Хватит защищать гуманитарные науки!

Сколь бы ни были велики достижения гуманитарных наук, все же ясно, что продвижение себя на рынке не их сильная сторона. Я смею говорить так, прочитав немало из стремительно появляющейся литературы в защиту гуманитарных наук, к которой примыкает и книга «Гуманитарные науки и общественная жизнь». Строго говоря, она представляет собой стенограмму семинара по этике чтения, организованного Питером Бруксом в Йельском университете, участники которого (хорошо известные и успешные ученые-гуманитарии) часто проявляли себя как раз в «защите гуманитарных наук», что позволило авторам (или издателю) представить книгу под несколько вводящим в заблуждение, но, видимо, повышающим продажи названием.

Оказывается, что объяснения, которые дают гуманитарии в защиту своей области знания, имеют ряд любопытных особенностей. В частности, гуманитарии склонны пропускать то, что, как подразумевается, мы и так знаем о гуманитарной науке, как некую данность и сразу переходят к проповеди. Настаивая на ценности гуманитарных наук для общества и культуры в целом, гуманитарии часто оказываются не в состоянии отстаивать свои собственные интересы в этой сфере.

Что мы изначально знаем о гуманитарных науках, если смотреть непредвзято? Мы знаем, что гуманитарные науки — это сочетание различных научных дисциплин, которые, по крайней мере в США, часто существуют только в рамках университетских кафедр и тем самым связаны с крупными бюрократическими/профессиональными структурами университетской системы.

Мы знаем, что каждая дисциплина имеет свою историю, свою совокупность внешних и внутренних задач и функций, свои методы и собственную проблематику, набор ценностей, приятие (или же неприятие) позитивистского знания и методов.

Понятие «гуманитарные науки» включает в себя множество дисциплин; важно помнить этот очевидный факт, чтобы предупредить риск присвоения практикам какой-то одной дисциплины функции определения целого. Вследствие этого, к примеру, ни умение понимать тексты (что отстаивал в своей книге Питер Брукс), ни критика идеологии (за что выступала Джудит Батлер в изящном эссе, где она просит нас задать вопрос, «в чем ценность наших ценностей», если таковые имеются), ни создание парадигм осмысленной интерпретации, ни даже творческий подход к непредвиденным обстоятельствам, умение вести диалог с другим и с непривычным (к чему обращается Ричард Лир) не могут быть использованы для определения и защиты гуманитарных наук как единого целого. В действительности гуманитарные науки нельзя определить отсылкой к одной практике или даже ряду практик, равно как охарактеризовать какой-то одной ценностью или набором ценностей.

Кроме того, мы знаем, что гуманитарные науки в их современной западной форме появились совсем недавно, примерно в конце XIX века. Они лишь очень слабо связаны с предшествовавшим изучением областей гуманитарного знания в античную эпоху, раннее Новое время и в эпоху Просвещения. Мы также знаем, что современная гуманитарная наука имеет свои собственные формы в разных государствах. И вопрос о том, имеют ли академические гуманитарные науки в том виде, в котором они развивались в англоязычных странах, прямые соответствия во Франции, Испании, Италии и Германии, не говоря уже о Китае и Японии, является дискуссионным.

Также мы знаем, что гуманитарные науки быстро развивались в середине XX века в условиях социального капитализма, если мы можем так его назвать. После Второй мировой войны многие государства стали субсидировать гуманитарные науки, так как стремились сделать высшее образование доступным для большей части населения с целью повышения социальной мобильности. Но мы понимаем, что этот элемент социального капитализма вытесняется неолиберализмом, а гуманитарное образование все чаще воспринимается скорее как частное, нежели как общественное благо. Один пример: в 2010 году правительство тори в Великобритании пошло на малопопулярные меры с целью повысить рентабельность университетов. Правительство просто перестало финансировать программы бакалавриата по искусству, гуманитарным и социальным наукам, но при этом продолжало оказывать поддержку в области инженерии, естественных наук, технологий и математики. Отчасти по этой причине в следующем году количество заявок на гуманитарные специальности снизилось на 11%, хотя пострадали и не все из них.

