На пути к самодеколонизации: для чего нужны учебники по методологии истории

Теория и методология истории: учебник для вузов / Отв. ред. В.В. Алексеев, Н.Н. Крадин, А.В. Коротаев, Л.Е. Гринин. – Волгоград: Учитель, 2014. – 504 с.

 

Если человек, желающий создать нечто великое, вообще нуждается в прошлом, то он овладевает им при помощи монументальной истории; кто, напротив, желает оставаться в пределах привычного и освященного преданием, тот смотрит на прошлое глазами историка-антиквария, и только тот, чью грудь теснит забота о нуждах настоящего и кто задался целью сбросить с себя какою бы то ни было ценою угнетающую его тягость, чувствует потребность в критической, т.е. судящей и осуждающей, истории. Бесцельное пересаживание растений порождает немало зла: критик помимо нужды, антикварий без пиетета, знаток великого без способности к великому суть именно такие заросшие сорной травой, оторванные от родной почвы и поэтому выродившиеся растения.
Фридрих Ницше. О пользе и вреде истории для жизни

Фридрих Ницше в знаменитой работе о пользе и вреде истории для жизни выделяет три способа постижения прошлого, соответствующие разным психологическим типам. Для существа деятельного и мощного, которое ведет великую борьбу и нуждается в образцах, подходит монументальная история; для существа охраняющего и почитающего, которое бережет чувство уважения к прошлому, нужна антикварная история; в распоряжении страждущего и нуждающегося в освобождении — критическая история, привлекающая прошлое к суду. Аналогия рискует показаться несколько претенциозной, но внимательная рецензия требует синтеза трех способов постижения текста, в свою очередь отвечающих трем типам личности. Трезвая оценка чужого труда возможна, если отдать должное монументальности замысла и масштабам проделанной работы, затем критически переосмыслить ее содержательные результаты и, наконец, проверить ее качество по формальным основаниям, демонстрируя внимание к вдохновляющим антикваров деталям. Критика без нужды и скрупулезный подсчет мелких неточностей без понимания достоинств большого труда других людей вызывают ассоциации с заросшими сорной травой, оторванными от родной почвы и поэтому выродившимися растениями. Пожалуй, от родной почвы отрываться не стоит.

 

Монументальное воззрение на теорию и методологию истории

Что может значить вузовский учебник для становления новой генерации историков? Конечно, специалисты вырастают и без пособий: им требуются в первую очередь хорошие учителя и благотворная среда для общения. Но очевидно в то же время, что учебники — независимо от того, насколько их вообще читают, — выступают индикаторами зрелости профессионального сообщества, отражают историографическую ситуацию, дают пищу для размышлений о том, какова повестка дня современной науки.

Учебник по теории и методологии истории, который выпустило волгоградское издательство «Учитель», как нельзя лучше подходит для указанных целей. Его подготовил коллектив, состоящий из пятнадцати авторов, среди которых ведущие российские специалисты, известные в нашей стране и за рубежом. Гендерные исследования характеризует Н.Л. Пушкарёва, теории цивилизаций — И.Н. Ионов, современные методы исторического исследования — Л.И. Бородкин, А.В. Коротаев, Н.Н. Крадин, П.В. Турчин. Никого нет нужды представлять публике: послужные списки авторитетных ученых говорят сами за себя.

Учебник содержит большой объем материала, изложенного в монографическом ключе, что отличает его от многих аналогичных изданий для студентов: оформлен полноценный научно-справочный аппарат — и ссылки на литературу, и внушительная библиография. В книге четыре части. В первой охарактеризованы теории исторического процесса — от «прообразов историографии» на Древнем Востоке до всего многообразия современных концепций (марксизм, неоэволюционизм, теории цивилизаций и модернизации, мир-системный анализ и макросоциология). Авторы соответствующих глав восстанавливают логику развития науки, обсуждают достоинства и недостатки разных теорий, рисуют исследовательские перспективы. Читателя снабжают множеством сведений о новейших импортных теориях, рецепция которых в нашей стране имеет свою специфику. В ряде случаев ученые, обсуждая актуальные проблемы современной историографии, вынуждены говорить о собственных достижениях, что выглядит особенно занимательно.

Главы второй части посвящены различным факторам исторического процесса — природному, демографическому, производственно-технологическому, диффузии инноваций, а также роли личности в истории. Последняя формулировка выбивается из общего ряда, воспроизводя несколько архаичную терминологию. Возможно, лучше было бы найти аналогичное определение для фактора (личностный? субъективный?), проблема роли которого, по замечанию Л.Е. Гринина, по-прежнему «далека от своего окончательного решения» (с. 262). Тем не менее, достоинство второй части учебника состоит в том, что она задает систему координат для понимания принятого сегодня в науке многофакторного подхода к историческому процессу.

В следующей части читатель обнаружит обзор современной историографии: в фокус внимания попадают историческая антропология, гендерные исследования, история повседневности и микроистория, устная история. Выбор можно было бы счесть произвольным, если бы не то обстоятельство, что эти направления в самом деле вполне репрезентативно отражают сочетание теоретических и практических достижений современной науки. Историческая антропология, которая пережила расцвет в трудах классиков школы «Анналов», открывает перспективы междисциплинарного подхода. Гендерная история — это и большой эмпирический материал, и серьезная теоретическая проблема, выходящая за рамки «чистой» истории. Те, кто практикует oral history, по-новому ставят теоретические и методологические вопросы: историк здесь не ищет источники, но участвует в их создании. Эта часть учебника называется «Новые направления исторического исследования», хотя определение «новые», пожалуй, уже не очень точное — иным из них уже больше полувека — и даже может ввести в заблуждение тех, кто ждет знакомства с последним словом научного прогресса. Однако читатели получат прекрасные иллюстрации к современной историографической ситуации, во многом обусловленной состоянием методологических поисков [1].

Последняя часть учебника удовлетворит тех, кто взыскует «последнего слова». Она посвящена методам и строится по принципу «от общего к частному». После изложения методологических основ социального и исторического познания дается краткий очерк методов исследования прошлого. Глава 20, написанная Н.С. Розовым, представляет логические методы и средства в социальном и историческом познании: читатель входит в курс дел современной методологии науки, причем сложнейшие вопросы изложены понятным языком, что, может быть, особенно важно для учебника. Последние три главы предлагают приобщиться к кросс-культурным методам, клиометрике и клиодинамике. В этом рассуждении о методах мы как будто попадаем в лабораторию современных ученых, пытающихся снять извечное противоречие между физиками и лириками. Авторы (А.В. Коротаев, Л.И. Бородкин, П.В. Турчин) очерчивают контуры исследовательских возможностей применения математических моделей и количественных методов для нужд историков. Увы, это совсем маленькие по объему главы (в сравнении с другими в этом издании), явно недостаточно подробно освещающие столь серьезные вопросы.

