Фронт и нация

Глеб Павловский: Я крайне депривирован схемой диалога по Скайпу и нуждаюсь в том, чтобы вы куда-то меня повели.

Александр Филиппов: То есть в высшем смысле?

Г.П.: Да, разумеется.

А.Ф.: Я знаю людей, на которых ваши слова оказывают терапевтическое действие. Даже в обстоятельствах очень переменчивых вы позволяли им увидеть порядок. Это, конечно, очень хорошо, это вызывает ощущение политической мудрости. Но все-таки с того времени, когда вы впервые высказались об украинских событиях, прошло уже несколько месяцев, какие-то предвиденные вещи сбылись, какие-то вещи появились непредвиденные. И никто, наверно, не скажет, что мы сейчас точно понимаем, в каком месте мы находимся. Поэтому я, если можно, хотел бы отойти именно от того, что произошло в самые последние дни. Вы об этом много говорили, причем на широкую аудиторию. Я же хочу снова задать тот вопрос, который ставился в самом начале, который был одним из ключевых моментов во всей вашей интерпретации. Вы говорили, что произошла революция и эта революция покатилась дальше, уже после бегства Януковича, как своего рода автокаталитический процесс (это уже не ваши слова, я так вас понял). И тот, кто думает, что он может его остановить в любом месте и в то время, которое ему удобно, несколько заблуждается. И, если я вас тогда правильно понял, то, что стало потом происходить на юго-востоке Украины, и следовало понимать как именно то, что вы предрекли.

Но, может быть, сейчас найдется множество людей, которые скажут: нет, никакой революции не было, а был заговор. Мы знаем, что есть интерпретация всего, что произошло в Киеве, как заговора. Но мы сейчас говорим именно о продолжении революции. Итак, одни говорят, что там сейчас — «русская весна», хотя, кажется, это не совсем то, что вы называете революцией, но, во всяком случае, во многом спонтанное движение. Другие же скажут, что там, наоборот, не было «русской» весны, там была спецоперация или, во всяком случае, движение не спонтанное, но инспирированное извне. Но пусть это пока что не играет никакой роли. Иначе мы скатимся к неразрешимому вопросу о том, как идентифицировать и как называть конкретных людей и обстоятельства. Я для этого недостаточно компетентен и предпочитаю говорить о другом. Итак, был момент, когда вы произнесли это слово. Вы произнесли слово «революция», вы произнесли слова «она пойдет дальше», и тем самым был задан некий тренд, рамки интерпретации всего последующего. И, конечно, мне бы хотелось воспользоваться моментом и задать вопрос: как вы отличаете революцию? Как вы отличаете революцию от переворота, от верхушечного переворота, который отсылает к каким-то своим сторонникам на улице, но все-таки является при этом не более чем переворотом? В какой момент мы фиксируем начало революции, конец революции, ведь рано или поздно она все равно завершается? Как мы обходимся с концептуальным аппаратом, работающим с понятием «революции», с применением его не к тому, что было когда-то, а к тому, что происходит здесь и сейчас, хотя бы и в завершающей фазе? Это мой вопрос.

Г.П.: Неудобный вопрос, он взывает к какой-то самопальной теории революции, а я не пытался ее выстроить. Мое интуитивное представление о революции скорее апофатическое, нежели позитивное. Поначалу осенью я видел в Киеве типично украинскую историю, отчасти заурядную, отчасти комичную. Хотя эксцентричную по игре: и блеф Януковича, и давление Москвы — все было избыточным и чуть-чуть чрезмерным. Игроки обостряли игру, рассчитывая на риске сорвать больше, и тут вдруг я стал сомневаться в том, что вижу лишь комедию политических ошибок. Всплыли давние представления о революции как тектоническом процессе. Революцию я, отчасти по Марксу, отчасти вопреки ему, рассматривал больше как Тяни-Толкая, чем как локомотив. Как процесс, в прелюдии которого все уже сорваны со своих оснований, но этого еще не знают и готовы улететь бог знает куда. Революция приходит как разрешение улететь, но, с другой стороны, и как удар по всем тормозам сразу. То есть революция — это одновременно и блокировка, чтобы род сей не улетел с планеты и не просочился в канализацию.

