Повторяющиеся структуры в языке и истории

Лекция прочитана на конференции “Anthropologien im Gespräch”, проведенной Фондом им. Герды Хенкель во Фрайбурге 27–30 ноября 2003 года. Версия этой лекции была напечатана под заголовком “Wiederholungsstrukturen in Sprache und Geschichte” в: Saeculum 57/I (2006) 1–15.

«Вот что характерно для этих любовных историй: кажется, они всегда крутятся вокруг одного и того же, но начинаются и заканчиваются так бесконечно по-разному, что следить за ними совсем не скучно!» Те, кто лишен возможности прочесть эту цитату на языке оригинала, не услышат венский акцент, но все равно смогут угадать автора: это Иоганн Непомук Нестрой [1].

Начало и конец всех любовных историй — или альфа и омега каждой любви — варьируются бесконечно, как бесконечно число раз, когда любовники находят друг друга и разлучаются или разлучены. И все-таки дело всегда в одном и том же: в той любви, что, движимая половым влечением, неизменно и постоянно повторяет себя. Как бы по-разному это половое влечение ни протекало в зависимости от этнической принадлежности, как бы разнообразно его ни организовывали и ни формировали культурные механизмы, каждый новый раз различие и напряженность между полами ведут к повторению, без которого не существовал бы ни род человеческий, ни его истории и рассказы.

Здесь мы подходим прямо к сути нашей проблемы. Все, кто обретают друг друга в любви, уникальны настолько, насколько сами себя таковыми считают: веря, что именно их любовь свободна от бремени истории, безошибочна, удивительна, уникальна, или каковы там еще взаимные клятвы. За этим кроется антропологическое открытие, которое в ходе европейской истории постепенно видоизменилось. «Персона» когда-то отсылала, как греческое Prosopon, к заранее заданной типологии, к маске, которую надо примерить, чтобы обрести сценическую идентичность. Был допустим обмен ролями, но никак не развитие характера или персоны нового времени [2]. Только индивидуализированное представление о персоне открыло путь просвещенной и при этом романтической концепции брака, предназначенного теперь не для объективного воспроизводства и поддержания семьи, определенной рамками государства, но для субъективного и автономного саморазвития и взаимной привязанности двух любящих людей. Обряды различных культур очень по-разному обращаются к зоологическим предпосылкам секса. Однако на уровне формального общего описания нет существенной разницы между повторяемым миллионы лет осуществлением сексуально обусловленных предуготовлений и конкретной консумацией вечно-уникальных встреч и взаимодействий между, по крайней мере, двумя (возможно, больше) индивидами. «Снова и снова» повторяется в каждом индивидуальном случае, и все же индивидуальный случай нельзя свести к той неотъемлемой сексуальной повторяемости, которая им управляет и движет. Действия и модели поведения могут быть бесконечно разнообразны, но лежащая за ними сексуальность остается, по сути, той же самой.

Допущение, что мы вывели из наблюдения Нестроя, можно обобщить. В хронологии событий люди (которых, между прочим, Нестрой вообще не упоминает) и происходящие с ними события — происшествия и конфликты (и разрешения конфликтов, т.е. катастрофы или компромиссы) — остаются уникальными и неповторимыми. Тезис, который я хотел бы сейчас развить, таков: они, тем не менее, встроены в самоповторяющиеся предпосылки (или содержатся в них), никогда не совпадая полностью с этими исходными данными. Позвольте мне сначала провести мысленный эксперимент, который может помочь нам понять интерес Нестроя к любовной истории, всегда одной и той же, и все же вечно новой.

Если бы все повторяло себя одним и тем же образом, не было бы ни перемен, ни удивления — в любви, в политике, экономике или где-то еще. В результате повсеместно царила бы усыпляющая скука.

С другой стороны, если бы все всегда было новым или новаторским, беспомощное и полностью дезориентированное человечество провалилось бы в черную дыру.