Обсуждаемый учебник поможет студентам сориентироваться в проблематике теоретического и методологического характера. Издание стало поводом для дискуссии в Facebook о том, нужны ли вообще изучающим историю учебники. Некоторые участники выдвигали аргументы в пользу того, что студенту надлежит работать с источниками и монографиями, а в иных случаях — с пособиями и справочниками. Один из участников авторского коллектива трактовал «Теорию и методологию истории» именно как пособие, которое может пригодиться и студентам, и аспирантам, и опытным исследователям. Трудно спорить: колоссальный материал, систематизированный в этом пятисотстраничном издании, действительно будет полезен тем, кто не может позволить себе роскошь обращения к первоисточникам. Значительный библиографический список позволит продолжить самообразование в этой наиважнейшей для каждого ученого области знания. Радикальные суждения о том, насколько необходимы учебники для высшей школы, высказывались и прежде. Например, И.М. Савельева и А.В. Полетаев пишут о том, что «из-за недостатка ресурсов история как кумулятивное знание складывается не путем инкорпорации предшествующего знания в последующее, а путем наслаивания. Именно поэтому исторические дисциплины… вообще не следовало бы осваивать по учебникам, и в западных университетах такой практики в целом нет. К сожалению, в российских университетах даже на исторических факультетах в распоряжении студентов есть учебники по всем базовым и многим специальным курсам, их издание поощряется, и до сих пор к экзаменам большинство наших студентов готовятся по учебникам» [2]. Действительно, практика издателей и преподавателей свидетельствует о том, что отказаться от учебников профессиональное сообщество пока не готово.

Рецензируемая книга имеет много достоинств — на них, собственно, авторы намекают во введении: «Для исторической науки последних десятилетий характерны: отказ от жестких однолинейных теорий и схем, наличие множества концептуальных подходов, преодоление евроцентризма и колониализма. При написании этого учебника мы сделали акцент на знакомство студентов не только с классикой, но и с современным состоянием теории исторической науки и основными методами, используемыми в конкретно-исторических исследованиях» (с. 6). Это и есть достоинства учебника — реальный плюрализм подходов, стремление преодолеть зависимость от схематизма западного исторического мышления, активное обращение к современной исследовательской повестке. Еще можно добавить удачное в большинстве случаев сочетание теоретического материала и примеров из разнообразной практики ученых. В целом были созданы условия для актуализации студентами знаний, полученных в рамках исторических и других гуманитарных дисциплин, с целью продвижения на следующую ступень в теоретическом осмыслении богатого фактического материала.

 

О пользе и вреде учебников: критическое воззрение

Хорошая книга помимо прочих достоинств обладает еще свойством побуждать читателей к интеллектуальному поиску, к тренировке критического мышления. И этому критерию рецензируемое издание отвечает в полной мере. Первая и, возможно, главная проблема учебника — отсутствие концептуального единства в изложении материала. Это обстоятельство, продиктованное различиями в профессиональных траекториях авторов, отражает также общую ситуацию в сообществе, которое до сих пор переживает травму времен господства ортодоксального марксизма, предпочитая обычно эклектику внятному оформлению методологических позиций.

Историкам в постсоветской России всегда трудно из-за замысловатой интеллектуальной генеалогии: почти все практикующие классики учились в советских вузах, и их отношение к марксизму нередко несет черты своеобразного эдипова комплекса. Любая работа по теории и методологии требует самоопределения авторов по отношению к советской традиции. В данном издании разрыв с ней заявляется уже во введении: «В советское время было принято считать, что у истории… не может быть собственной методологии… Функции методологии замыкала на себя философия (так называемый “исторический материализм”)… Только в годы перестройки и постсоветский период встал вопрос о методологии исторической науки» (с. 5). Далее в тексте такая установка в целом выдерживается, поскольку авторы опираются прежде всего на западный канон теоретико-методологической классики. Это не означает, к счастью, игнорирования опыта советских ученых или зарубежных исследователей-марксистов, однако их достижения описываются преимущественно в плане сбора эмпирического материала. Там, где речь заходит о методологических прорывах, генеалогия обычно возводится к западной науке, свободной от марксистско-ленинского догматизма.

Разрыв с советской традицией понятен, но недостаточно обоснован. Ведь понимание специфической методологии исторической науки было характерно и для советских ученых, по крайней мере в 1960–1970-х годах. С 1963 года в Томске выпускаются сборники «Методологические и историографические вопросы исторической науки», были аналогичные издания и в столичных вузах («Вопросы методологии исторической науки» в Московском государственном историко-архивном институте в 1967 году или «Вопросы методологии и истории исторической науки» в МГУ в 1977–1991 годах). Подобная актуализация методологических штудий, возможно, обусловлена деятельностью сектора по разработке методологических проблем истории в Институте истории АН СССР, созданного в 1964 году под руководством М.Я. Гефтера (об этом, кстати, упоминается в учебнике на с. 82). Конечно, большая часть дискуссий велась в рамках марксизма, однако вопрос о методологии исторической науки ставился задолго до перестройки. М.Я. Гефтер и Е.Э. Печуро в статье «Методология истории», напечатанной в «Советской исторической энциклопедии» в 1966 году, трактовали этот предмет как «теорию исторического познания» [3]. «Методология истории, — констатировал Б.Г. Могильницкий еще в 1976 году, — является сравнительно молодой, но быстро развивающейся отраслью исторического знания, которая привлекает все более пристальное внимание научной общественности» [4]. Словом, «вопрос о методологии исторической науки» не возник неожиданно в период перестройки под влиянием зарубежных авторитетов, а медленно вызревал в недрах марксистской историографии.

Особенно важно, что сектор М.Я. Гефтера, как справедливо отмечалось в статье Роджера Марквика, «был не “альтернативным” образованием историков-диссидентов, но официально одобренным подразделением Института истории» [5]. Марквик уточняет и еще один момент, значимый для понимания природы разрыва авторов учебника с советской традицией: «обновление методологии и философии истории» силами участников дискуссий в секторе позволило в некотором роде восстановить историософскую традицию, глубоко укорененную в российской историографии рубежа XIX–XX веков, и это было справедливо не только в отношении таких «культурологов», как В.С. Библер, А.Я. Гуревич и С.С. Неретина, но и для «неолениниста» М.Я. Гефтера [6].