Картина революций двояка. То, на чем фиксируют внимание, — это выход новизн, которые в великих революциях представлены новым человеком и утопическими новыми небесами. А далее, как замечал Токвиль, в этой новизне старина слышится. И обнаруживается, что при возведении нового Иерусалима все строили редуты против сноса в неизвестное. Срыв всего с оснований наблюдать проще. Он виден на контрасте, когда люди, понятные в старом ландшафте, отделяются от прежних станин. С ними творится что-то необычное, и отчасти они это сознают. Но что дальше? Начинается самолимитирование Майдана, и оно нарастает, одновременно с распадом оснований.

Сперва на сцене Евромайдана юные киевские хипстеры, которые танцевали в ноябре-декабре: «Кто не скачет, тот москаль», — и всем весело, все скачут вместе. А в январе хипстеры уже скандируют нехипстерские речевки «Слава Украине! Героям слава!». Над чем они в декабре еще потешались, а теперь деться некуда. Со временем толпа с упоением втягивается, нескандирующие уходят. Я сам могу вспомнить, как во время вольных уличных хождений 2012 года на площади Восстания была метода: все стоят в толпе, кто-то говорит без громкоговорителя, потому что с матюгальником сразу вяжут. Те, кто ближе, громко повторяют для тех, кто дальше. Катится звуковая волна, и я сам с удовольствием в этом участвую, это чисто психическое заражение. Так появилась и «Героям слава», а далее уже внутренняя репрессия к тем, кто не кричал.

Сегодня хочется узнать: когда все началось и плохая политика перешла в революцию? Я вижу произвол назначения стартовых точек: начало подбирают под апологию сегодняшнего действия. Например, если «виновник Путин» (у которого есть большая адская кнопка на столе, которой он то включает, то отключает революцию на Украине), тогда Евромайдан не актуален, а актуален Крым. И все, что было до этого, где оно? Оно утонуло.

Сегодня я уже ни Евромайдана, ни «небесной сотни» не вижу: все уже парит в вышине, как панно на сводах новой власти, — там и «небесная сотня», и Майдан, и сатана Янукович. Все уже собрано в миф. А снизу поднялись новые простые люди, и непростые либо стали проще, либо пристроились к простым. Ускоряется торможение революции, которая стала бояться самой себя. Она не породила никаких своих форм вовлечения граждан, зато заглотила несколько чужих, которые граждан отпугивают. Героям слава, слава Украине, хорошо, что дальше — как с этим работать? Где язык глубинной политики? На основании крика «Героям слава!» вызывают фанатов. Героев вызывали? Герои тут — а кого убивать?

Раннее начало уже сакрально, и оно не работает актуально. Надо придумывать новое. Принятие первой Конституции 1791 года для Парижской революции не является уже значимым событием в 1793-м. Глубина прошлого то приближается, то уменьшается, чтобы освободить руки для того или иного действия. Какой там Янукович, где Янукович? Янукович утонул в Путине. Януковича нет. А где тот старый мир, от которого освобождал Евромайдан? Он теперь уже вовне: это Россия Путина и «террористы» Востока. А кто такие киевские «мы»? А «мы» теперь те самые герои. Которые, наконец, не боятся быть националистами, когда приказано, уже не стесняясь.

География политики переменилась. Сегодня Львов растворился в Киеве. Быть украинским националистом теперь — это быть против Путина. Оспаривать национализм нельзя, не переходя через линию фронта к врагу. Нация — это что? Нация — то, что отстраивается от фронтовой линии. Революция привела простых. По той же причине военный коммунизм проще, чем «республика Советов» или «нэповская Россия». Военный коммунизм — это тысячи ребят, готовых шустрить немедля, их не надо организовывать: они сами организуют себе зерно из подвала соседа-кулака. Союз Майдана с Восточной Украиной — это слишком сложный вариант революции. Вариант реальной соборности для Украины оказался слишком сложен, киевская революция его отфильтровала, и той Украины уже не будет никогда. Зато есть новый киевский национальный консенсус. Удастся ли этот консенсус растянуть на восток и на юг? Львов уже — заурядная киевская периферия, уже нет никаких «двух Украин». Думаю, выборы президента покажут, что нет и столь жесткого деления по Днепру на Западную и Восточную Украину. А есть центральная национальная Украина, которая проецирует себя на прежнюю территорию, как вообще военная сила проецируется на театр военных действий. Используя прежнюю, никуда не девшуюся кучмовскую вертикаль власти. Вертикаль, строителем которой был Леонид Данилович, а полезные усовершенствования внес Янукович, по части отбора собственности, который нарастает.