Эти логически неоспоримые доводы в достаточной степени демонстрируют, что ни статическое равновесие, характеризующееся повторением одного и того же, ни класс диахронно последовательных уникальных событий, рассматриваемый поступательно или исторически, по определению не подходят для понимания человеческих историй. Историческая природа человека или, говоря эпистемологически, историческая антропология расположилась меж двух полюсов нашего мысленного эксперимента — непрерывной повторяемостью и беспрестанным обновлением. Итак, мы вынуждены задаться вопросом об их соотношении: как его можно, слой за слоем, проанализировать и разъяснить?

Наша теоретическая модель, которая обязывает нас разными способами сочетать повторение и новаторство, позволяет нам ввести отставания и ускорения, зависящие от того, как часто повторение и уникальность позволяют себе прикрепляться друг к другу. Ускорения возникают, когда в любой изучаемой последовательности с течением времени повторов все меньше, а новшества все больше отходят от старых предпосылок. Замедления происходят, когда последовательные повторения начинают укореняться или становятся такими преградами, что тормозят или даже исключают любое изменение.

Поэтому наш мысленный эксперимент задуман так, чтобы добиться теоретического обособления всех умопостижимых индивидуальных событий в возможных историях и темпорально расчленить их с помощью уже упоминавшихся категорий. А также чтобы установить те более устойчивые предпосылки, — иначе говоря, повторяющиеся структуры — без которых никаких событий и не случилось было. Таким образом, все фактические изменения — быстрые, медленные или долгосрочные (обобщая категории Броделя) — сохраняют черты различных взаимодействий между повторением и уникальностью.

В этом случае мы смогли бы наглядно показать, что́ действительно нового содержит в себе наша так называемая современность: что́ не повторяет ничего прежнего, или уже присутствовавшего, а не просто возвращается в новой форме. Наконец, мы бы смогли определить те устойчивые структуры, что присутствуют во всех человеческих историях или характеризуют их, независимо от эпохи или культурной среды, к которым мы эти истории относим. В целом, мы ищем то, что свойственно всем людям, что — лишь некоторым, или то, что свойственно только одному человеку. Диахрония складывается слой за слоем, а совпадения, пересекая условные эпохи, делают возможными разнообразные классификации. Итак, с опорой на комбинации повторения и уникальности, мы бы смогли описать множество эпох, не прибегая к практически бессмысленным способам периодизации — например, к словам «старые», «средние» и «новые».

Дело в том, что из этих терминов невозможно вывести, что — старое, что — среднее, а что — новое. А вот формально смоделированное сочетание повторяемости и уникальности предлагает содержательные определения, и с их помощью можно избавиться от трех традиционных эпох, на которые поделены наши евроцентричные учебники и которыми ограничены наши кафедры. Взамен мы бы приобрели этнологический горизонт, простирающийся от дописьменной истории до наших так называемых высокоразвитых цивилизаций; а потребовались бы для этого межконтинентальные и внутриконтинентальные сопоставления, свидетельствующие одновременно о процессах этногенеза и миграциях, скрещиваниях и слияниях соответствующих культур и единиц поведения (действий) — вплоть до тех экономических, экологических и религиозных проблем, что стоят сейчас перед всем земным шаром; до тех разломов и трещин, что в совокупности требуют альтернативных форм политического действия. Короче говоря, от каждой частной истории потребовалось бы внести свой вклад в историю общего для всех нас мира. Историческая антропология оснащена хотя бы для движения в этом направлении.

Прежде чем перейти к повторяющимся структурам, обогащенным эмпирикой, будет уместно сделать два предупредительных разъяснения. Первое: повторяющаяся структура не имеет ничего или почти ничего общего со старой теорией циклов. Цикл редуцирует повторения (они остаются возможными) до линейного, необратимого упадка (в духе Шпенглера или Тойнби), который, по сути, телеологически запрограммирован. С точки зрения теории времени цикл мало чем отличается от модели линейного развития, только это развитие — в квазидекадентском смысле — направлено обратно в себя. Это применимо к космологическим теориям возвращения, например, к платоновской, или к Лейбницу с его anakyklosis panton, но этим их теории не исчерпываются. Подходит это и к теории anacyclosis, выдвинутой Полибием, который — идеально-типически — увидел во всех до сих пор мыслимых и доступных человеку формах государственного устройства то, что развивается и затухает в течение трижды трех поколений.