Тем более характерно, что дореволюционный опыт принимается в расчет авторами учебника еще в меньшей степени, чем советский. В позднеимперской России сложились предпосылки для формирования самостоятельной теоретико-методологической традиции, обеспечивавшей творческое переосмысление достижений западной науки и обещавшей оригинальные интерпретации отечественного материала. Только за десять лет между 1910 и 1920 годами вышло несколько крупных работ, которые делали честь национальной школе: «Методология истории» А.С. Лаппо-Данилевского (Ч. 1. СПб., 1910; Ч. 2. СПб., 1913); «Теория исторического процесса: очерки по философии и методологии истории» В.М. Хвостова (М., 1910; 1914; 1919); «Историка: теория исторического знания» (СПб., 1913; Пг., 1916) и «Историология: теория исторического процесса» (Пг., 1915) Н.И. Кареева; «Введение в историю: теория истории» Л.П. Карсавина (Пг., 1920). Это десятилетие оказалось невероятно плодотворным для российских исследователей, склонных практиковать теоретизацию. Увы, эта традиция, отголоски которой еще некоторое время звучали в русском Зарубежье (например, в изданных в Праге в 1925 году «Очерках теории исторической науки» П.М. Бицилли), не получила должного освещения на страницах учебника. Н.И. Кареев, Л.П. Карсавин и А.С. Лаппо-Данилевский вскользь упоминаются как предшественники исторической антропологии в России (с. 280); Н.И. Кареев сдержанно определяется как «русский социолог» (с. 258). В библиографии нашлось место сочинениям Шпенглера, Ларошфуко и Ибн Халдуна, однако ни одной из указанных концептуальных работ, ставших вершинными для отечественной традиции, там нет. Конечно, классики école russe в книгах под названиями, содержавшими слова «теория» и «методология», уделяли внимание широкому кругу вопросов — от историософии и гносеологии до источниковедения и природы «исторического чувства». От обсуждения этих предметов авторы учебника отказались намеренно. Однако достались же В.Н. Татищеву абзац (с. 43), Л.Н. Гумилёву — два (с. 118 и 194), а «советскому марксизму» — целых шесть страниц (с. 74–79)! Неужели знание нюансов догматического истмата важнее для понимания логики развития теоретико-методологических штудий в России, чем целостное представление о достижениях российских теоретиков истории первой четверти ХХ столетия?

В этом сознательном отказе от генеалогической связи с родными пенатами легче всего усмотреть проявление комплекса, описанного в ходе развития постколониальных исследований. Возможно, дело и в имплицитной авторитарности, которая сохранилась даже после того, как «мягкая власть» западного исторического мышления вытеснила жесткую ортодоксальность советского истмата. Следы этой авторитарности обнаруживаются в самой формулировке названия учебника. Она, свидетельствуя о том, что родство с советским марксизмом так и не удалось скрыть, как будто навязывает читателю представление о том, что существует единая теория и методология исторической науки. Конечно, формулировка предписана внешним субъектом (аннотация ссылается на «образовательный стандарт последнего поколения»), и авторы прекрасно осведомлены о том, что есть разные теории и разные методы. Н.С. Розов, например, пишет о подходах и методических средствах «теоретической истории как построения и проверки относительно строгих объяснительных теорий исторических явлений» (с. 167). Однако колоссальный объем фактического материала, приводимый авторами, может внушить читателю эволюционистскую картину постепенного движения от разношерстных теорий и методов к единой теории и методологии.

Возможное недоразумение можно было бы устранить, если бы во введении или в заключении (последнего, кстати, нет: изложение обрывается на описании задач и перспектив клиодинамики) ответственные редакторы обозначили свою позицию по поводу возможности единой теории. Имело бы смысл отметить условность термина «теория истории», которая понимается не как «единственно верное учение», но как совокупность теорий и концепций, в обобщенном виде описывающих исторический процесс. И, вероятно, корректнее было бы назвать учебник «Теории и методы исторической науки», как это сделал, к примеру, немецкий историк Штефан Йордан (2008) [7] (в его введении в специальность, впрочем, обсуждаются помимо прочего «новейшие тенденции исторической теории»).

Достойно внимания было бы и то обстоятельство, что курсы с аналогичным названием крайне редки на Западе. Методология истории обычно понимается как исследовательская методология, включающая наряду с методами, например, интерпретации эмпирического материала чисто практические навыки — поиска источников, составления библиографии, оформления ссылок и обретения хорошего стиля [8].

Представление о единой «методологии истории» на Западе закрепилось как раз под влиянием марксизма — в частности, благодаря авторитету польского исследователя Ежи Топольского, чья работа «Методология истории», вышедшая в Варшаве в 1968 году, удостоилась через пять лет перевода на английский язык [9]. Топольский развивал идею о методологии истории в том ключе, который был бы востребован авторами учебника: методология четко отличается от теории исторического процесса и подразумевает рассмотрение разных способов осуществления актуального исторического исследования (предметной, прагматической и апрагматической методологии истории). Эва Доманска в книге «Экзистенциальная история» очень точно описывает обстоятельства, в которых конституировалась эта дисциплина: «…В американских университетах нет занятий по предмету “Методология истории”, которой не существует там в качестве особого домена. С точки зрения западных исследователей… несомненной заслугой Ежи Топольского была попытка создания из методологии истории особой дисциплины (что не отвечает традициям западноевропейской и американской исторической рефлексии). Так, сильные позиции методологии истории в Польше (и в других странах Восточной Европы и в России) — это региональная особенность, которая была связана, в частности, с нормативным подходом к ее пониманию после Второй мировой войны» [10].

Методологические штудии Ежи Топольского приобрели некоторую известность на Западе, но в России они по-прежнему малопопулярны. Рискну предположить, что тому есть минимум две причины: характерная для многих идиосинкразия на марксизм (даже неортодоксальный, как в данном случае) и «ориенталистские» стереотипы (вклад польских ученых оценивается как заведомо более скромный и менее заслуживающий внимания, чем достижения их западноевропейских и американских коллег) [11].

