Повторяющаяся история

Все пытаются дать определение текущей ситуации, апеллируя к историческим аналогиям. Их множество — годы «концов», «начал» и «накануне». Понятно, что детонаторы — Украина в огне и риторика безумия и ненависти, которой со времен двух мировых войн не возникало. Война — диверсионная, гражданская, информационная, холодная, грозящая. Слово отвоевывает все большее ментальное пространство, перерастая в «Третью Мировую».

Перекраивание границ в Европе — не первое в послевоенном мире, но сейчас — момент всеобщей хрупкости. Мир как бы вдруг заболел хрустальной болезнью, остеогенезом — это когда при любом движении ломаются кости. Арабские революции, бойня в Сирии, рецессия, долги, миграция, холодный душ Ассанжа и Сноудена, антиутопия Оруэлла, воплотившаяся в реальность, внезапная конфронтация России с Западом — мир ломается, на весь скелет гипс не наложишь. Гипс — это деньги, которых становится все меньше, и оружие, которого хоть отбавляй.

Вот, например, настроения во Франции, кажущейся с нашей пороховой бочки благостной. Историк и бывший советник Николя Саркози Максим Тандонне опубликовал в «Фигаро» статью, в которой утверждает, что сегодняшняя Франция похожа на Францию 1958 года, с единственной разницей — отсутствием великого реформатора, каким был Шарль де Голль. Недоверие к власти, к политическому классу как таковому, острый кризис национальной идентичности, глубокие идеологические расхождения в обществе, ненависть между французами — общие черты 1958 и 2014-го. 1958-й — завершение процесса деколонизации, конец французской Империи и Четвертой Республики. Тандонне начинает статью с того, что в периоды невзгод и неуверенности люди ищут ответы в прошлом, нынешнюю ситуацию чаще всего сравнивают с Революцией 1789-го и 1930-ми. Иными словами, на устах — революция и война. По сравнению с этими двумя Тандонне предлагает аналогию успокоительную, отмечая, что Франция не стоит на пороге гражданской войны, как в 1958-м, но зато тогда Шарль де Голль полностью изменил страну, начал новую эру, создав нынешнюю Пятую Республику, а сейчас Франция не видит никакого выхода из своего недомогания. Как говорят мои знакомые парижане: «У нас — болото».

Не только в России «все плохо», но Россия бросила в болото камень. Никто пока не понимает, что это за камень, но Европа боится, что ее может покалечить. Российская власть активно поддерживает в Европе ультраправых, а они — ее, хотя «правый сектор», «фашисты», «нацисты», применительно к евромайдановской Украине, звучат обвинениями уже который месяц. Сама Россия из «правой» развернулась в сторону «ультраправой», называя это возвращением к советским и «традиционным» ценностям. Сегодня принимают в пионеры и насаждают православие, Сталин — герой, а победу повязали одним символом с сепаратистами Юго-Востока Украины, которым Россия активно помогала, но в один момент дала задний ход. Все в целом, вместе с награждением трех сотен журналистов, освещавших присоединение Крыма словами «превратим в ядерный пепел», кажется прямым включением из сумасшедшего дома, для адекватного описания момента нужен Гоголь.

Не совсем как во Франции, где находят аналогии с 1789, 1930-ми и 1958-м «от растерянности», в России их видят от уверенности: страна ходит по кругу, читаем классиков 1906–1916 годов, вот Куприн попался: «Затем настало странное время, похожее на сон человека в параличе. Победители проверяли свою власть, еще не насытясь вдоволь безнаказанностью. Какие-то разнузданные люди в маньчжурских папахах, с георгиевскими лентами в петлицах курток, ходили по ресторанам и с настойчивой развязностью требовали исполнения народного гимна и следили за тем, чтобы все вставали. Они вламывались также в частные квартиры, шарили в кроватях, в комодах, требовали водки, денег, гимна и наполняли воздух пьяной отрыжкой». «Гамбринус», 1907 год. Ходим и по чужим кругам: Франции 1914-го, Германии конца тридцатых — та же риторика, тот же накал.

Терминология 2000-х, так долго внедрявшаяся в умы, рассыпалась, как карточный домик: незыблемость границ, суверенитет, прозрачность. Последняя оказалась не просто фикцией, а, можно сказать, издевкой: такой непрозрачности действий и капиталов история еще не знала. Новое — в том, что компьютерные технологии анонимны и всепроникающи, Россией (а может, и миром, но Россией официально) правят спецслужбы, потому не объявление войны, не военное вторжение, а спецоперации, которые если и можно распознать, невозможно доказать. Как в детективных романах, герои переодеваются в «зеленых человечков», штирлицев или мюллеров, оружие «валяется под ногами», и никто ничего не знает. В такой войне воюют не государства, не нации, не религии, а разные виды homo, типа как неандертальцы и кроманьонцы, и неизвестно, на чьей стороне естественный отбор.