Но РФ с Украиной по-прежнему одно пространство и «одна сатана». Мы еще крепче сшились в одно пространство, и внутри него еще трудней размежеваться — если только не через фронт. Новая украинская политтехнология, открытая в январе одновременно Януковичем и Автомайданом, — это завоз активов. Завоз иногородних мобильных активов в регион, где конфликт строится их руками, а население превращено в зрителей либо в охотхозяйство. Янукович столкнул лбами несколько активов на территории одного Киева, «титушек» с охраной Майдана, что кончилось для него печально, но технология неформалов-насильников развивается дальше. В Одессе местные «пророссийские» не столько действовали, сколько горели — а действовали одни иногородние против иногородних. Думаю, так будет и впредь. Где здесь «новый человек»? Я не вижу. Возможно, он наметился на Майдане в начале года, а затем то ли растворился, то ли отступил, с удовольствием натянув на себя черную балаклаву. И теперь в социальных сетях говорит про «шашлычки по-одесски». Я вижу это даже в московских украинствующих. Вообще нет черты между социально близкими, что проукраинскими и что «пророссийскими». В киевской революции последний акт Путина — термидорианский. Он решил тормознуть, остановить процесс. И, как бывало со многими в прошлом, обнаружил, что тормоз не подключен или даже выведен на «газ». Как всегда в таких случаях, надо доказывать, что таков тонкий план Путина. Сейчас будут изображать, что это двойная хитрость: вот я приказал, но Бабай с бородой меня не слушает. А для западного наблюдателя или западного модератора кризиса в этом также яркий пример русской двойной игры. За которую надо дополнительно и еще сильней наказать — крепче, чем за простую интригу, потому что игра двойная: русские еще и Европу в дураках держат.

Киев превращается в оживленное тыловое хозяйство. Я не вижу ни одной силы, которая бы не выступала с фронтовых позиций, — полный фронтовой консенсус. Но это не консенсус вокруг «либеральной» или «революционной Украины», это оборонческий консенсус. Оборонческие консенсусы распадаются со временем, но сперва берут всех на крик. Вот на Востоке Украины несколько регионов населены «террористами», какой с ними диалог?

В русской революции не было такой мощной сцепки внешнего с внутренним — изначально была эскалация: сперва декрет о мире, недовольство союзников, Брестский мир, и только через год пошли первые интервенции. Здесь же революция развивается на выдвижном модуле Укровостока, а тот обеспечивается Россией, зря клюнувшей на Крым. Революционные лозунги вытеснены социальными и присоединительными. Они не могут стать универсальными, никого зажечь ими нельзя. Поэтому возможно, что украинская революция утонула. Быть может, временно, может, совсем.

А.Ф.: Она утонула в чем?

Г.П.: Утонула в своей новой восточной пародии, отчасти в новой мировой воинственности. Возникла потенциально емкая игровая публичная сцена, где можно и нужно иначе себя позиционировать — и где зато уже есть Россия в качестве тотального зла. Я не вижу, чем это может закрыться. К сожалению, нет языка для описания происходящего — социологического, политического, концептуального.

А.Ф.: С этим не может не быть проблем. Понятно, что имеющийся язык просто не вполне, не до конца пригоден, было бы странно, если бы он мог служить нам совершенно безукоризненно, особенно тогда, когда все так ново. Тем не менее, там есть какие-то вещи, которые, насколько я могу переводить их на понятный для себя язык, достаточно любопытны. Например, я тоже для себя отметил, что здесь в России мы недооцениваем степень ситуационной солидарности украинской верхушки, украинского верхушечного слоя, я не знаю, как его назвать. Я ужасно не люблю слово «элиты».

Г.П.: В Киеве есть как раз для этого термин — «политикум».