К сожалению, в учебнике мы обнаруживаем ту же недооценку восточноевропейских школ на фоне качественной в целом репрезентации результатов, полученных западными исследователями. Между тем, например, Эва Доманска в недавнем интервью сформулировала актуальные для нас мысли: «Часто, — говорит Э. Доманска, — наша наука рассматривается как ресурс для case studies на основе западной и американской науки. Это должно измениться. Нам следует деколонизовать самих себя и прекратить обращаться, например, к французской теории как к ящику с инструментами, который готов к использованию в наших собственных изысканиях. “Забыть Фуко!” (можем ли мы?) Нам следует попробовать развивать собственные теории, даже если это произойдет в форме вызова западному знанию. Нам могло бы помочь постколониальное мышление о нашей науке и развитие наших собственных subaltern studies» [12].

В этом контексте особенно характерным выглядит разрыв с марксизмом, который осуществляют некоторые авторы учебника. Учению основоположников и его дальнейшим перипетиям посвящена третья глава, написанная Л.Б. Алаевым. В целом читателю предложено внятное представление концепции исторического материализма К. Маркса и Ф. Энгельса, ее сильных и слабых сторон. Вместе с тем замечаний к этой главе может быть немало: презентация взглядов Карла Маркса выглядит спорной, а характеристика актуального состояния и перспектив марксистской историографии — далеко не полной.

Л.Б. Алаев приписывает Марксу, например, «недооценку человека как личности» (с. 61) или «пренебрежительное отношение к творческому труду» (с. 62). Замечательно, что способ аргументации, который автор избирает для подкрепления этих суждений, разоблачается им же в разделе о советском догматическом марксизме: «Изучение эволюции взглядов основоположников учения стало невозможным, потому что каждый исследователь путем подбора цитат создавал “своего Маркса”» (с. 80). Именно такого «своего Маркса» создает сам Л.Б. Алаев, когда, например, пишет: «Непонимание значения творчества и даже враждебное отношение Маркса к творческим личностям видно из следующего пассажа…» (с. 62). Стоит ли говорить, что возведение любых конструкций на основе вырванных из контекста цитат основоположников — это хорошо известные особенности советского извода марксизма. Об отношении основоположника к творчеству и о его гуманистической концепции написано достаточно много [13]. Соглашаться с этим, безусловно, необязательно, но нельзя и запросто игнорировать аргументацию тех, кто защищает светлый образ Маркса как гуманистически настроенного мыслителя. В противном случае огрубление и схематизация истории такого сложного феномена, как марксизм, сослужат дурную службу для чересчур доверчивых студентов.

Второй аспект, впрочем, не менее важен: современный западный марксизм представлен в основном философами Л. Альтюссером, Н. Пуланзасом, деятелями Франкфуртской школы. Ссылаясь на мнение П. Андерсона, Л.Б. Алаев констатирует, что разработка теории исторического процесса «в рамках марксизма не имеет больших успехов», хотя некоторая «привлекательность для специалистов во всех отраслях гуманитарного знания» сохраняется по сей день (с. 88). В явное противоречие с тезисом об отсутствии теоретических успехов марксизма вступают рассуждения о современной макросоциологии в других главах учебника. Н.С. Розов пишет о «марксистской ветви миросистемного анализа», которую представляют А.Г. Франк, И. Валлерстайн и др. (с. 169), а А.В. Коротаев и Н.Н. Крадин посвящают «мир-системному анализу» неомарксиста Иммануила Валлерстайна целую главу (с. 153–166).

Вывод о несостоятельности «всесильного, потому что верного учения» в вопросах теории приобрел особую популярность после краха советской системы, однако нельзя игнорировать значительную литературу, отстаивающую жизнеспособность марксизма для критического исторического анализа как на теоретическом, так и на практическом уровне. Защите этой идеи посвящены, к примеру, статьи в сборнике «Марксистское историописание для XXI века» под редакцией Криса Викхэма (2007) [14]. Алекс Каллиникос рассуждает там о теоретических возможностях марксизма для анализа капитализма в ХХ веке, сталинизма и вообще советской системы (в том числе с опорой на теоретические наработки Эрика Хобсбаума и Перри Андерсона) [15]. В рецензии на это издание Георг Иггерс, между прочим, сетовал на то, что авторы ограничились практически только британским материалом, хотя «было бы важно разобраться с марксистской теорией вне западного мира — в Латинской Америке, Индии и постмаоцзэдуновском Китае» [16]. Возможно, недостаточно плодотворное развитие современной исторической теории в России способствует некоторой аберрации в восприятии марксизма в целом, но трактовка этой традиции как бесплодной в теоретическом плане все же выглядит сегодня слишком схематичной.

Замеченные противоречия, характерные для глав учебника, написанных разными людьми, — не единичные случаи. При внимательном чтении обнаруживается, что авторы очень многие вещи понимают по-разному, иногда диаметрально противоположным образом. Скажем, некоторые апеллируют к науке вообще или «современной науке». Так, Н.С. Розов, понимая, что «“наука” в разных контекстах и интеллектуальных традициях понимается весьма различно», предпочитает в учебном материале опираться на понимание науки как получения «корректных и осмысленных научных утверждений» (с. 356). Такая наука, разумеется, не имеет национальности. Порой, однако, на страницах учебника появляются совсем другие апелляции — например, к русской науке. «В то же время, — подводит промежуточные итоги гендерных исследований в России Н.Л. Пушкарёва, — проектные группы, получающие помощь от западных организаций, отвечали запросам иностранных фондов подчас больше, чем нуждам русской науки» (с. 309). Подобный упрек, приобретающий в наши дни некоторую двусмысленность, при желании можно было бы адресовать многим авторам учебника, увлеченно пересказывающим современные западные теории в ущерб реконструкции целостной национальной традиции. Почему вдруг в одном месте появляется «русская наука», тогда как в других есть «отечественная наука» (ср. «теория модернизации в отечественной науке» — с. 150) или «наука в России» (ср. «историческая макросоциология в России» — с. 182), не объяснить; затруднительно и истолковать смысловую соотнесенность этих понятий.

В еще большей степени внутренние противоречия и эклектизм авторской концепции учебника проявляются в вопросе о постмодернизме. Во введении констатируется, что этот сюжет остается за пределами рассмотрения в силу нехватки места (с. 7). Однако избежать отсылок к постмодернизму не удалось, ведь многие вопросы современной «теории и методологии истории» не получается обсуждать без обращения к постмодернистской критике возможностей историографии, отвечающей критериям научности.

В тексте учебника и в этом вопросе царит настоящий плюрализм мнений. П.В. Турчин попросту утверждает, что постмодернизм в гуманитарных дисциплинах — «современное антинаучное движение» (с. 450), И.Н. Ионов сдержанно говорит об «актуализации некоторых недостатков постмодернизма» (с. 130), а Н.Л. Пушкарёва в целом поддерживает поворот: он открыл недоверие к метанарративам и изменил науку до такой степени, что «в эпоху постмодерна иерархия важности проблематики была ниспровергнута» (с. 305).