Одной из главных тем аналитики последних месяцев стало противопоставление «простых» и «сложных» людей, с выводом, что сегодня первые победили вторых. Но посмотрим на предметы. Сложные — наборный паркет, мебель с инкрустацией, красивые особняки с садами — требуют постоянного ухода и большого штата слуг. Демократия, относительное равенство возможностей, постепенно заменила вещи сложные и вечные на краткосрочные (сломалось — выбросил) и простые в обращении. Сама стиральная машина устроена сложнее, чем стиральная доска, но для того, кто стирает, она гораздо проще.

Язык тоже стал проще, кратче, этим он во многом обязан электронике. Почерк индивидуален, единствен, нетороплив, а тексты, набранные на компьютере, пишутся как бы одним языком. Поэтому писатели стали прибегать к языкам (Алексей Иванов, Евгений Водолазкин, Владимир Сорокин) как бы имитирующим архаику, а журналисты пошли другим путем — заменяя русские слова англицизмами, реже — французскими словами. Недавно прочла: «саванты» — имелись в виду ученые (savant по-французски — ученый), «простые» слова уже не воспринимаются, глаз замылен и скользит мимо.

Так что и язык проходит стадию «повторения истории», пытаясь вернуться в далекие ее периоды. Он не находит сегодняшней, сиюминутной свежести, поскольку не знает, что происходит на самом деле и не чувствует будущего, которое подвигало писателей-фантастов на сочинение мира роботов и межгалактических путешествий — там было предчувствие захватывающей vita nuova. Были и антиутопии, отчего-то они и сбылись. Демократия в начале 21 века наглядно и повсюду стала мутировать обратно: некоторое количество сверхбогатых людей с теми самыми виллами и садами, частными островами и большими поместьями, яхтами и самолетами снова обслуживают сотни тысяч людей. Быть крепостными — для многих это оказалось не ярмом, а мечтой: поселиться у хозяев навеки, чтоб кормили, приплачивали на мелкие расходы, и не оставили бы в ситуации, когда безработица зашкаливает, а конкурентная борьба изматывает. В странах же, где миллиардерами являются представители высшей власти, сотни миллионов «свободных» людей содержат их своими налогами, поборами, высокими ценами, при том, что сами свободные люди не могут себе позволить купить даже минимальное жилье.

Таким образом, новая историческая ситуация — непрозрачность капиталов, паутина спецслужб, паутина интернета, ссылка ручного труда из цивилизации в «третий мир», неизвестно кем спонсируемый терроризм — оказывается неописуемой и потому описывающейся на уровне «информационных войн». Я верю одной стороне, ты — другой. У «моих» есть куча доказательств (фото, видео, записи прослушки), и у твоих есть, но другие. Потому что фотошоп, монтаж, деза, а на новом этапе и фейковость никого не волнуют. Правда — в интуиции, в чувстве. Речь-то идет не о фактах, ставших призраками, а о борьбе Добра и Зла, которые каждый разгадывает по-своему. Деза постепенно стала нормой. Из последнего — «юные нимфы-монтажницы», как выразился пропагандист Киселев, просто «перепутали» сюжет спецоперации в Кабардино-Балкарии двухлетней давности и бои под Славянском. И мы прекрасно понимаем, что это ложь. А кто-то не понимает. Но вот — деза без всякой выгоды: «На сайте КиноТеатрРу Льву Кулиджанову приписаны четыре несуществующих фильма, да еще с искусно сделанными фильмографией, аннотацией и даже отзывами зрителей», — пишет кинокритик Сергей Кудрявцев. Людям нравится еще и редактировать прошлое: не свое, пристраиваются к чужому. Объекты — призраки, субъекты — паразиты.

«Сложное» — возможность знать и анализировать происходящее — забивается «простым», лозунгом, клеймом. И демократия, становящаяся все более не обществом равных возможностей, а равно простого, «телевизионного», сознания, загоняет общества в апатию или инстинкт разрушения, «ждать перемен» надоело. Жизнь как ощущение — в дефиците, она уже почти полностью состоит из симулякров: «общее» волнует гораздо больше «частного», да и неинтересно никому твое частное, даже на уровне семьи и друзей, поскольку семантическое поле, поле взаимодействия стало исключительно «общим».

История не повторяется, но сегодня нет такого психологического Эльдорадо, куда можно эмигрировать, внутренне или территориально. И мы эмигрируем в историю, причем в плохую историю, поскольку позитивное ожидание исчерпано. Впрочем, оптимисты снимают с себя этические вериги и просто знают, что «мы победим». Слово «победа» стало символом веры, хоть и оно — заклинание из истории: вспомним все победы, в войнах и чемпионатах, и повторим. Информационная дымовая завеса всех, в сущности, принуждает к «простоте», и опыт настоящего проживается как гадание на Истории.