В отличие от этой сравнительно простой и потому легкодоступной теории возвращения, «повторяющиеся структуры» отсылают здесь к постоянно возможным, в разном виде реализуемым, но только ситуационно детерминированным повторяющимся условиям индивидуальных событий и их последствий. Какой-нибудь стохастической теории вероятности разрешено пользоваться такими вездесущими возможностями, но их реализация зависит от неизвестной череды происшествий. Таким образом, любую рассматриваемую уникальность можно объяснить — или по-настоящему сделать вероятной.

Мое второе замечание должно предостеречь от приписывания причин. Любому событию любой историк будет способен придумать основания: сколько захочет, или те, что открыто обещают ему согласованность. Наша теоретическая модель отсылает к зияющей апории между, с одной стороны, повторяющимися условиями возможных событий и, с другой, самими событиями и теми, кто в них участвует и руководит. Ни одно событие нельзя достоверно вывести из синхронных условий или диахронных предпосылок, определяемых экономически, религиозно, политически, психически, культурно или как-то еще. Отсюда следует, что существует бесчисленное множество (синхронных) условий и (диахронных) предпосылок, которые ни один закон не может установить, но которые обосновывают, запускают, облегчают или сдерживают конкретные действия борющихся, соревнующихся и конфликтующих друг с другом акторов. Само многообразие возможностей для действий участников (не говоря уже об эвристических основаниях) не позволяет создавать однолинейные или детерминирующие каузальные цепи. Во все времена и одновременно именно повторяющиеся структуры несут в себе то больше, то меньше, нежели видимое нами в событиях. Итак, повторяющиеся структуры не свидетельствуют о простом возвращении одного и того же, но, хотя они являются условием уникальности событий, они не могут достоверно объяснить их.

Во втором приближении к этой теме я хотел бы предложить широкое толкование повторяющихся структур, которые по-разному сочленяются между собой. Речь пойдет о (а) не-антропогенных условиях нашего опыта, (b) общих у нас с животными биологических предпосылках нашей жизни и (c) повторяющихся структурах, характерных для людей, а именно институтах. Ближе к концу мы взглянем на (d) повторяющиеся структуры, которые содержатся даже в уникальных последовательностях событий, и в конце концов рассмотрим (e) лингвистические повторяющиеся структуры, внутри которых производились и производятся все уже упомянутые повторы или повторяемости.

(a) Раз уж мы начали с полового влечения у людей, давайте зайдем дальше и взглянем на те природные предпосылки, которые, независимо от человека, делают возможной человеческую жизнь. Первая их них — это та Вселенная, внутри которой оборот Земли, вращающейся вокруг Солнца, и оборот Луны вокруг Земли, регулярно повторяясь, структурируют нашу повседневную жизнь. Цикличная смена дня и ночи, а также чередование времен года определяют не только наш ритм сна и бодрствования, но и, несмотря на все наши технологии, трудовую деятельность людей. Посев, жатва и севооборот, меняющиеся в зависимости от климата, зависят от регулярного вращения нашей планеты. Морские приливы и отливы, изменения в климате, включая те не так уж давние ледниковые периоды, что пережили наши предки, встроены в обороты Солнечной системы. В связи с этим первичный опыт всех известных исторических цивилизаций совпадает или очень схож. И одним из первых достижений цивилизаций по всей земле был расчет оборотов планет для создания календарей — первого условия ритуализованных или рационально обоснованных повторяющихся правил, которые помогают управлять нашими повседневными жизнями.