Противоречие не только в том, что одни авторы спокойно констатируют научную значимость явления, которое другие считают антинаучным, а редакторы вовсе договаривались оставить за рамками рассмотрения. Дело состоит и в том, что теорию истории сегодня затруднительно обсуждать всерьез без характеристики постмодернистского поворота. Ведь эта тематика только для «русской науки», вероятно, несет привкус «последнего слова». На Западе постмодернизм уже ощущается как сенсация вчерашнего дня [17]. Пришло понимание того, что «постмодернистская критика претензии исторической дисциплины на рациональность была сама по себе формой рациональной саморефлексии», как об этом пишет Йорн Рюзен в предисловии к сборнику под своей редакцией [18]. Начиная с 1990-х годов мир ждет «новой теории истории», которая сняла бы противоречия как модернистских, так и постмодернистских подходов. Георг Иггерс, в частности, со скепсисом воспринял попытку Рюзена опереться на опыт в поисках рационального способа преодолеть теоретические противоречия между модернизмом и постмодернизмом. «Я верю, — резюмирует он в рецензии на сборник, — что мы все еще в начале адекватных дискуссий об эпистемологических и методологических проблемах “новой теории истории”, к которой призывает Рюзен» [19]. Таким образом, на Западе обсуждаются уже новые задачи — выработки постпостмодернистской теории истории, однако наши бакалавры обречены на весьма туманное представление даже о предшествующей фазе развития теории истории. Недостаточно убедительной выглядит оговорка редакторов, что эпистемология исторического знания (а это, бесспорно, основное поле боев за историю с постмодернистами) входит в другую дисциплину (философия истории), почему и не рассматривается в настоящем учебнике. Сами авторы вынуждены были периодически отсылать читателей то к историософии, то к постмодернизму, поэтому неразрывная связь вопросов методологии исследования и эпистемологических проблем проявилась со всей очевидностью.

Такая ситуация, отражающая объективное отставание российской науки от мировой в части постановки теоретических проблем, характерна и для некоторых других сюжетов учебника. В ряде случаев, надо признать, читатель оказывается на передовой: неоэволюционистские теории, гендерные исследования, мир-системный анализ, макросоциология, клиометрика и клиодинамика охарактеризованы на уровне последних достижений. Как уже говорилось, это одна из самых сильных сторон обсуждаемого издания: историки-практики, склонные к междисциплинарным подходам и готовые к теоретизации, представили новейший материал по темам, которыми занимаются давно и профессионально.

Но тем заметнее контраст с другими темами, в изложении которых бросается в глаза или недостаток современного материала, или дефицит теоретичности. Приведу два примера разнородности подходов, продемонстрированных авторским коллективом. Глава о школе «Анналов» и исторической антропологии написана П.Ю. Уваровым и Н.В. Трубниковой доступно и интересно — то, что нужно для студентов (некоторые главы учебника, напротив, потребуют значительных усилий от читателей). Детальное описание эволюции школы со времен Марка Блока до конца 1980-х годов затем обрывается на характеристике четвертого поколения «Анналов» (после 1989 года), которая сводится к тому, что «некоторые историки продолжают связывать себя с этим понятием… Но для большинства характерна ситуация, описанная Морисом Эмаром…: “Сегодня трудно найти историка, который не использовал бы методы и достижения исторической антропологии. Но еще труднее найти того, кто отождествляет себя лишь с исторической антропологией”» (с. 279).

За рамками обсуждения остались дискуссии, которые в 1990–2000-е годы велись не только вокруг традиционной проблематики исторической антропологии. Не придется говорить о коллективном сборнике «Формы опыта. Другая социальная история» (под редакцией Б. Лепти, 1995) [20], в котором «анналисты» попытались реализовать принципы «критического поворота», о проблемах, которые ставили Жак Ревель, Франсуа Артог, Поль Рикёр и другие. Между тем упомянутый поворот обозначил ключевой момент в перестройке французской историографии 1980–1990-х годов и во многом определил повестку дня начала XXI столетия [21]. Для сравнения приведу оценку результатов школы «Анналов» конца ХХ века, данную М. Мидделлом: «Во-первых, огромное влияние школы “Анналов” на международную историографию, кажется, пришло к концу, и возникает многополярная система инновационных центров — частично как результат подъема постколониальных и постструктуралистских подходов. Во-вторых, историки, не имеющие отношения к “Анналам”, втягиваются в междисциплинарные исследования и, таким образом, оспаривают монополию “Анналов” в этой сфере (особенно журнал Genèse). В-третьих, методологические и тематические сдвиги, осуществленные представителями четвертого поколения школы или движения “Анналов”, дали французским историкам возможность интегрироваться в профессиональную корпорацию, ставшую в большей степени интернациональной» [22].

Конечно, важно обращаться к достижениям «Анналов» периода расцвета, однако дисбаланс в распределении материала может создать у читателей превратное впечатление, будто за последние два десятилетия школа пришла в состояние надежной стагнации. В иных главах учебника акцент делается как раз на современных проблемах, что не отменяет, разумеется, необходимости воздавать должное классикам. Уровень компетентности писавших раздел об «Анналах» исследователей не вызывает сомнений (в диссертации Н.В. Трубниковой, в частности, четвертому поколению посвящена отдельная глава) [23]: здесь речь идет о том, что авторы учебника, похоже, по-разному понимали техническое задание.

С другой стороны, в главе 17 «Устная история», написанной И.Б. Орловым, обращает на себя внимание перевес историографического материала над теоретическим. Автор подробно описывает истоки oral history, комментирует неточность дефиниции, характеризует этапы развития устной истории и обстоятельно излагает достижения этого направления в разных странах мира, включая Россию. Весьма информативный очерк открывает перед читателем калейдоскопическую картину развития устно-исторических исследований во второй половине ХХ — начале XXI века. Завершают главу рассуждения об особенностях сбора и интерпретации устных материалов: здесь описание специфики и трудностей в работе историка-интервьюера соседствует с оценкой источниковедческих аспектов этой деятельности и перспектив развития oral history. Написанная доступным языком глава позволяет читателям разобраться в том, какие возможности для исследования предоставляет это направление и в чем состоит их ограниченность.

