Старый кирпич и свежая краска. О памяти и забвении в Берлине

Мой последний приезд в Берлин совпал с бурным цветением деревьев. К нему то и дело примешивался первый, еще неустойчивый и потому очень ясный запах гриля, очаги которого только начали появляться в парках. Позднее, в приевшуюся летнюю жару дым тяжелеет, и гриль делается тем, что он есть, — жирной пищей в унылом сопровождении напитков брожения, преддверием солнечного удара и репетицией цирроза печени. Дух лета явственен, когда оно и само-то еще не началось. Стволы и ветви еще видны сквозь листву, вся садово-парковая мускулатура выставлена, как в дендрологическом атласе. Недолгий в своей наглядности образ тепла так же слаб и неустойчив, как весна, которая в Берлине держится недолго, как в Москве, где через две недели после майских вакаций спасу от жары уже никакого. В самой восточной столице Европы запахи другие, не будем об этом. А вот заповеди — те же, что в Берлине. Не пить крепкого. Немного есть рано утром и чуть-чуть — с наступлением сумерек. Желательно — двигаться помедленнее.

Весной же все, как в первый раз, какая бы она ни была по счету. Вопреки чемодану, что при всей своей командировочной легкости волочится сзади и напоминает, что дело происходит не на прогулке, ноги сами собой сворачивают с бойкой аллеи, пронзающей с юга на север когда-то пролетарский, а ныне выставочно-буржуазный Пренцлауэр-Берг — местные зовут его Пренцль. Тесные лавки с редкими сортами шнапса и десятками видов органического кофе, какие-то избыточно изящные издательства, салоны музыкальных инструментов и странной (bizarre) одежды в диапазоне от 5 до 500 евро за почти неотличимые кашне — все это исчезает за сомкнувшимися ветвями густо-лиловой сирени, чьи бутоны еще не раскрылись побледневшими от ветра пропеллерами. В Берлине такое время нельзя пропускать, ибо города севера скупы на палитру запахов, а независимая от остальных земель и подчеркнуто бедная немецкая столица преуспела в том, чтобы припрятывать то немногое, что у нее осталось.

В XX веке ни один другой город, сопоставимый с Берлином по размерам и репутации, не оказывался в положении дважды побежденного. Anno Zero — только так Роберто Росселини мог назвать картину, снятую в разрушенном Берлине летом 1947 года об остывших руинах и безбрежной тоске. От старого Берлина остались только пейзажи Эдуарда Гертнера, которым веришь так же, как пластмассовым замкам на детских площадках российских мегаполисов. Берлин был унижен Первой мировой, пьянел от собственной нищеты, переживая сначала красивый упадок, а потом — спесивое самоутверждение в ожидании новой войны, и, наконец, был почти стерт с лица земли, чтобы еще полвека простоять печальными скоплениями едва подлатанных построек на огромном пустыре. Роттердам, Дрезден, Гавр, Варшава — у всех похожая судьба, но разные градостроительные результаты, либо скрывшие, либо, наоборот, подчеркнувшие пустоту, которую в них оставила война. Из них меньше всех повезло Дрездену, хотя сейчас нелегко поверить, что Хофкирхе и Фрауэнкирхе, так же, как Замок и еще несколько важнейших построек Саксонии, были тщательно воспроизведены уже в XXI веке. За границей крошечного центра, отвоеванного у энтропии, сохранилась практически сплошная застройка эпохи ГДР. В Берлине есть лишь два таких района, в 2000-е годы объединенные в единый массив Марцан-Мелленсдорф. В нем есть специфическое обаяние и, в отличие от панельных новостроек Дрездена, кое-как заполнивших пространство массового истребления, берлинские «спальники» стоят не на костях. В них нет спертого и скорбного воздуха памяти — только ветер будущего, что бы оно ни сулило. Берлин восстанавливался и вставал из руин то вылизанными репликами Хакских дворов, то безликими, но комфортабельными кондоминиумами Шенеберга, то дизайнерскими изысками новых версий церкви кайзера Вильгельма и Рейхстага. В отличие от других европейских собратьев, принесенных в жертву богам войны, Берлин — город без единой концепции возрождения, сделавший себя через раздробленность и постоянное обновление.

Со времен, когда падение стены подтвердило, что справедливость иногда есть на свете, Берлин привык перетряхивать свое хозяйство. Строительный бум и не думает затихать: если в 1990-е ведущие мировые архитекторы взяли в оборот пустую Потсдамскую площадь, то сегодня выгодные кредиты под стабильные доходы не дают снизиться темпам возведения жилья. Символ берлинской борьбы за городскую идентичность — белые пластиковые загородки с гирляндами фонарей, отделяющие обширные зоны ремонта от узких полос объезда. Они возникают повсюду, вызывая даже не гнев, а стоическую досаду местных жителей. В 1920-е годы коренной берлинец Вальтер Беньямин иронизировал насчет слова «ремонт», применявшегося в Москве для обозначения различных стадий перманентного бардака. Теперь настал черед русских сочувственно кивать в ответ на жалобы берлинцев, над которыми якобы только и делают, что изгаляются чиновники. В действительности же сознательные жители и гости города понимают, что переделка — практика психоаналитическая. Не залечить и забыть, а пережить радость обновления. Не начать и бросить, а довести до конца и начать заново. Что-то вроде вечного двигателя мирного труда.