До восемнадцатого века этот космос — неважно, считали его сотворенным или вечным — расценивался как устойчивый, так что была возможность извлекать или вычитывать из него законы, неподвластные времени. Учитывая историческое движение старой естественной истории (historia naturalis) к естествознанию (начиная с Буффона и Канта), верно, конечно, что темпоральный статус всех естественных наук определял их форму. Даже законы природы вводятся в эксплуатацию между началом и предполагаемым концом естественной истории. Космология, физика, химия, биология — и антропология — все нуждаются в собственных теориях времени, чтобы, каждая по-своему, как-то расположить свои уникальные гипотетические траектории и соответствующие повторяющиеся структуры. Гердеровская метакритика Канта и его шаблонного представления о времени как о свободном от эмпирики первичном условии всякого опыта коснулась всех наук: «В сущности, каждая поддающаяся изменению вещь имеет внутри себя меру собственного времени; эта мера была бы там, даже если бы больше ничего не было; нет двух вещей в мире с одной и той же мерой времени. Биение моего сердца, шаг или полет моих мыслей — не мера времени для других; течением одной реки или ростом одного дерева нельзя измерить время всех рек, деревьев и растений … Потому в любой момент времени (это можно утверждать принципиально и категорически) во вселенной бессчетное количество времен …» [3]. Относительность времени в спектрах многоообразных времен, которую представлял себе Гердер после Лейбница и до Эйнштейна, и которую Фридрих Крамер проиллюстрировал эпистемологически [4], для каждой области знания и опыта собственного требует нового сочетания повторяемости и уникальности, дабы можно было проанализировать те процессы, что всегда различны, даже если взаимозависимы.

(b) Дальнейшая палеонтология проникает в глубину миллиардов лет, достигая космогенеза, и чем теснее переплетаются микропроцессы физической и биологической химии, включая генные технологии, тем больше пересечений возникает между биологической, животной и человеческой естественными историями, какими бы отличными друг от друга они не оставались.

Биологические условия человеческой природы содержат многочисленные повторы, которые — в разной степени — характерны и для животных. Не только различия между полами, воспроизводство, рождение и смерть, но также убийство не только жертв, а и себе подобных, любой способ удовлетворения потребностей, прежде всего во избежание голода (это то, на чем основано долгосрочное планирование), — все это у нас общее со многими видами животных. Хотя мы, люди, консервируем и придаем форму всем этим фундаментальным действиям и процессам исключительно в недрах нашей культуры (и с ее помощью).

Добавим к этому три формальных фундаментальных дефиниции: Сверху/Снизу, Внутри/Снаружи и Раньше/Позже. Они управляют всеми человеческими историями, а значит, и возникновением событий. Они в равной степени запрограммированы также и природой.

Разграничениями Внутри/Снаружи образованы все животные территории, а еще такие демаркации удовлетворяют самую базовую форму человеческой потребности: устанавливать границы, чтобы быть и оставаться способным к действию. Демаркации множатся и пересекаются в ходе истории, вплотную подходя к так называемой глобализации, которая, в свою очередь, приводит к появлению на нашей общей планете новых внутренних различий.

Иерархические дефиниции Сверху/Снизу — то есть в животном мире (а это порядок подчинения) — в другой форме повторяются во всех человеческих учреждениях и организациях, даже в тех, чья задача обеспечивать равенство и свободу участников. Лишь прямой демократии как власти всех над всеми достигать пока не удавалось.