Однако проблемы теории и методологии не могут быть редуцированы к вопросам методики организации сбора данных в ходе устно-исторического исследования. Читатель получает много сведений о конкретных результатах практиков, но не о том, как продвигается теория устной истории в современной науке. Между тем есть уже классические труды в этой области — от работ Яна Вансины «Устная традиция. Исследование исторической методологии» (1965) и «Устная традиция как история» (1985) [24] до «Теории устной истории» Линн Абрамс (2010) [25]. Автор последней работы, рассуждая о необходимости теоретизации oral history, показывает, как она рождается на стыке разных дисциплин, включая фольклористику, литературную теорию, психоанализ, memory studies. Все они снабжают юную теорию понятийным аппаратом; кроме того, опираясь на практику, теория создает и собственные концепты [26].

Акцент на практических завоеваниях, а не на концептуальных подходах отличает главу об устной истории от большинства других. Кстати, небесспорным представляется мнение автора о том, что «поздний старт устно-исторического движения в Германии объясняется последствиями нацизма, дискредитировавшего фольклорное движение» (с. 343–344). Получается, что к движению oral history немецкая историография присоединилась к 1980-м годам, хотя на деле одним из самых масштабных устно-исторических проектов в ФРГ была запись интервью с депортированными после Второй мировой войны из стран Центрально-Восточной Европы немцами. Результаты проекта, реализованного в 1953–1962 годах под руководством историков, как раз дискредитировавших себя в годы нацизма (Теодор Шидер, Вернер Конце и др.), были опубликованы западногерманскими ведомствами по делам беженцев, переселенцев и пострадавших от войны под красноречивым названием «Документация об изгнании немцев из Восточной и Центральной Европы» [27]. Разговор об этом, кстати, мог бы закономерно выйти на проблемы генезиса «новой социальной истории» в науке ФРГ, если бы редакторы в предисловии не пообещали оставить данное направление современной историографии вне рассмотрения.

 

«Пыль библиографических мелочей»: антикварное воззрение

Отсутствие концептуального единства в подходах авторов можно считать сознательным проявлением позиции. В конце концов, мир современной «теории и методологии» именно такой — разноголосый и пестрый. Что ж, не будет большой беды, если студенты самостоятельно начнут разбираться в том, насколько научен постмодернизм или что случилось с «Анналами» в начале нового века. Сложнее обосновать недостатки редактирования, которые вызывают сожаление, поскольку мы имеем дело с учебником, по определению представляющим собой тщательно обработанный свод актуальных знаний. Наличие четырех редакторов при пятнадцати авторах не могло не сказаться на результате коллективного труда.

Во-первых, при внимательном чтении текста бросается в глаза терминологическая путаница, обусловленная, разумеется, большим числом авторов. Одни видят проблему в европоцентризме (с. 108, 125), другие — в евроцентризме (с. 6), а на с. 393 евроцентризм и европоцентризм встречаются в одном абзаце, заставляя студентов предположить существование разницы между этими понятиями. Один из самых знаменитых скачков в истории человечества, описанный британским археологом В.Г. Чайлдом, А.В. Коротаев и Н.Н. Крадин называют «городской» (с. 94), Л.Е. Гринин и С.А. Нефедов — городской (уже без всяких кавычек, с. 223), а И.Н. Ионов — урбанистической революцией (с. 112). Некоторые понятия живут в разных формах: глава 16 называется «История повседневностей и микроистория», но с первого предложения и до последнего абзаца речь идет об «истории повседневности» (в одном лишь месте цитируется остроумное суждение К. Липп о том, что «существует столько же много “повседневностей”, сколько есть авторов, ее [повседневность] изучающих», с. 325). Почему повседневность в названии главы поставлена во множественном числе, а почти всюду в тексте — в единственном, не объяснено.

К сожалению, учебник содержит также ошибки и неточности, что, пожалуй, неизбежно во всякой большой работе, однако минимизируется в случае качественного редактирования. Указано, что журнал «Анналы» был создан в 1950-х годах (с. 318), тогда как на самом деле в 1929 году (верная дата есть на с. 263). Роже Шартье в одной главе отнесен к третьему поколению школы «Анналов» (с. 323), а в другой — к четвертому (с. 279). С ошибками приведены годы жизни Освальда Шпенглера (1880–1922 на с. 120; на самом деле 1880–1936) и Лесли Уайта (1902–1972 на с. 93, на с. 113 верные даты 1900–1975).

Транслитерация имен — бич современной переводной литературы — и в этом учебнике приносит свои сюрпризы и курьезы. На с. 95 упоминается американский социолог Ш. Айзенштадт, он же на с. 120 определяется уже как израильский социолог Шмуэль Айзенштадт, а на с. 146 — просто как С. Эйзенштадт. На с. 126 Уильям Мак-Нил наделяется фамилией в такой транслитерации, на с. 168 авторы решают предупредить читателя, что транскрипции в русских изданиях бывают разные, и вот уже на с. 196 он превращается в Макнила. Георг Иггерс, верно названный на с. 120, теряет одну букву в фамилии и превращается в Igers (на с. 387 и 494). Кое-где перепутаны инициалы: так появляются М. Болтански вместо Люка Болтански (с. 279), Э. Печчеи вместо Аурелио Печчеи (с. 197) и т.д.

Редакторы с корректорами пропустили весьма двусмысленные фразы («…он направляет изучение повседневного от описательности этнографов к постижению ментальных смыслов поступков, характерных для социальных психологов», с. 318) и забавные опечатки («выдающий французский социолог и философ Р. Арон», с. 250). Ну, и самая незначительная, кажется, деталь, которая в длинных списках литературы все же доставляет известные неприятности, — это несоблюдение алфавитного порядка. Берталанфи идет после Бессмертного, Геллнер после Гемпеля, а Хантингтон после Хасбулатовой.

О библиографии стоит сказать особо: она, без сомнения, впечатлит любого будущего бакалавра. Источники и литература на русском языке занимают 27 страниц, а на иностранных (в основном на английском) — шестнадцать. Действительно, подобная библиография могла бы сыграть роль отдельного справочного руководства для ориентации в безбрежном море современной научной продукции. Для этого, правда, было бы небесполезным привести данные о существующих русских переводах некоторых работ [28]. Авторы почему-то поощряют в одних случаях использование переводов, а в других — обращение к оригиналу со спорными перспективами. О дидактических целях можно догадываться, хотя опытным преподавателям, наверное, надежды на то, что студенты обратятся к первоисточникам, покажутся беспочвенными. Вот несколько примеров переводов, о которых составители библиографии не стали предупреждать читателей (в скобках указаны годы некоторых изданий на русском языке) [29]: «Введение в философию истории» Р. Арона (2000), «Характерные черты французской аграрной истории» М. Блока (1957), «Изобретение повседневности. Искусство делать» М. Серто (2013), «Законы подражания» Г. Тарда (1892; 2011) и т.д. Едва ли целесообразно побуждать студента разыскивать сочинения Раймона Арона или Марка Блока в англоязычных изданиях.