А.Ф.: Да, вот этот политикум. Это стало теперь модным, но я не был уверен, что я должен его употребить. Хорошо, пусть будет политикум. Это очень любопытно. И любопытный момент для меня состоит в том, что мы привыкли к тому, что революция все-таки отличается от традиционного переворота. Переворот — это что? Это когда остается тот же самый аппарат, но задание этому аппарату дают те, кто пришел для его разрушения, минуя рутинные процедуры. В демократическом обществе приходят разные политики к власти, все новые и новые, но они приходят посредством рутинных процедур. А если они прошли мимо рутинных процедур, то это переворот. Революция в этом смысле куда более радикальна. Она предполагает не просто новые задания старому аппарату и не просто замену новыми людьми старых аппаратных позиций, но именно слом аппарата и появление нового аппарата. Значит, если на Украине революция, она должна разрушить старый аппарат, она не может просто овладеть им, пусть не весь, но какой-то аппарат она должна разрушить. Какой? В данный момент наверху я вижу, по-моему, не тех людей, которых революция хотела выдвинуть наверх. Что там случилось с аппаратом? Часть аппарата безопасности была разрушена, но не весь аппарат безопасности. Армия? Видимо, армия у них, хоть и не вся, была сильно развалена, но не революцией. Но нельзя сказать, что сейчас появляется какая-то совершенно новая армия (хотя постепенно, видимо, она появляется), что вооруженные силы полностью заменены вооруженным народом. Финансовая система осталась, банки остались, банкиры остались. Что там еще? Почта, разумеется, и еще разные элементы совокупной связи и контроля. В общем, все, что должно было остаться? Или не все? Я знаю публикации, в которых показано, как много всего нового появилось. Мне кажется, что все-таки это очень локальные новации.

Г.П.: Тут момент ключевой, если мы говорим о новом и старом государстве. Я думаю, важным и объединяющим с русскими прецедентами является момент промежуточной победы. Победа над Януковичем была абсолютно неожиданна. Через день после ощущения полного разгрома, расстрела Майдана снайперами — взрыв истерической стойкости, при сознании того, что игра закончена. Завтра в лучшем случае придется вернуться домой, в худшем тебя унесут. И вдруг триумф! Невероятный, колоссальный триумф, которым Майдан обязан целиком лично беглецу Януковичу. Возникает вопрос: кто овладеет этим триумфом? Кто станет не символическим, как Майдан, а фактическим хозяином победы? И оказывается, что триумфаторы, полевые командиры Майдана, триумфом овладеть не могут. В соответствии с идеей Суханова в его «Записках о революции», они передают победу «цензовым элементам». А цензовые элементы — это бывшие комсорги и видные деятели всех продажных администраций, какие в Киеве были. Здесь важный момент для судьбы революции. Это не означает ее конца, но возникает вопрос: кто перехватит промежуточный триумф и двинется дальше? Кто это Мистер Х? Как вдруг оказывается, что Мистер Х — это Путин! Путин врывается на созданную революцией сцену. За триумфом в Киеве последовало могучее «нате», в Крыму (чего в нашей революции не было). Зато киевская власть с ее кадрами осталась единственным держателем оставшегося от Украины.

А.Ф.: Но тут возникает момент, тоже, мне кажется, важный. Обратите внимание, что чуть ли не каждое второе слово об Украине, которое произносится у нас нашими медиа и нашими политиками, — это слово «легитимность». Меня это, конечно, несколько удручает, потому что оно используется скорее неправильно, но я понимаю, что при этом хотят сказать. Легитимность — это высшая политико-правовая оправданность власти, легальность — соответствие правовой процедуре. Когда нам хотят сказать, что там все нелегально, то говорят, что все нелегитимно. А когда нужно было бы сказать, что все эти «народные мэры» и «народные губернаторы» хотя и нелегальны в строгом смысле, но легитимны, потому что поддержаны народом, у нас вообще не знают, что сказать, по-моему, тем более что «народ» — понятие тоже не простое, а значит, и слова о народной поддержке — это не просто свидетельство численности поддерживающих, которое мы либо принимаем, либо нет. Но это пока придется оставить. Вернемся к легальности и легитимности.

