Свобода о себе, забота не в себе: о “Spolia” Марии Степановой

В современном мире нам кажется, что мы руководствуемся картами: что схема метро или навигатор в кармане быстро доведут нас, что путешествие по стрелкам и есть наш опыт повседневности. На самом деле нас ведут обрывки слов, обрывки образов, обрывки фраз — мы не можем запомнить до конца ничего из того, начало чего теряется в сумраке с болью пережитого, а конец неведом так же, как неведомо, каким будет вид из окна в ближайшие годы. Старое искусство, старая поэзия жили в уверенности, что этот вид меняться не будет: оттачивается взгляд, идет время, проплывают новые эмоции, но выглянуть в окно всегда будет возможно. Границы жанров были такими границами окна: как бы мы ни поддавались на провокации слова, всегда есть возможность вновь почувствовать себя дома.

В Spolia Марии Степановой мы встречаем совсем другое: мы не можем догадаться, где с нами разговаривает вид из окна, где — старая фотография, где — журнальный репортаж или угол компьютерного экрана с запущенным видеороликом. Техники видимого стали в наши дни настоящей «заботой о себе»: поэт уже не стремится быть видимым, не соперничает с ритором за признание перед публикой, но заботится о том, чтобы хотя бы какие-то вещи стали видимы в его строках. Стать видимым — это значит не просто промелькнуть или стать заметным, но показать свое достоинство среди растраченных слов, среди слов, ставших чужими, среди слов, присвоенных разными готовыми жанрами.

Мария Степанова как поэт говорит об особом, не-элегическом воспоминании. Это не то воспоминание, которое «возвращает» в прошлое или «воскрешает» прошлое, но, напротив, прочерчивающее между прошлым и настоящим границу ответственного суждения. Это «поэзия настоящего» во всех значениях этого слова «настоящее»: настоятельное требование быть свободным, вынести суждение как свободный человек, а не как человек, решивший с самого начала быть зависимым — это сам воздух этой поэзии.

Неожиданно оживают в этой поэзии те функции письма, которые мы привыкли считать ничего не значащими метафорами и техническими обозначениями. Мы привыкли говорить, что письмо «подводит черту», «подытоживает», «составляет список», «канонизирует», но редко когда задумываемся о том, какой великий, страшный суд над делами и словами стоит за всеми этими техническими терминами. Если воспоминания, вызванные старой фотографией для Степановой — это письмо от самого дорогого друга, то воспоминания, вызываемые письмом — это письмо в будущее, письмо любому читателю, который открыт будущему и готов прочувствовать сказанное в ритмических строках.

Неожиданные ритмические решения, ассонансы, скрытые рифмы и совершенно открытые цитаты делают Spolia Марии Степановой сбывшимся миром воспоминаний, как раз тем, к чему бесплодно стремилась «тихая лирика» и что легко видел в своих грезах высокий модернизм. Это воспоминания, которые можно и нужно перечитывать, это воспоминания, которые значат не меньше, чем первое признание, первая исповедь, первый взрослый разговор. По сути, перед нами кардиограмма взросления, когда речь становится сбивчивой, но уверенный ритм сердца восстанавливает понимание происходящего.

В девяностые годы часто говорили, что Россия вступила в постмодернизм, не пройдя настоящей школы модернизма: отсюда поверхностная цитатность, эрудиция, ерничество и поспешность суждений. Сейчас про постмодернизм уже все забыли, скорее говорят о несостоявшемся модернизме, о загнанном в подполье большую часть двадцатого века литературном процессе в России. Можно ли представить Платонова, руководящего издательством, Вагинова, преподающего в университете, Набокова, консультирующего в ООН, Улитина, работающего советником министра? Можно ли представить Мандельштама, создающего в воронежской библиотеке поэтический театр, Булгакова, ведущего радиопередачу, Ахматову, направленную культурным атташе в Италию, Пастернака, пишущего главу в школьный учебник литературы? Или даже просто писателя, который живет не на даче, открытой всем ветрам, а в новом Тускулуме или Воклюзе, Фьезоле или Фернее? Поэта, который пишет для энциклопедии? Все это оказывается невозможным, и даже робкая мечта Кривулина «В любой щели поёт Гребенщиков» звучит как вызов — который можно было оправдать лишь некоторой несерьезностью в мировом масштабе персонажа этого высказывания.

Несостоявшийся модернизм — это несбывшееся отношение к носителям (медиа) как к вещам, а не как к документам, уликам, поводам для дознания. Когда «фотка» или телепередача, когда отрывок из песни, несущейся из репродуктора — это такие же вещи, как лужи после дождя или роса на заре, как влюбленность или недоверие, как внутренняя решимость или уже найденное решение. В поэзии Степановой решимость и равна решению, образы так же легко решаемы, как математические задачи, как счастливо разгаданные загадки.

В этой поэзии нет никакого «снижения предмета»: возможность говорить о самых разных сторонах жизни, в том числе малоприятных — это не вызов, брошенный языку, а вызов нашему сознанию, которое по привычке хочет поскорее отделаться от всего «анекдотом» или случайно брошенной шуткой. Здесь сознание уже не отделается от вещей. И свобода уже не отделается от этого сознания.