Напряжение между Раньше и Позже естественным образом закладывается в сексуальность и производное от нее потомство. Как верно, что природные, социальные и политические поколения отличаются друг от друга, так же верно, что они встроены в естественное различие, что рано или поздно проявится в соответствующих единицах опыта и действия, запускающих последовательности событий. Конечно, животные и люди переживают этот напряженный переход от детства и юности к старости по-разному, но все-таки он содержит ту минимальную естественную общность, которая в человеческой истории несет в себе все конфликты и все возможности их разрешения. Итак: Внутри/Снаружи, Сверху/Снизу и Раньше/Позже представляют собой дефиниции различий, которые и для животных, и для человека могут перерастать в радикальное противостояние; они формально представляют структуры самоорганизации и способности действовать, постоянно повторяющие себя, даже несмотря на то, что с их помощью запускаются уникальные последовательности событий. В этом смысле они указывают на биологически обусловленный базис всей исторической антропологии.

В то же время, если достижения в науке, технологии и промышленности должны порождать все больше и больше новшеств, некогда бывших в лучшем случае уделом мечтаний, то соотношение новшеств и повторений — в современную эпоху — действительно может сдвинуться. Это заставит по-новому взглянуть на признанную догадку Рахель Фарнгаген: «Нельзя приобрести новый опыт. Люди новые, а опыт у них всегда старый» [5].

Но даже если бы свежие изобретения вызывали в нас поистине новые впечатления, напряженность между новшеством и повторяемостью не исчезала бы никогда: на протяжении истории изменяемо только их соотношение. Об этом свидетельствуют:

(с) Общественные институты. Они основываются на сугубо антропогенных повторяющихся структурах.

кратко рассмотрим некоторые из них:

— любой труд, лежащий, как утверждал молодой Карл Маркс, в основании всей истории, опирается на поддающуюся изучению и усвоению повторяемость. Изучение какой-то деятельности подпитывается примером: его можно скопировать, а значит, повторить, отрепетировать и применить на практике. Веками работа на земле оставалась встроенной в сравнительно фиксированные географические и климатические условия, к которым, чтобы выжить, были вынуждены приспосабливаться охотники и земледельцы. Переход от сельского хозяйства и ручного труда к механическому, промышленному и капитализированному производству вырабатывает, как бы искусственно, новые повторяющиеся структуры, что по-своему «предшествуют» конкретному продукту. С тех пор как начинается этот сдвиг, фактическому производству «предшествуют» производственные программы и планы по повышению производительности. Серийное производство, а также автоматизированное и электронное изготовление отдельных продуктов зависят от стабильных повторов в работе используемого оборудования — и, конечно, от вероятности успеха на рынке, предсказанной на основе прошлого опыта (вероятность вычисляется по минимальной повторяемости). Таким образом, расширение oikos до oikonomia в территориальных, национальных или глобальных рамках воспроизводит вечно-обновляемые условия повторяемой стабильности, без которой рухнула бы любая экономика.

— закон, как все институты, зависит, прежде всего, от его многократного применения. Достичь справедливости и принципа правовой определенности можно только если закон, примененный однажды, применяется вновь. В противном случае это не что иное, как произвол, кто бы его ни творил. Минимально необходимая степень доверия к закону держится на его многократном и, следовательно, ожидаемом применении. Конечно, вся предыдущая история учит нас, что раз за разом, от случая к случаю, новые правовые практики и законодательства сталкиваются с трудностями. И в нашу собственную «эпоху подъема» мы наблюдаем сдвиг, наделяющий частные постановления властью закона и придающий провозглашенным высшей властью законам все больший внутренний вес по сравнению с устоявшимися или недавно приобретенными правовыми нормами/ обычаями, которые могли иметь силу десятки, а то и сотни лет. Ускоряющийся темп современной жизни рождает более оперативные, но недолговечные указы, и их растущее число все меньше и меньше поддерживает справедливость. Тем не менее, право, как и другие области, может оставаться надежным и гарантировать справедливость, только когда значительная степень повторного применения существующих законов может прикрыть все, что из себя представляют новые частные случаи.

— аналогичная ситуация приложима ко всем остальным институтам нашего общества, которые формируют или регулируют нашу повседневную жизнь. Чтобы поддерживать свой авторитет, религиозные догмы должны оставаться хотя бы относительно устойчивыми. Когда их повторяющееся распространение идет на спад, и при условии, что вера укоренена в догме, конгрегация или церковь распадается. То же самое относится ко всем обрядам и культовым практикам, которые, чтобы оставаться эффективными, должны регулярно повторяться.