Приведу один пример замысловатой игры с переводами. Цитата в одиннадцать строк из введения к «Характерным чертам французской аграрной истории» Марка Блока «Историк всегда раб своих документов…» (с. 390) приводится в русском переводе, известном почитателям творчества этого автора в нашей стране с конца 50-х годов [30]. Ссылка при этом дана не на советское издание, доступное, вероятно, в любой вузовской библиотеке, а… на английское (1978) [31]. Зачем понадобилось так тщательно скрывать источник цитаты на русском, не очень понятно. Хорошо, если цель состояла в том, чтобы отучить студентов искать легкие пути.

Большой труд — это всегда много рисков, но подготовка учебника предполагает и большую ответственность. Когда у книги полтора десятка авторов, причем авторитетных ученых, неизбежен некоторый полифонизм. В нем, между прочим, есть и своя прелесть: студент, окончательно сбитый с толку кумулятивными базами данных, контрфактическими моделями, геополитической динамикой и диффузиями инноваций, поймет, что в науке постановка вопросов бывает важнее окончательных ответов. С другой стороны, не очень понятно, как вообще писать учебники сегодня: небольшие авторские коллективы всегда будут страдать дефицитом компетентности, а большие — недостатками координации. Можно ли написать такой учебник, чтобы форма удовлетворяла антикваров, содержание устраивало критиков, а масштаб труда в целом свидетельствовал о величии замысла?

Рецензируемая книга, которую полезно прочитать любому исследователю, а не только будущему бакалавру, помогает прийти как минимум к двум выводам. Во-первых, российское научное сообщество все еще продолжает вяло сражаться с призраками советского истмата, сохраняя имплицитно некоторые его черты; робеет перед задачей реконструкции собственной интеллектуальной генеалогии, умалчивая о достижениях русской дореволюционной традиции постановки и решения теоретических и методологических вопросов; опасается формулировать внятную и доступную позицию по отношению к постмодернистским вызовам. Отсутствие концептуального единства у коллектива само по себе не так уж страшно, хотя тем самым авторы volens nolens легитимируют постмодернистский релятивизм. Чтобы понять, насколько актуален для российского сообщества историков призыв Эвы Доманской к самодеколонизации, может быть, и нужен такой учебник по теории и методологии истории.

Во-вторых, качество издания далеко не всегда выигрывает от большого количества редакторов. Скорее, наоборот: у крупного коллектива нянек дитя по определению страдает некоторыми дефектами здоровья. Идеальный учебник — тот, который сочетает глубокий академизм и доступность изложения, дает возможность удивиться открытиям и озадачиться неразрешимыми проблемами, соединяет значимое содержание и безупречную форму. Над формой еще предстоит поработать в переизданиях. Однако в качестве справочника по проблемам современной исторической науки эта коллективная работа достойна всяческого внимания. Согласно аннотации, она предназначена не только для студентов, но и для «всех интересующихся теорией истории». Авторы представили на суд публики большой труд, и нет сомнений в том, что по его прочтении угасший или еле тлеющий в читателях интерес к сухой теории разгорится с новой силой.

 

Примечания

1. Такое изложение теоретических вопросов — в связке с анализом конкретных результатов отдельных направлений историографии — распространено и в зарубежной практике. См., например: Writing History. Theory and Practice / Ed. S. Berger, H. Feldner, K. Passmore. L., 2003.

2. Савельева И.М., Полетаев А.В. Классическое наследие. М., 2010. С. 178.

3. Гефтер М.Я., Печуро Е.Э. Методология истории // Советская историческая энциклопедия. М., 1966. Т. 9. С. 387.

4. Могильницкий Б.Г. О содержании понятия «методология истории» // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Томск, 1976. Вып. 11. URL: http://sun.tsu.ru/mminfo/0006-41860j/soderzh76.html

5. Markwick R.D. Catalyst of Historiography, Marxism and Dissidence: The Sector of Methodology of the Institute of History, Soviet Academy of Sciences, 1964–68 // Europe-Asia Studies. 1994. Vol. 46. No. 4. Р. 580.

6. Ibid. P. 589.

7. Jordan S. Theorien und Methoden der Geschichtswissenschaft. Orientierung Geschichte. Stuttgart, 2008.

8. См., например: Sharma T.R. Research Methodology in History. New Delhi, 2001; Chitnis K.N. Research Methodology in History. New Delhi, 2006; Sreedharan E.A. A Manual of Historical Research Methodology. Kerala, 2007.

9. Topolski J. Metodologia historii. Warszawa, 1968. Англ. пер.: Topolski J. Methodology of History. Dordrecht and Boston, 1973. См. о Топольском: Туманин В.Е. Ежи Топольски как историк: дис. … канд. ист. наук. Казань, 2003.

10. Domańska E. Historia egzystencjalna. Krytyczne stadium narratywizmu i humanistyki zaangażowanej. Warszawa, 2012. S. 186.

11. К тому же выводу (хотя по иному поводу) приходит А.Н. Дмитриев: «Вообще восточноевропейский контекст развития советской мысли и советского марксизма от Сталина до Горбачева (включая параллели с югославским “Праксисом”) — сюжет очень мало изученный и, на мой взгляд, весьма перспективный». См.: Дмитриев А.Н. Демон истоков: как (поздне)советские гуманитарии утверждались в своем прошлом // Неприкосновенный запас. 2014. № 1. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2014/1/2d.html

12. Domanska E. Historians Must Have Virtues: A Conversation with the Polish Historian and Theorist of History // Rethinking History. 2011. Vol. 15. No. 3. P. 427. См. о том же: Domańska E. Historia egzystencjalna. S. 145–160.

