Интеллектуализм

Слово стало мясом

Прошлое, иголка нешкольной мудрости.
Лучше не будет, думаешь ты, узнавая, как
уезжали отцы семейств за Ангару и дальше,

и понимаешь: люди ходили в шкурах,
но уже поделились на беглых рабов и рабов домашних.
Те же, кто был с мечом, стали соль и мрамор.

Но те, для кого важней не [геройская] смерть, но мука,
определяются только: заложник или предатель,
пренебрегая уроками партизанской науки.

Улицы не говорят языком учебников.
Любовники в поезде не сравнивают наследства.
Революция это удар, убийство это судьба.

Шепчешь истории: шутки теперь-то закончились, старая ведьма!
Это уже серьёз, эта осень не зря приходит,
Будут ли темы повеселее, чем что с нами будет?

Поэтическое превращается в политическое
именно там, где слово становится плотью,
или, если угодно цитировать точно, мясом.

* * *

Ты не способен сделать живущего неживущим.
Поэтому все эти хрени, символ которых — пушка, —
самообманы садиста; эй, «афтар пеши исчо».
Там где не как здесь, где больше не расстаются —
За бесконечным столом там все соберутся,
но кое-кому не хватит пряников и стола.
Не потому что хозяин стола — иуда,
но потому что за стол не садится изверг,
хлеб его будет соль, водка ему — вода.

И более ничего, и более никогда.

Некий тиран,
увидел тот стол
во сне, и не различил
себя. Диктор ему сказал:
«выбери место сам»,
и камера вниз ушла,
он увидел подвал
и тех, кто с ним вместе был.
Это было вчера. Утром он все забыл.

Недоброй памяти

Серия стихов

*

Осенью тысяча девятьсот сорок третьего года будапештские евреи
рассказывали анекдоты
О концлагерях, о глупых нацистах и традиционной еврейской находчивости.
Прикидывали дни до окончания войны,
Высчитывали расстояние до Берлина.
Полтора года спустя
Кто-то из них, в пешем порядке проходя заснеженную границу бывшей Мадьярии,
Едва ли мог это припомнить,
с трудом поднимая голову,
уже не имея силы
не плакать, не смеяться, но понимать.

*

Типа любовь, она так безнадежна.
Пустое время. Ненужные, слишком ловкие пальцы.
Радуйся, у многих нет даже и этого,
Скажем, у тех, кто вернулся через пятнадцать лет
в одежде пятнадцатилетней давности и с испорченным паспортом в тот же поселок,
но кроме старого своего дома и черных заборов,
ничего не нашел. Речка, безделье, бревна, и родителей больше нет.

*

В истории победителей,
кроме самих победителей,
есть враги
и священная ненависть победителей к их врагам.
Поэтому я, мальчик, не знавший беды,
за беду принимавший еще одну несч. любовь,
только из книг узнавший, что убивать — хуже, чем быть убитым,
с подозрением отношусь к истории победителей.
Тем более, если приходится жить в доме, построенном на костях.

1914–1939

Когда поленились захлопнуть заднюю дверь,
случается гибель, как большое недоразумение:
жизнь продолжается: песнями, причитаниями,
связями, их обрывами, упованиями, расставаниями,
прочими радостями.
Смерть вроде бы удивляется: мол, кто же меня пустил!
жили же! Вроде бы даже стесняется. Но, в щель заложив кулак,
втискивается в город, где
не пустуют библиотеки,
и внезапно втащив за собой на аркане незаметность и одиночество,
производит массовое опустошение.

1933

Кто еще мог — выходил из дома,
из избы, из хижины, из хаты, шел
в утренней темноте, унося
то, что уместилось на тонкой спине за распухшей шеей.
На холме стояла Она, пересчитывая издалека
по головам остающихся, неподвижных,
спасающихся сном от продзатруднений.
По колее, между ее ногами,
они проходили, кто поживучее, и
двигали в сторону города, где играла громкая и угловатая музыка революции.