Если я правильно понимаю и правильно воспроизвожу аргументы, получается, что у разных людей и по разным поводам спутывается легитимность народной поддержки с легальностью процедурной чистоты — это совершенно разные вещи. Например, Янукович был легальным президентом, и можно сказать, что в момент избрания он был также и легитимным, а потом в какой-то момент он лишился легитимности народной поддержки, не лишаясь легальности. Можно встретить и такой аргумент: Янукович, пользуясь своей легальностью, проводил такие законы, которые давали ему новые полномочия, то есть фактически менял конституционное устройство. Тем самым его критики ставят под сомнение не только его легитимность, но и его легальность. Это интересный политико-правовой казус, который следовало бы рассмотреть отдельно. Но одновременно мы понимаем, что публичный дискурс украинских политиков, формирующих страну «после Януковича», примерно такой: у нас все по закону, причем не по какому-то новому революционному закону, созданному революционным творчеством масс, а по старому, действие которого подтверждает непрерывность государства. Таким образом, получается словно бы наоборот: Янукович лишился легитимности, потому что перешел черту легальности. Эту легальность теперь восстановили. Но как тогда быть с революцией?

Ведь революция — это событие основания. Во Французской революции, которую часто берут за образец, это совершенно очевидно: начинается новое летоисчисление, дело не просто в Конституции, а в том, что начинается все новое: новая республика с новым названием, с новым календарем, с новыми культами, с новыми судами, с новой системой безопасности. Может быть, я просто знаю слишком мало, но я все время слышу, что на Украине все старое: старые законы и тот же самый народ, который, как нам говорят, наконец прорвал паутину испорченного старого режима, хотя и имевшего видимость легальности. Нам говорят: мы сейчас живем по законам, именно поэтому наши представители разъезжают по всему миру, поэтому мы можем заключать договоры и требовать от старых партнеров соблюдения старых договоров.

У вас в ваших разъяснениях есть очень важный пассаж, который я и раньше встречал, но здесь он снова прозвучал, поэтому я хочу к нему вернуться, к вашим же собственным словам. Вы говорите: нет разрыва между этой революционной поддержкой, которая обеспечивается заезжими силами, и поддержкой со стороны местных жителей, местного аппарата, и в этом особенность момента. Хорошо, допустим, что это и есть особенность нынешней революции, но мы видим, что при наличии старого аппарата и прежних политических чиновников между чиновниками с их аппаратом и собственно народом возникает новая сила, возникает новый элемент. Что в нем нового? Новое в нем — разрыв локализации солидарности, потому что в обычных ситуациях при представительном правлении идет очень сложная система связей от местной солидарности наверх до высших органов власти. Общие параметры этого совместного проживания определяются Конституцией, какими-то другими законами. Здесь мы видим, что в отдельных местах Украины есть разрывы. Местная солидарность — там, где самоорганизация, там, где ощущение соседства, представление о целях того, как люди, говоря словами Арендт, могли и должны были бы совместно жить между собой, — не продолжается — или это не видно из России — на какой-то политически высший уровень. Конечно, можно было бы тут сказать, что у нас в России в этом смысле структура солидарности и представительства построена, мягко говоря, не лучшим образом. И это было бы правильное возражение, если бы я, например, вздумал кого-то учить. Но я только наблюдатель. На Украине мы видим аппарат, который включился в новую игру, в эту новую революционную жизнь. Вы говорите, что аппарат овладел интересным инструментом — инструментом под названием «переброска мобильных частей солидарности» для зажигания восторгов там, где это можно, и для устрашения там, где невозможно зажечь восторг. Вполне возможно, что это вещь не новая, а старая. Это вне системы легальности, конечно, если это так. Есть ли что-то похожее в мировой истории? Во всяком случае, эта игра не очень распространена, и этот феномен, если он именно таков, вызывает у меня самое живое любопытство.