Похожую взаимозависимость, mutatis mutandis, мы можем увидеть между всегда обязательными к исполнению программами какой-нибудь политической партии или другой организации, основанной на идеологии, и их конкретными уникальными действиями. Без повторного подтверждения своих целей такие образования непременно утрачивают эффективность, авторитет, а значит, возможность быть переизбранными.

В законе закрепляются (сами по себе) те постоянные оговорки, которые, за счет принуждения к их повторному применению, защищают отдельные правовые нормы в конституционном праве от изменений. В нашей [немецкой] конституции к ним относятся уважение к человеческому достоинству и гарантия федерального разделения властей.

Установленные правила о порядке работы в парламентах, партиях, компаниях и других местах службы также входят в постоянные темпоральные условия, благодаря которым вообще возникает и становится возможным уникальный процесс принятия решений.

Аналогичная взаимозависимость установилась на всем транспорте и в медиаиндустрии. В транспортной сфере стабильные бюджеты вместе со стабильным расписанием обеспечивают, в общем и целом, регулярное повторение услуг в течение года. Все транспортные маршруты, земные, водные или воздушные, используются и (когда это возможно) согласовываются так, чтобы по ним можно было передвигаться постоянно. Почтальон принесет уведомление о смерти только однажды утром, но благодаря регулярно повторяющемуся процессу передачи и доставки мы знаем, что принести его он может в более-менее фиксированное время суток.

Верно, конечно, что, благодаря телеграфу, телефону, а теперь и компьютеру, силы, управляющие этими процессами, все чаще переходят в собственность частных лиц, но именно электронная сеть в целом продолжает обеспечивать постоянное возобновление звонка и доступность абонента. Коммуникативная повторяемость теперь становится частью суммы отдельных поступков. Не в транспортной системе, а в коммуникации между индивидами синхронные предпосылки теперь все больше совпадают с уникальными обстоятельствами. Мультимедийная передача изображения и текст, отправленный с мобильного телефона, и для отправителя, и для получателя являются одновременным событием, создать которое может только само сообщение и та технология, что используется для его передачи.

(d) Диахронные предпосылки для последовательности событий.

Поскольку в прошлом в качестве самых важных мы отбирали синхронные условия возможных событий (не-антропогенные и одинаково применимые, с биологической точки зрения, и к животным, и к людям, или же те, что порождает только человек посредством своих институтов), — то теперь можно добавить кое-какие диахронные предпосылки хода отдельных событий. Сюрпризом здесь может стать то, что даже в событиях, которые по определению подразумевают или вызывают собственную сингулярность и даже уникальность, есть повторяющиеся закономерности. В сравнительной анатомии английской, французской и русской революций Крейн Бринтон предложил четкую структуру моделей их протекания, что демонстрирует диахронную повторяемость подобных феноменов.

Давайте рассмотрим три примера. Речь пойдет о пророчестве, прогнозировании и планировании.

Все они имеют отношение к экстраполяциям в будущее, убедительность которых основана на повторяемости более ранних событийных последовательностей.

— Пророчества могут основываться на астрологических вычислениях повторяющихся констелляций оборотов планет, чьи астральные эффекты затем учитываются и используются в личных или политических диагнозах. Или же они могут быть основаны на божественно явленном библейском тексте, из которого — передавая знания Ветхого и Нового Заветов — развилась охватывающая столетия искусная система апокалиптических либо краткосрочных предказаний. К ней всегда можно было обратиться, а значит, она повторялась! Закон повторяемости библейских предсказаний опирался на следующее убеждение: каждое несбывшееся пророчество увеличивало вероятность того, что оно тем более и наверняка сбудется когда-нибудь в будущем. Иначе говоря, прошлая неудача влекла за собой растущую вероятность его осуществления. Таким образом, даже несбывшиеся пророчества сохраняли за собой растущее «право» на исполнение в будущем. Исторически эта теологическая manifestatio Dei привела через Бенгеля и Этингера к гегелевской Phänomenologie des Geistes и, наконец, к Марксу, Энгельсу и Манифесту коммунистической партии, к закладке фундамента устойчивой и долгосрочной, в противовес ошибкам, уверенности в конечной победе в классовой борьбе — хотя надо признать, что после полутора веков логически обоснованных альтернатив и дополнительных предсказаний эта уверенность просто испарилась.