Мы знаем, что границы гуманитарного знания, как внешние, так и внутренние, слишком размыты. Внутри себя каждая дисциплина содержит не только разделы, но и целый ряд школ и методов (теория, марксизм, этнография, толкование текстов…), некоторые из них ставят под сомнение правильность других, многие из них являются общими для нескольких дисциплин. По крайней мере, по внешним показателям некоторые гуманитарные дисциплины, например история, могут быть отнесены к социальным наукам. В целом же считается, и я с этим согласен, что три или четыре дисциплины — философия, история, литературоведение и, возможно, антиковедение — составляют основу современного гуманитарного знания. И при этом мы знаем, что постоянно создаются новые или вспомогательные дисциплины (которым не хватает институциональной инфраструктуры полноценных дисциплин) в ответ на возникновение новых технологий или жанров (исследования телевидения, цифровые технологии в гуманитарных науках), или новых социальных, культурных, политических движений (гендерные исследования, постколониализм), или новых карьерных возможностей (музееведение), или новых функциональных связей с другими дисциплинами (деловая и профессиональная коммуникация), или просто нового спроса (писательское мастерство). Поэтому, хотя в США доля гуманитариев от общего числа студентов бакалавриата существенно не снизилась с 1980-х годов, в пропорциональном соотношении количество студентов, изучающих основные гуманитарные науки в их традиционном виде, оказывается меньшим, чем в эпоху расцвета социального капитализма. Может показаться, что именно это (объясняемое множеством причин) сокращение некоторых основных гуманитарных дисциплин вызвало взрыв выступлений в защиту гуманитарного знания в целом.

Помимо этого, разные дисциплины выстраивают различные взаимоотношения с внешним миром; некоторые из них больше склонны паразитировать на внешних формах. Так, например, когда философия воспроизводит себя благодаря импульсам из древности, история интерпретирует и извлекает из архивов прошлое, которое само непрерывно вписывает себя в поток настоящего, английская филология зависит от литературы, старой и современной, как правило, написанной в отрыве от академической среды, и, например, киноведение зависит от фильмов, производимых чаще всего в коммерческих целях.

Внешние факторы имеют значение в первую очередь потому, что «гуманитарная наука» как концепция может обозначать как саму академическую дисциплину, так и предмет ее изучения во внешнем мире, где таковой встречается. Так, например, часто приводимый аргумент, что кафедры литературоведения способствуют развитию эмпатии (в упоминаемом выше сборнике его предложила Элейн Скарри), относится скорее к самим литературным текстам, нежели к их научному исследованию. Даже если вы примете довод Скарри (как некоторые в этой книге), именно литература увеличивает нашу способность осознавать и представлять инаковость, а не ее изучение в соответствии с академическими программами кафедр английского языка, включая толкование текстов, которое, нравится нам это или нет, находится в упадке.

Во-вторых, внешние факторы имеют значение, потому что паразитический характер многих гуманитарных дисциплин означает, что они вряд ли исчезнут, пока сохраняются объекты их исследования. Существование гуманитарных наук не находится под угрозой. Кроме того, их сокращение, даже если бы оно и ускорилось, будет, вероятно, гораздо менее культурно значимо, чем многие из нас полагают. Например, критическое литературоведение могло бы исчезнуть, в то время как сама литература (и ее влияние на мир) продолжала бы процветать.

Гуманитарные науки соединяются с внешним миром и иными способами. Они принадлежат к экономике престижа, помогающей поддерживать классовую и этническую иерархию. Сорок с лишним лет назад Пьер Бурдьё представил комплексную, основанную на фактах теорию о том, как эта экономика работала во Франции. Его выводы могут показаться теперь отчасти устаревшими, но с тех пор опросы регулярно выявляли, что студенты, изучающие академические гуманитарные науки, принадлежали преимущественно к верхушке среднего класса белого населения, то есть к тем, кто унаследовал значительный культурный и экономический капитал. В такой ситуации те гуманитарные дисциплины, которые возникли в связи с появлением новых технологий или общественных движений, как правило, менее статусны, преподаются в учреждениях другого типа и с помощью иных методов и теорий, нежели основные гуманитарные специальности, часть которых до сих пор нацелена на воспроизводство культурного капитала и буржуазную чувствительность определенного рода.

Комплексное использование гуманитарных наук для поддержки классовой иерархии, возможно, является одной из причин их теперешней непопулярности. Особенно в США стереотипный образ «либерального интеллектуала» стал предметом насмешек; он (реже она) стал объектом политической неприязни, особенно со стороны консервативных критиков интеллектуализма. Это негативное стереотипное представление проистекает отчасти из ощущения, что ученым-гуманитариям и студентам, которым они помогают определиться в профессии, привилегии даются очень легко, без необходимости тяжкого кропотливого труда, работы в малом бизнесе, сельском хозяйстве, на заводах, в супермаркетах и т.д. И даже хуже: либеральные интеллектуалы и ученые-гуманитарии используют свои привилегии в собственных интересах, проводя оторванную от действительности политику и привнося вкусы, которые обесценивают и противоречат ценностям и образу жизни, присущим людям с меньшими привилегиями. Рассматриваемая с такой точки зрения непопулярность гуманитарных наук не кажется иррациональной, даже если внутри неолиберального университета любая идея о наших декадентских привилегиях может показаться ничем не обоснованной. В любом случае, чувство пренебрежения к гуманитарным наукам нельзя просто игнорировать: оно также заслуживает понимания и сочувствия. Конечно, в этом кроется одна из причин, почему гуманитарные науки столь уязвимы в политическом смысле: за пределами их собственных сфер интересов им сложно находить понимание.