Наконец, я еще раз хотел бы перебросить мостик к одному из ваших последних важных тезисов. Это тезис о том, что Россия попалась, мы оказались в ситуации, из которой неизвестно как мы будем выходить, то есть Россия у вас выступает не то чтобы как совсем пассивный игрок или тот, которого облапошили, хотя он думает, что он ведет игру, а на самом деле играют им, но все-таки очень близко к тому. Вовремя не поняли, думали, что осуществляем активную фазу, а оказались сами тем, кого, может быть, сам расклад мировых сил приговорил быть козлом отпущения, сосредоточием мирового зла, негативной стороной борьбы. Мне кажется, что имело бы смысл расшифровать этот тезис или как-то развернуть его дальше, чтобы скорректировать, потому что, во-первых, не будем забывать, что уж совсем полной пассивности не то что не было — мы не знаем степень пассивности, как мы не знаем степень активности. Мы начали наш разговор задолго до выборов, даже задолго до того, как Россия объявила об отводе войск от границ с Украиной. Но и сейчас степень ее реального вмешательства трудно оценить. Говоря совершенно абстрактно, невозможно представить себе, что на границах с Украиной находится страна таких размеров и таких ресурсов, которая никак и ничем не участвует, с ужасом и бессилием взирая на то, что происходит по ту сторону границы. Никогда такого не было в истории. Мне кажется, это надо расшифровать, чтобы здесь была некая последовательность, некая системность аргументов с вашей стороны, чтобы позиция предстала более объемно. Вот как я это понимаю. Есть аргумент легитимности, аргумент процедурной чистоты. При этом в Крыму мы видели интересный опыт обеспечения процедурной чистоты такими, я бы сказал, новаторскими методами, как пресловутые «вежливые люди». И вы говорите, что этот аргумент отчасти напоминает игру с юридической чистотой, коллегиальностью, легитимностью и странными неформальными объединениями, которыми пользуется аппарат на Украине. То есть это неполное, незеркальное отображение, совершенно не то же самое, но вместе с тем здесь есть какие-то сходства в этой игре и есть что-то загадочное в том, что российская сторона с упорством настаивает на легальности, на праве, на процедуре. Неужели на этом поле еще возможно кого-то переговорить, уболтать и вести какую-то борьбу? Так или иначе, это немаловажный элемент публичного дискурса с российской стороны.

Г.П.: Есть образ, принадлежит он то ли Дизраэли, то ли его противникам, звучащий так: тори дожидаются момента, когда их враги уйдут купаться, чтобы унести их доспехи. Обмен шпагами с перехватом метода. Иногда подражания, иногда усовершенствования. Можно выстроить почти непрерывный ряд, континиум, — от «титушек» и «титушко-сафари» до «вежливых людей» и отрядов самообороны Донбасса. Потому что во всех случаях внутри завозные активы. На два этих якобы государственных, а на деле два государствоподобно-пространственных тела, как Россия и Украина, — это взаимный обмен гормонами, если угодно. Начиналось все с Автомайдана и его охоты на «титушек», с отрядов охраны Майдана, которые сперва превращаются в «бойцов с Грушевского», потом отчасти в «небесную сотню», и вдруг выплывает так называемый «Правый сектор». Который по всем законам мнимости объявляет себя всем, что действовало и победило. Таинственный и пугающий «Правый сектор» открывает путь таинственным «вежливым людям», ведь Крым — это март, а сперва все начинается в феврале. «Вежливые люди» — это усовершенствованные «титушки» — профессионалы. С тем отличием, что они не набраны из охраны донецких оболтусов, а это спецназ ГРУ плюс дисциплинированные самооборонцы. Но в принципе они тоже завозной актив. Заметьте, когда они появляются в Крыму и в силу чего? Они появились, как только стало известно, что русские крымчане действовать не готовы. Толпа из 1000 крымских татар вышвыривает их из местного парламента. И вот вам уже второй момент победы: только-только вот Киев победил, как на другой день появляются вот эти самые загадочные люди, и через неделю победа уже у них. Схема оборотническая, обычная для революции.

Этот прием с тех пор только усовершенствовался. Он используется киевской стороной. С их стороны действует хаотичная коалиция регулярных вооруженных сил, национальной гвардии, которая отчасти псевдоним отрядов Майдана, отчасти «Правого сектора» и местных олигархий. Но в Одессе это имело ужасающее развитие. Когда иногородние фанаты превратили зрителей в жертв, это изменило всю ситуацию на Укровостоке. Но мы еще слишком близко к одесской «гари», чтобы понять, сколько всего переменилось.