1956

Когда в свои города возвращались те,
кто провел по десять лет жизни на Севере или на Дальнем Востоке,
они приходили по местам своей прежней работы,
в институты и университеты,
заходили на лекции о «человеке нового типа»,
и, подходя к лекторам, вежливо и громко представившись,
прямо во время лекции, били их, не щадя,
в висок, по зубам, по лицу, разбивали очки.
Студенты, пряча глаза, смотрели на это
и делали выводы. Или —
не делали выводы.

* * *

Играй, музыкант! Для того тебе и гитара,
играй, чтобы тот, за стеной, заслоняя взглядом,
будто бы равнодушным, самое дорогое
от неизбежных вопросов, прощаясь с теми,
кто глупо на кухне курит, кого уже и не обнять —
играй, чтобы он не забыл, что
кроме досмертной
есть и посмертная жизнь,
и вот она начинается!
Да, там тоже танцуют! Под эту самую музыку!
Играй музыкант,
тебя это не касается,
Там много места, вы с ним не свидитесь… —
играй, музыкант!

33–1933

Спускаясь ступенями, прокуратор
занимал напряженные пальцы,
поправляя застежку хитона, кричал про себя: «Вечность
потеряна, вечность потеряна, вечность!»
В пятницу вечером, в год другой
заместитель крайпрокурора,
выбирясь на служебной «Победе» из дачных окраин,
расправлял портупеи, глядя
в окно на заборы и будки, убегающие назад,
говорил про себя: «Не сегодня. Я —
не сегодня. Еще не сегодня».

* * *

Дом был построен на кладбище, но и кладбища
не было, был овраг,
в который неаккуратно сложили тысячу тел,
и не более чем. Потом, заровняв это место, построили дом,
для внуков и правнуков тех, кто здесь был закопан.
Я думаю, даже узнай они это, ничего бы не изменилось,
дом бы стоял по-прежнему, люди в нем жили по-прежнему,
занимаясь порой любовью, рожая потом детей, как и положено населению.

1944–2010

Горели костры на снегу, и дети
тянули к горячему рваную кожу рук.
Эшелоны кочевали с пути на путь.
Кому-то порвали глотку, кого-то забили морозом, кого-то проткнули заживо.
Машина сработала, скрипнув на повороте.
Но все это в прошлом, когда и горы были повыше. Вы
не узнаете это, у вас — Олимпиада, где
всегда кто-нибудь фотогенично
теряет силы.
Это ль не битва Духа с черт-знает-чем?
Это ли не торжество исторической необходимости?
Тихо в подлунном, сыновья палачей, внуки убийц, братья и сестры.

* * *

Гомосексуалист,
красный по убеждениям, цыган по рождению,
не имел никаких шансов пережить нашествие чистопородных.
Но и теперь
у него нет шансов не быть забытым. И так и надо!
Он сам во всём виноват, трижды лишив собственную судьбу
возможности сделаться хоть сколько-нибудь человеческой.

Coda

То, что терпели, теперь уже не потерпим.
Что человечней: скучать в раю или врать в концерте,
или наводить миномет и ползти по глине,
в местности, не пригодной для проживания?
Помним ли мы удовольствие камня за пазухой?
Помним ли мы, как уходить от облавы?
Помним ли мы назначение радиостанций?
«Мы», —
произношу я
безо всякой уверенности.

Historia est magistra vitae

Была война, и Гитлер жил,
Он умер смертью не своей,
И за него теперь не пей.

Был в тропиках такой Пол Пот,
Он камбоджийских ел детей,
За то низвержен был злодей.

Стоят Норильск и Асхабад,
Один в жаре, другой во льдах,
Роднит их человечий страх.

Введенский в поезде сидит
и сочиняет на ходу,
Уже негодный ни к чему.

Субстанция свое возьмет:
Злодейства в прошлое уйдут,
Снега руины заметут.

И кто те вспомнит имена?
Кто их историю прочтет?
Кому такое в ум взбредет?

Другой истории хочу!
Не этой, близкой к палачу,
А где любому чай и хлеб,
И где не рады стукачу.

Серия «Недоброй памяти» публиковалась в альманахе «TextOnly», 2010, № 3 (http://textonly.ru/self/?issue=33&article=34503) и затем в журнале «Сибирские огни», 2012, № 6 (http://magazines.russ.ru/sib/2012/6/n16.html).