Лихорадка обновления невольно демократизирует город. Люди в костюмах и касках месят пыль по перекопанной Унтер-ден-Линден и разъезжаются по офисам в своих изрядно перепачканных BMW. Запах сухих смесей и краски рвется из первых этажей вдоль улиц Нойкельна — там постоянно открываются новые восточные заведения, где вместе обедают дядьки в комбинезонах, дамы с пуделями и хипстеры с детьми в слингах и фотоаппаратами в рюкзаках. Через полгода заведение может закрыться, и призрачное коммьюнити рассредоточится по трем новым точкам. Опять перекрыт переулок — брусчатка разобрана, из ямы торчит соцветие труб, происходит рабочая движуха. Автомобилисты едут по соседней улице, усаженной цветущими яблонями, и вдруг какой-то по обыкновению ржавый «Опель» паркуется с аварийными огнями у тротуара: из окна высовывается рука в манжете с запонкой, сжимающая айфон, и бульвар остается в чьей-то памяти. Ради этого стоит совершить объезд, и не надо при каждом удобном случае рассказывать, какие тут все прагматичные. В Берлине больше свободы, чем здравого смысла. Немного, но больше.

Ремонт, обилие временной разметки, нервные перемещения иммигрантов и богемы — новый Берлин всегда тесно соседствует со старым, стоит свернуть за угол, пройти двором или просто задрать голову. Память сверкает золотом подновленного купола над фасадом так и не восстановленной центральной синагоги. Покрывается ряской в каменной расселине Ландверканала. Клубится темнотой под мостами, воспетыми еще Вальтером Руттманом в картине «Берлин: Симфония большого города». Память скапливается в щелях брандмауэров непарадных улиц Фридрихсхайна, парит над чересполосицей путей S-Bahn между Варшауэр Штрассе и Осткройц, птицей сидит на бронзовой голове советского солдата в Трептов-парке. Прошлое в Берлине всегда рядом, и это не выветренная формула. Кому-то хватает раскрашенных «Трабантов», арендуемых туристами для прогулок по Митте. Кто-то идет в Еврейский музей, кто-то — на КПП «Чарли», где кусочки стены продаются, как щепки из креста Спасителя.

Но всякому опытному путешественнику достаточно один раз пересечь пешком длинный разноцветный Кройцберг, населенный когда-то турецкими эмигрантами, а ныне — странными берлинскими яппи, которые бы не прошли фейсконтроль в буржуазный московский ресторан. Пройти от парка Генриха фон Клейста до Обербаумбрюкке — того самого моста через Шпрее, под сводами которого бежала Лола, спасая своего непутевого любовника в добрейшем фильме Тома Тыквера. За два часа, что займет эта прогулка, тело будет с трудом преодолевать пласт недавней истории, описанной в романе «Берлинский блюз» Свена Регенера, известного также своим участием в группе Element of Crime. И сейчас от того богемного Кройцберга, буднично упиравшегося в стену с автоматчиками, все еще остались уютные дворы, старые ситроены и фольксвагены, выцветшие, полустертые, но цепкие граффити, магазины подержанных пластинок и азиатские кафе, в которых сидят английские «левые» художники, спасающиеся в Берлине от лондонских цен.

А пока я следую мимо тонкой и толстой водокачек, которыми увенчан пригорок над Рикештрассе с единственной синагогой Берлина, уцелевшей во время «хрустальной ночи» 1938 года. Впереди площадь Кете Кольвиц, летом непролазная от зелени, а сейчас упоительно свежая, прозрачная. Вообще, Пренцль — успешный конкурент Кройцберга, уступающий ему разве что в плотности мещанского жизненного слоя. В старательной свежести фасадов и нарядности горшков под окнами сказывается неофитство, стремление поскорее забыть о принадлежности ГДР. Пренцль знаменит этими водокачками, в одной из которых — квартиры. А еще пивным садом «Пратер», названным в честь самого большого парка Вены, блошиным рынком Мауэр-парк, писателем Владимиром Каминером, крутящим по всему миру свои дискотеки с русской попсой, а также центром «Культуроварня» (Kulturbrauerei), в чьих недрах размышляет над ноутбуком художник Дмитрий Врубель — тот самый, что в 1990-м нарисовал и через 19 лет обновил на стене поцелуй Брежнева и Хонеккера. Как явствует из представленной выборки, район имеет всякие русские отметины, хотя собственно русских здесь немного, это не дорогой Шарлоттенбург, где почему-то всегда любили селиться наши соотечественники. В Пренцле уверенно дорожают квартиры, но чтобы дорого поесть, нужно приложить усилия. Даже в ресторанах с тревожными названиями «Гагарин» и «Пастернак» можно уложиться в умопостигаемую сумму. Признаюсь, не верил, пока не зашел.