Россия больше не пассивный сосед, Россия втянута и включает Украину в свой внутренний обмен — обмен кадрами, терминами языка. Обмен эмоциями, а ведь обмен эмоциями не является ничтожным фактором. Слияние эмоций, слияние признаний и непризнаний — это сила. Идет сшивание одновременно разрываемых и воюющих пространств речью. Вот где место возможного возвращения революции. Та может выскочить каким-то неожиданным образом потому, что возникла масса ходов между двумя пространствами. Я вспоминаю прошлую осень и думаю: Боже мой, как же мы защищенно и огражденно жили! Было несколько каналов связи, и они более-менее всем известны. Не считая украинских гастарбайтеров, транзитных газовых, финансовых бизнесов и платных сект «соотечественников» — всего этого было очень мало, буквально несколько каналов. Сегодня Россия с Украиной на взаимном абордаже, и пытаемся не утонуть. Нет, это не пассивное отталкивание.

А дискурсивный момент? Он же не является просто орнаментом, декорацией. Население огромной страны РФ втянулось в определенный способ расизации соседнего народа. Язык этого описания взаимно освоен и политикумом украинского государства. То есть в формах обнаружения событий на Украине возник совершенно особый, исключающий дискурс. А что такое наш разговор? В сущности, в нем вся наша убогая публичность.

Для нас, если оставить в стороне, надеюсь, ослабевшую перспективу прямого военного контакта, ощутима экспансия нового языка — крымского новояза. Это проникший во всё язык убийства. Так, что революция всегда может вернуться ниоткуда — перекинувшись на новые социальные слои, с другими мотивами и интересами, чем те, что имела в начале. Революция может вернуться за Шингаревым и Кокошкиным, отдав им дань как родоначальникам — штыком. И я думаю, она вернется в виде крымского дискурса — нашего дискурса об Украине, который превратился в дискурс самоуничтожения. Он генератор расколов и разрывов, построения фронтов между «ты» и «я». Движок внутренней вражды. Мотивирующая энергия этого мотива и ярость, с которой он набрасывается на первого же слушателя, готовый превратить его во врага и сожрать, — загадочна. Она предполагает некий фактор Х. Это уже не просто пропагандистское промывание мозгов. Тут есть экзистенциальный мотив, есть симптом, мне не вполне понятный, но он несет в себе второй — внутрироссийский акт украинской революции. Я хочу сказать, что носители его уже среди нас. У меня разнообразный круг знакомых, по обе стороны фронта, и вот уже иные сторонники Путина в ярости от Путина: они видят в его отказе развязать европейскую войну акт измены. Они бы так не думали год назад, но сегодня и в крымском дискурсе можно думать только так. Теперь они сами потенциально чей-то актив. Они актив неизвестно чего и кого, только Путина ли, вот вопрос.

А.Ф.: Но по существу можно сказать, что ввиду вот этих вещей истончается существующий порядок, и одни уже начинают бушевать от этого мотивационной энергией. Я понимаю, что многим людям сейчас достаточно сказать, что мы установим наш русский мир, и этого достаточно, но понятно, что, в общем, это хорошо только для того, чтобы кого-то, условно говоря, убить и вообще что-то разрушить, но мало для того, чтобы что-то построить. Тем не менее, безусловно, для первого этапа есть сильные люди с мотивацией.

Г.П.: Договоренности, чтобы что-нибудь сделать, которой нельзя достичь между нами после прошлых деполитизаций, — легко достичь по поводу того, чтобы кого-то убить. А дальше та уже начнет работать на новых предметах, необязательно на убийствах.

А.Ф.: Хорошо.

Г.П.: В таких случаях важно, где прорвет? Проще прорвать, проще договориться по поводу того — кого? Не «пятая колонна», это слишком интеллигентский ход — пятая колонна, либералы. Надо проще, поближе.

А.Ф.: Скорее всего, порядок прорвут не условные либералы, возможно, важнее будет то, что попытаются и что смогут сделать российские власти, поскольку речь пойдет и о новом устроении порядка, и о проблеме все более обширных территорий.

Г.П.: Если уж использовать беллетризованный образ революции, то мы где-то в июле 17-го года, еще даже не в августе. Мы где-то после провального июльского наступления, и еще возможны разные ходы. То, что нет Советов, может быть хорошо или плохо, может, они еще появятся, я не знаю.

А.Ф.: Но для меня все это важнейший симптом, то, что их нет, — это важнейший симптом, то есть как то, что они появились там, так и то, что их нет здесь, — это важнейший симптом происходящего, я согласен.