искренне жаль, но теперь забудь об этом. Не нужно волноваться из-за маленькой неприятности, пока она не перерастет в нечто ужасное, но это совершенно не тот случай».

Но «маленькая неприятность» действительно волновала Коули. И к 1966 году после трех лет, проведенных в Айове, она убедилась, что нуждается в чем-то ином.

Следующим летом трагическая смерть маленького ребенка коллеги и ухудшение отношений с Куртом Зимански, о котором она упоминала в письмах два года назад, заставили Коули чувствовать себя еще более несчастной в Айове. «Этим летом я осознала, что, хотя мои чувства к Курту очень глубоки, но эти чувства вовсе не того рода, которые необходимы, чтобы разделить жизнь с человеком, как это делают женатые люди». На нее гораздо больше повлияла смерть ребенка, чем расставание с Куртом, признавалась она Арендт. Она допускала, что в каком-то смысле сама способствовала угасанию любовных отношений:

«Думаю, я говорила тебе; как бы то ни было, кризис назревал, потому что я работала, он нет, и, вероятно, никогда не и будет. Ты сказала, чтобы я не торопила его. Я торопила его, хотя всякий раз, когда он высказывал идеи, что нужно написать то или это − это был бред: но он протестовал, потому что знает на самом деле, что не будет делать этого».

В следующем году Коули добилась места профессора по приглашению в Йельском университете, это назначение, как она писала Арендт, было для нее «весьма кстати и очень полезно». Затем летом же, частично благодаря поддержке Арендт, она выиграла стипендию в Оксфорд, которая позволяла ей потратить год на исследования без необходимости преподавания. Самое главное, это позволило ей избавиться от депрессии, в которую она впадала при мысли о необходимости возвращения на Средний Запад.

Перед отъездом в Англию в 1967 году Коули написала Арендт полное энтузиазма письмо, благодаря ее за поддержку, сообщая детали предстоящего путешествия и продолжая разговор о Локке (Коули написала эссе о нем и отправила Арендт).

Она также была воодушевлена тем, что предприняла попытки помочь своему брату, у которого были проблемы со здоровьем (он был алкоголиком): «Устроила его в больницу, чтобы он просох для начала, потом начнут “лечение”, которое будет продолжаться месяца три». Что же касается отношений с Зимански, которые, по-видимому, еще как-то продолжались, Коули сообщала, что:

«Курт никак не выражает то, что он думает и чувствует, он занимается разными мелочами (например, наладил дверной звонок и т.п.) с утра до вечера, свои чувства он глубоко прячет […] Я же раздражаюсь, ему пришлось столкнуться с худшими чертами моего характера — это губительно. Я не буду вести себя так, когда вернусь из Европы! По крайней мере, постараюсь не вести себя так […]. Целую вас обоих, как обычно. До скорой встречи, так или иначе в Европе».

Но она не дала знать Арендт о том, что за несколько месяцев до назначения в Оксфорд у нее возникли серьезные проблемы со здоровьем, и большую часть лета она провела, восстанавливаясь после операции до отъезда в Англию. Затем же, после оценки своего опыта в Йеле, она заявила следующее: «Также я влюбилась. Думаю, по-настоящему. Определенно, в настоящего человека. Неожиданно, настоящий взрослый мужчина для разнообразия: не тот сомневающийся в себе интеллектуал, которых я так много встречала, и уж точно не паразит − полная противоположность». Хотя он был женат, Коули утверждала, что:

«Никакой шумихи и встречных претензий от жены […] Если вынести все эти процессы, жизнь изменится и может стать абсолютно прекрасной. Если же ничего не выйдет, жизнь останется такой же неровной, но в принципе сносной. Ты однажды сказала, Ханна, правда, о другом, что все устроится само собой. Я думаю, это как раз происходит сейчас».

Речь шла об Уиллисе Лэмбе, физике-теоретике, который получил Нобелевскую премию в 1955 году и был на 12 лет старше Коули. «Когда появится возможность, могу я прийти с ним? Ему будет страшно, но он будет очень мил».

Отчитывая Коули за то, что она та не сообщала о своем здоровье — «Пожалуйста, пиши о своем здоровье в подробностях […] такие вещи очень важны, нужно знать о них» − Арендт писала: «Ты всегда можешь приводить с собой кого хочешь. Что касается страха, то я до смерти боюсь физиков-теоретиков». К письму она приложила поздравления с Рождеством и Новым годом, а также старинную немецкую песню, которую она посчитала подходящей:

Es ist ein Ros entsprungen,
aus einer Wurzel zart,
wie uns die Alten sungen,
von Jesse war die Art
Und hat ein Blümlein bracht
mitten im kalten Winter,
wohl zu der halben Nacht.