Что остается нам после этого думать о гуманитарных науках?

Я бы предположил, что это приводит нас к изображению гуманитарного знания как некой формы жизни или — что даже лучше, но при этом все еще очень абстрактно — как некого подобия мира, институализированного мира. Мира, который содержит в себе малые миры. Это одновременно осажденный и привилегированный мир, члены которого, как правило, также принадлежат к отчасти онтологически подобным мирам.

Необходимо научиться мыслить в терминах, способных раскрыть основное свойство гуманитарных наук. Гуманитарным наукам невозможно дать удачное определение исходя из их отдельных частей: с позиции, например, их инструментария либо отсутствия инструментария; или через настроения, которые они пестуют; или сквозь призму интересов, которые они подпитывают и которым служат; или с учетом знаний и методов, которые они производят; или профессиональных/бюрократических программ, которые они вводят в действие; или с точки зрения этических норм, которые, возможно, все еще в них заключены. Они не могут быть сведены лишь к своим определяющим правилам или методам, лицам, их представляющим, моделям или «ценностям». Люди, ставшие гуманитариями, торят свою собственную дорогу в этой сфере, а также в ограниченных строгими правилами институциях, где эти дисциплины базируются, за пределами сущностей и определений, заводя связи и создавая альянсы, как в реальном мире. И они не связаны лишь единым проектом, если, конечно, о единых проектах вообще еще может вестись разговор.

Чтобы лучше усвоить этот способ мышления (который я в общих чертах позаимствовал из работы Майкла Оукшота «Опыт и его формы»), полезно будет кратко упомянуть о других мирах, соседствующих с миром гуманитарного знания. Мир театра. Мир музыки. Или, — что в некотором смысле еще лучше, так как менее очевидно, — мир спорта. Как и эти иные миры, гуманитарные науки являются не только, и даже не в первую очередь, полезными и важными (они, вероятно, играют более важную роль, чем спорт, даже если и менее значимы в экономическом плане). И по этой причине наравне с другими мирами гуманитарные науки глубоко укоренены в обществе в целом и в то же время удалены от него.

Главным следствием видения гуманитарных наук как мира наряду с другими подобными мирами является то, что границы возможности их защиты становятся явными и проповедовать в их пользу все сложнее. Если бы люди перестали заниматься спортом и смотреть спортивные соревнования, имело бы это большое значение? На этот вопрос невозможно ответить, пока мы не сможем представить себе общество, являющееся прямым продолжением нашего, но в котором отсутствует спорт, хотя, как я полагаю, такое возможно. У нас просто нет средств, чтобы разрешить спор между воображаемым обществом без спорта и ныне существующим одержимым спортом обществом. То же самое верно и для гуманитарных наук. Если бы гуманитарные науки исчезли, появились бы новые социальные и культурные конфигурации? Стало бы это потерей или приобретением? Нет возможности ответить на этот вопрос отчасти потому, что мы не можем представить на должном уровне в деталях, каким будут общество и культура, которые придут нам на смену, если при этом в них будут отсутствовать гуманитарные науки. Даже если бы мы и могли представить такое общество, выбирая между обществом гуманитарного знания и обществом без него, нам бы пришлось в суждениях основываться на стандартах, выработанных гуманитарными науками. А вместе с гуманитарными науками исчезли бы и стандарты оценки общества.

Конечно, те из нас, кто занимается гуманитарными науками, любят их, дышат ими, чья общественная (и не только общественная) жизнь формируется в связи с ними, кто хотел бы, чтобы больше людей познакомились с ними и таким образом стали более похожи на нас, стали бы думать, чувствовать и говорить, как мы, кто, возможно, даже находит «смысл жизни», воплощенный в гуманитарных науках, считают перспективу их исчезновения невыносимой, тяжелой, невообразимой. Но это не дает существенного основания обществу поддерживать их, так же, как не было причин поддерживать относительно схожие миры, исчезнувшие в последние века, до эпохи современности и в эпоху современности: мир кодекса дворянской чести, мир гуманитарного знания предшествовавших эпох и мир «литературной республики», мир солидарности промышленного рабочего класса, мир схоластики и тривиума, мир старой англиканской сельской приходской церковной жизни и т.д.