С чемоданом и с утра никуда я не пойду. Помечтаю только. Ведь уже тепло, и есть надо редко. Сэкономив в компании с этой идеей, не пойти ли вечером в Zander на Кольвицштрассе? Не стоит, однако, рассчитывать на изыски немецкой кухни, это не самое благодарное занятие. Дело не в пресловутых грубых вкусах, все это выдумки снобов из французских журналов. Просто надо проникнуться берлинским духом и перенастроить навигатор на всякие беспонтовые места. В восточной части их тьма, и ошибиться сложно. Если не хватает европейских традиций, подойдет I Due Forni на Шенхаузер Аллее в двух шагах от метро в честь изобретателя литографии Алоиза Зенефельдера. Обычно здесь заказывают пиццу и убеждаются, что лучше за пределами Италии еще не встречали. Я не гурман. Что мне понравилось — не повод для рекламы. Но когда в 23 часа заведение забито под завязку, и официанты носятся по залу, бормоча под нос итальянские ругательства, это, я полагаю, добрый знак. Пахнет в этой траттории, как следует — печкой, сыром, орегано, уксусом и маслом. А выпивкой не пахнет совсем, тем более этим вашим немецким пивом. Сначала жанр — потом остальное.

Пиво — дальше, на Кастаниен Аллее, налево от станции метро Шенхаузер, что встает над улицей зеленым клепаным хребтом, напоминая вторую линию парижского метро, что идет эстакадой от кладбища Пер-Лашез вдоль канала Сен-Мартен до площади Сталинград и дальше в Клиши. В каждом уважающем себя городе старого метро должны быть надземные ветки — триумфальные маршруты модерна с его паром, электричеством и могучими заклепками, без которых немыслимы фильмы в эстетике steampunk. Пиво тесно связано с модерном. Франц Биберкопф из романа Альфреда Деблина «Берлин, Александерплатц» всегда пьет пиво, когда безмятежен. В знаменитой новелле Томаса Манна «Луисхен» рамкой интриги становится праздник весеннего пива, и читатель, кроме прочего, узнает подробности этой буржуазной забавы на рубеже XX века. Словом, кирпичные корпуса Kulturbrauerei напротив эстакады надземки, равно как скопление маленьких заведений в уголках площади у метро, создают чрезвычайно органичный ландшафт. И все же главное место — именно на Кастаниен Аллее, в среднем течении которой терпеливые модники находят что-то интересное в полуподвальных бутиках. Старейший из ныне действующих пивных садов Берлина гораздо ближе к станции, так что до шмоток можно и не дойти. Пратер вместителен, тенист, щедр на детские аттракционы. На его стильной бетонной сцене играет летние спектакли театр «Фольксбюне», от здания которого и начинается Пренцль.

В Пратере наливают несколько сортов, включая нечастый в Берлине темный «бок». Но самая главная местная затея — все же «берлинское белое» (Berliner Weisse), как чистое, так и с добавками. Кисловатое белое пиво было основным локальным сортом до Второй мировой войны. После жестоких потерь, которые понесла пивная культура в эпоху ГДР, в качестве народного сорта воцарился стандартный лагер, который в Берлине продается в каждом магазине. Белое пшеничное пиво пьется еще легче, чем лагер, но производят его только в линейках Kindl и Schultheiss. В Пратере наливают оба. Действовать надо так. Совсем консервативная публика пьет какое-то время белое, потом стандартно повышает градус. Кто гибче — не стоит пренебрегать главными берлинскими специалитетами. Это красный Himbeer (с малиновым сиропом) и ярко-зеленый Waldmeister (с сиропом из ягод ясменника — странного южного растения). В основном все, кто ходит в Пратер, начинают зеленым или красным, но в окошке у девушки спрашивают при этом белое. Когда приходишь в первый раз, кажется — все, готов, уже не надо пива. Но после первых двух бокалов уже не удивляешься, что weisse — это roter oder gruner. На закуску идут брецели и картофельный салат. Так что если погожий день, то никаких ресторанов.

Пратер держат в крепком порядке и регулярно прокрашивают бело-зеленые домики вместительных сортиров. На стене одного из них я видел пока что самое большое в своей жизни пожарное ведро. Мне видится здесь символ незыблемого благополучия. После Пратера уже не вспоминаются ни планы посетить книжные лавки на Савиньи-Плац, ни остроактуальные выставки монет в музее Боде. Говоря по правде, хочется уже сейчас устроить себе свободный день. Однако впереди череда обязанностей, солнце встает высоко, утро постепенно кончается, запахи нагретого асфальта и продуктов сгорания приходят на смену оборвавшимся зеленым тропам Пренцлауэр-Берга, и чемодан снова напоминает о себе стуком колес о стыки тротуарной плитки. Днем — здравый смысл, а вечером — то белое, которое на самом деле зеленое. По-другому в Берлине не бывает.