(Нежная роза
Из корешка произросла.
Как в старину нам пели
И завещал пророк.
И вот росток тот вырос
Среди лютой зимы
Прямо в полночный час)

Как оказалось, развод Лэмба с его женой Урсулой не обошелся без инцидентов. Коули сообщала Арендт, что Урсула доставляла ей неприятности и грозилась проинформировать «власти» о проступках Коули, в том числе, написать ее отцу «о грехах дочери», что позабавило Коули. Признавая, что «ужасно находиться вдали от дома, когда столько всего происходит» − эскалация войны во Вьетнаме, расовые беспорядки в городах Америки, убийство Мартина Лютера Кинга, − она подчеркивала, что сама чувствовала себя превосходно. Несмотря на трудности, развод Лэмба с женой был оформлен, и Коули чувствовала себя счастливой — «и я хочу запомнить этот момент» − и надеялась, что после того, как они проведут год в Торонто, она и Уиллис найдут место, где бы они оба смогли получить академические должности. Она лишь опасалась, что придется выбрать университет, где Лэмба хотят видеть больше, чем ее. «Я не хочу просто “идти в комплекте”. Я хочу быть собой, если это возможно […] Я гораздо более суровая феминистка, чем полагала».

В итоге Уиллис остался в Йеле, а Коули получила место в Брауновском университете, регулярно оплачиваемую профессуру, и в январе 1972 года она стала первой женщиной, возглавившей кафедру в этом университете. Всего лишь полгода спустя Коули умерла. Как писали в некрологах, она погибла из-за «несчастного случая при катании на лодке» в притоке реки Коннектикут возле дома в Олд-лайме, где она жила с мужем.

В действительности это было самоубийство.

Коллега Коули Лилиан Бульва написала Арендт, которая на тот момент находилась в Швейцарии, о смерти Коули, приложив некролог из Лондон Таймс. Но Арендт сразу поняла, каковы были реальные обстоятельства смерти Коули:

«Это было самоубийство, не так ли? […] Стоит ли говорить о том, как сильно я подавлена горем. Я уже несколько лет ничего не слышала от нее. Должно быть, она не раз бывала в Нью-Йорке, но ни разу не навестила меня».

Хотя Арендт утверждала, что не слышала ничего от Коули в течение «нескольких лет», в Библиотеке Конгресса среди ее бумаг я нашла два письма от Коули во время ее преподавания в Брауновксом университете, одно датировано октябрем 1969, другое − мартом 1971. В письмах обнаруживается, что Коули изо всех сил пыталась понять мир, где все пошло не так, она хотела вновь получать удовольствие от преподавания, но ее беспокоило, что студенты отдалились от «политических акций, политической жизни, а некоторые даже и вовсе перестали думать о политике». Хотя Коули говорила об общественной жизни, эти отрывки с легкостью можно истолковать в контексте ее частной жизни.

Беспокоилась ли Арендт за стабильность своей подруги, пыталась ли связаться с ней тем или иным способом? Она совсем недавно пережила самую большую потерю в своей жизни — Блюхер скончался в октябре 1970, ей, должно быть, было трудно принимать чужую боль. Все же, когда она услышала о смерти Коули, она сразу подумала о самоубийстве.

«Да, это было самоубийство», − написала Бульва в ответ на письмо Арендт, − «но, как кажется многим ее друзьям, его можно было избежать». Может быть, и так. Но для Арендт, которая не была в состоянии помочь своей подруге избежать такого конца, это стало еще одной потерей, с которой она должна была смириться.

Подобные истории дружбы с женщинами в жизни Арендт выявляют те черты ее личности, которые не часто встретишь в ее более традиционных портретах. Да, ее ум был пугающим, да, она была резка в суждениях, надменна и нелегко расставалась с однажды сформировавшемся мнением (неважно, о людях или об идеях). Но она была глубоко чувствовавшим человеком, с пониманием относившимся к причудам человеческого сердца, которые она принимала ближе всего и становилась от них зависима.

Это эссе — отрывок из книги «В поисках жемчужин: мысленное путешествие с Ханной Арендт» (в печати).

 

Литература

Опубликованную переписку Мэри Маккарти и Ханны Арендт можно найти в книге Between Friends: The Correspondence of Hannah Arendt and Mary McCarthy, 1949-1975. London: Secker and Warburg. 1995.

Переписка Ханны Арендт с Розали Коули и Хильдой Френкель находится в отделе рукописей Библиотеки Конгресса (документы Ханна Арендт) Вашингтон, округ Колумбия.

Интервью с Альфредом Кейзином, Мэри Маккарти и Хелен Вольф взяты из документов Эльжбеты Эттингер, 1922-2001; интервью с Альфредом Кейзином 27 марта 1990 года, MC 579, папки 20,11; интервью с Мэри Маккарти, 25-26 июня 1988 MC 579, папки 17,13.; Воспоминания Хелен Вольф, дата публикации отсутствует, MC 579, папки 26,27. Библиотека Шлезингера, Институт Рэдклиффа, Гарвардский университет, Кембридж, Массачусетс.

Источник: Los Angeles Review of Books