Но, как я уже сказал, существованию гуманитарных наук ничто не угрожает, поэтому последние два абзаца представляют собой лишь мысленный эксперимент. Цель этого размышления заключается в том, чтобы положить конец ламентациям, происходящим из упрощенческого отождествления собственных и общественных интересов; чтобы заставить нас перестать считать себя необходимым условием существования любого здорового общества будущего, каким бы оно ни было. Это поможет нам обосновать необходимость гуманитарных наук в более сдержанных терминах, убедительно звучащих для тех, кто имеет к этим наукам интерес.

Я думаю, люди, более всего значимые для будущего гуманитарных наук, делятся на две группы. Наиболее важной является относительно небольшая группа восемнадцатилетних молодых людей (несоразмерно меньше из бедных семей), склонных изучать гуманитарные науки. Наше ближайшее будущее зависит, прежде всего, от них. Мы поддержим гуманитарную науку наилучшим образом, если будем обучать их всему тому, чему мы должны их обучать, а затем приглашать их в наш мир, представив себя в качестве его достойных и радушных членов (но не примеров для подражания).

Вторая значимая группы — влиятельные лица и политики, которые контролируют исследования, проводимые за счет государственного бюджета, и финансирование образования, а также те, кто влияет на самих этих лиц. Здесь нужно действовать осмотрительно. Одно предостережение будет уместным. Это правда, что гуманитарные науки играют социально важную роль в различных, часто весьма важных сферах; но в политическом смысле это уязвимый аргумент, так как общественный эффект гуманитарных наук, вероятно, мог бы быть достигнут и с помощью менее затратных средств, не требующих гуманитарных наук в целом. В конце концов, большинство достижений гуманитарных наук имеет внутреннюю, а не внешнюю потребительскую ценность, если вообще ее имеет.

Верно также и то, что гуманитарные науки остаются заметными и социально востребованными в той мере, пока они продолжают привлекать белых представителей верхушки среднего класса, и что это требует государственной поддержки. Однако это также не слишком действенный аргумент в политическом смысле, отчасти потому, что он имеет оттенок личного интереса.

Достаточно ограничиться минимальными средствами: необходимо показать, что ограничение доступа к миру гуманитарных наук для тех, кто желает заниматься ими, но при этом не может себе этого позволить, является формой социальной несправедливости. Это дискриминация. И это еще один аргумент, не требующий чтения нотаций. Иными словами, гуманитарные науки скорее образуют некий мир, чем обеспечивают социальное благо, но это не значит, что доступ к ним должен быть определен деньгами. В конце концов, они составляют весьма содержательный независимый мир, отсутствие доступа к которому для тех, кто способен всерьез посвятить себя ему, является определенной формой лишения. Но раз препятствия к доступу на академические гуманитарные специальности являются прежде всего финансовыми, то этим наукам необходима государственная поддержка.

Позвольте мне вернуться к книге «Гуманитарные науки и общественная жизнь». Она объединяет серию прекрасных и порой блистательных эссе, каждое из которых предлагает собственное обоснование существования гуманитарных наук; но ни одно из них не может полностью обойтись без проповеднического тона. Как я уже говорил, я считаю, что гуманитарным наукам следовало бы использовать иную риторику, более соответствующую их фактическому институциональному положению. Единственный раз в сборнике возникает другой мотив, когда в своем эссе Джонатан Лир, оставив в стороне теорию и риторику, описывает свои встречи с индейским племенем Кроу после публикации своей работы «Радикальная надежда: Этика перед лицом культурного опустошения» (Radical Hope: Ethics in the Face of Cultural Devastation). В этой книге Лир пишет о бытующей в племени Кроу идее, что после перемещения в резервации в XIX веке с их культурой больше «ничего не происходило». (Книга Лира сосредоточена на идее системной утраты, весьма схожей с тем, что некоторые гуманитарии сейчас ожидают в собственном отношении.) Но после выхода книги между Лиром и его друзьями из племени Кроу возникло новое взаимопонимание. Нечто действительно важное стало происходить в жизни и Лира, и племени Кроу, и очень неожиданно: Лир полагает, что когда поэтический, творческий импульс преодолевает барьеры, то появляется возможность создавать новые союзы. Рассказывая о своем социальном и интеллектуальном приключении, он косвенно приглашает новичков последовать его примеру и заняться гуманитарной наукой, как им нравится. Такое приглашение не все из нас сочтут привлекательным (оно скорее имеет отношение к Америке романтизма, но не реализма). Но все же такой вид универсализма оказывается именно тем, чего так не хватает гуманитарным наукам, так как они являются просто одним из миров, пусть и очень пестрым.

Источник: Public Books