13. См., в частности: Фромм Э. Концепция человека у К. Маркса // Фромм Э. Душа человека. М., 1992; Рохас К.А.А. Историография в ХХ веке. История и историки между 1848 и 2025 годами. М., 2008. С. 69–84; Иглтон Т. Почему Маркс был прав / Пер. П. Норвилло. М., 2013 (на с. 294 известный британский марксист резюмирует прямо противоположные выводам Л.Б. Алаева соображения: «Маркс горячо верил в личность… Его модель хорошей жизни основывалась на идее творческого самовыражения»); Межуев В. Идея всемирной истории в учении Карла Маркса // Логос. 2011. № 2. С. 3–36 (см. на с. 35: «Не отрицая, что труд для себя свободен от насилия и принуждения, он утверждал, что такой труд вполне совместим с трудом для других. Примером может служить труд ученого и художника, в котором трудно провести границу между тем, что они делают для себя, и тем, что делают для других. Любой творческий труд, выражая потребность индивида в самореализации, воплощается в результате, имеющем всеобщее значение»). Во всех указанных случаях интерпретаторы марксовой мысли пытаются осуществить целостную реконструкцию его концепции, что не всегда бесспорно, но явно продуктивнее оперирования вырванными из контекста цитатами.

14. Marxism History-Writing for the Twenty-First Century / Ed. Ch. Wickham. N.Y., 2007.

15. Callinicos A. The Drama of Revolution and Reaction: Marxist History and the Twentieth Century // Ibid. P. 158–179.

16. Iggers G. [Review:] Chris Wickham, editor. Marxism History-Writing for the Twenty-First Century // American Historical Review. 2010. Vol. 15. No. 1. P. 187. Cм. также о теоретических противоречиях современного марксизма в историографии: Rigby C.H. Marxist Historiography // Companion to Historiography / Ed. M. Bentley. L., 1997. P. 908–915. Нельзя игнорировать и такие работы, как: Cohen G.A. Karl Marx’s Theory of History: A Defense. Oxford, 1978; McLennan G. Marxism and the Methodologies of History. L., 1981.

17. При этом и в пособиях по «введению в специальность» (Writing History. Theory and Practice), и в обобщающих работах по теории историографии (Iggers G.G. Historiography in the Twentieth Century. From Scientific Objectivity to the Postmodern Challenge. Middletown, 2005. P. 97–147) обсуждение темы постмодернистского вызова для истории трактуется как условие понимания теоретических предпосылок новых направлений историографии, в том числе микроистории, истории повседневности, гендерной истории, то есть тех направлений, обзор которых дан в рецензируемом учебнике.

18. Rüsen J. Introduction // Meaning and Representation in History / Ed. J. Rüsen. N.Y.; Oxford, 2006. P. X. Ср. также рассуждение Джоан Скотт о взаимоотношениях марксизма и постструктурализма в контексте дебатов последних лет. Антимарксистская предубежденность многих историков, представляющих мейнстрим в США, приняла форму сопротивления теории вообще и утверждения «объективности» как стандарта для практики. Между тем марксисты (как, например, Э. Хобсбаум), осудив постструктурализм и отказавшись признавать родство с ним, тем самым «утратили связь с критической традицией, важным аспектом которой была самокритика». См.: Scott J.W. History-writing as Critique // Manifestos for History / Ed. K. Jenkins, S. Morgan, A. Munslow. L.; N.Y., 2007. P. 23.

19. Iggers G. A Search for the Post-Postmodern Theory of History // History and Theory. 2009. Vol. 48. No. 1. P. 128.

20. Les formes de l’expérience. Une autre histoire sociale / Ed. B. Lepetit. P., 1995. В аннотации к переизданию (P., 2013) подчеркивается, что эта книга «отметила важный этап в рефлексии наследников школы “Анналов”». Критику см.: Jones G.S. Une autre histoire sociale? (note critique) // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 1998. Vol. 53. No. 2. P. 383–394.

21. См. схожие оценки: Delacroix C., Dosse F., Garcia P. Les courants historiques en France. XIXe–XXe siècle. P., 2007. Р. 525.

22. Middell M. The Annales // Writing History. Theory and Practice. P. 115.

23. Трубникова Н.В. Историческое движение «Анналов». Институциональные основы: традиции и новации: дис. … д-ра ист. наук. Томск, 2007.

24. Vansina J. Oral Tradition. A Study in Historical Methodology. L., 1965; Idem. Oral Tradition as History. Madison, 1985. Хотя Вансина дважды упоминается в главе, оценка его вклада в теорию устной истории не дается.

25. Abrams L. Oral History Theory. L.; N.Y., 2010.

26. Ibid. P. 17.

27. Dokumentation der Vertreibung der Deutschen aus Ost-Mitteleuropa. München, 2004. Bd. 1–8. То, что этот проект принадлежит к области «устной истории», является общепризнанным. См., например: Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика / Пер. Б. Хлебникова. М., 2014. С. 207.

28. Кроме того, для студентов XXI века список был бы полезнее, если бы составители дали также ссылки на солидные интернет-ресурсы. Перевод указанной книги Дж. Арриги, например, доступен на сайте выпустившего его издательства «Территория будущего». См.: Арриги Дж. Долгий двадцатый век. Деньги, власть и истоки нашего времени / Пер. А. Смирнова и Н. Эдельмана. М., 2006. URL: http://www.prognosis.ru/lib/Arrighi.pdf

29. Некоторые книги в библиографии все же указаны и в оригинальных изданиях, и в переводах, как, например, «Долгий двадцатый век» Дж. Арриги или «Нищета историцизма» К. Поппера (кстати, в последнем случае ошибочно сообщается год издания — 1983, на самом деле — 1993). Целесообразным было бы привести сведения обо всех русских переводах обсуждаемых в учебнике работ.

30. См.: Блок М. Характерные черты французской аграрной истории / Пер. И.И. Фроловой. М., 1957. С. 35, 37. При воспроизведении в учебнике были изменены лишь две буквы: у русского переводчика было «не нарушать его движения», а в учебнике — «не нарушать его движение»; слово «проэцировать» было приведено в соответствие с нормами современной орфографии.

31. Bloch M. French Rural History. L., 1978. Характерно, что при цитировании английского издания вдобавок неточно указаны страницы xxviii–xxix (на самом деле xxviii и xxx). Ср. также: Bloch M. Les caractères originaux de l’histoire rurale française. T. 1. P., 1968. URL: http://classiques.uqac.ca/classiques/bloch_marc/histoire_rurale_fr_t1/histoire_rurale_fr_t1_intro.html При сравнении легко можно заметить, что перевод на русский, выполненный И.И. Фроловой и использованный авторами учебника, точнее передает смысл текста Блока, чем английское издание: “L’historien est toujours l’esclave de ses documents ; plus que tout autres, ceux qui se vouent aux études agraires” в английской версии звучит как “The historian, especially the agrarian historian, is perpetually at the mercy of his documents”, тогда в как в русском — «Историк всегда раб своих документов, и больше всего тот, кто посвятил себя аграрным исследованиям».