— Если рассуждать аналитически, прогнозы, даже если они эмпирически проистекают из пророчеств или переплетаются с ними, в некоторых существенных аспектах отличаются от долгосрочных пророческих предсказаний. Прогноз касается уникальных политических, социальных или экономических событий в будущем. Прогнозы могут оказаться и точными, и нет. Они имеют дело с будущими событиями, детерминированными поступками, и в условиях неизбежно надвигающейся действительности могу быть проверены лишь один раз. Все альтернативные варианты теряют силу с наступлением самих событий. В терминологии Лейбница мы получаем уникальную истину факта (vérité de fait) в противовес истинам разума (vérités de la raison), что повторяемы и потому остаются вечно правдивыми.

— Удивительно то, что даже прогнозы уникальных событий вынуждены опираться на повторяющиеся условия, которые отсылают к возможному будущему и не исчерпываются появлением определенных событий, связанных с индивидами.

Таким образом, помимо многих других типов прогнозов у нас есть прогноз повторяющихся условий.

Рассмотрим пример. После кровавого поражения при Кунерсдорфе в 1759 году Фридрих Великий написал короткое эссе о Карле XII Шведском, который ровно за полвека до этого потерпел сокрушительное поражение под Полтавой от рук Петра Великого. Фридрих вывел отсюда долговечный прогноз: что любой, отваживающийся двинуться восточнее Западной Европы, не учтя должным образом географические и климатические условия, будет отрезан от необходимых поставок и потеряет и малейший шанс на победу. Если бы Наполеон или Гитлер прочли этот текст и поняли, какой зловещий ход событий в нем предугадан, они бы никогда — при тех же логистических предпосылках — не развернули бы свои российские кампании. Вместо этого, под Москвой и Сталинградом соответственно, они встретили свою Полтаву.

Только потенциальная тридцатиминутная атомная бомбардировка Советского Союза от Ленинграда до Владивостока отменила бы — хотя и не полностью — прогноз Фридриха. Его предупреждение европейским державам — не расширять чрезмерно сферу контроля! — остается в силе и сегодня.

— Третий мой пример связан с планированием грядущих событий, вызвать которые должны действия самого планирующего. Такие события обязательно укоренены в предыдущих событиях, которые должны содержать повторяющиеся предпосылки возможного будущего.

В сентябре 1939 года Гитлер не стремился развязать Вторую мировую войну, он хотел избежать ее. Он желал войны, но не той войны, которую получил. Пакт со Сталиным был заключен во избежание повторения войны 1914 года. В этом Гитлер добился успеха — особенно когда на западном фронте были стремительно пересмотрены результаты Первой мировой. Когда впоследствии он изменил курс и разжег пламя войны против Советского Союза, он не оценил уроки 1709-го и 1812-го, умудряясь вместо этого ощущать связь между своими планами и тремя менее отдаленными по времени событиями. История может научить нас всему, но верно и обратное.

Во-первых, он вспомнил период между 1914-м и 1917-м, который, в результате двух русских революций, привел к явному поражению царя и его империи. Во-вторых, он мог возлагать надежды на убийство почти всего Политбюро и военного руководства, лишавшее Советский Союз правящей элиты. В-третьих, степень бессилия, до которой это довело российские войска, демонстрировал унизительный финал кампании, развязанной Сталиным против крохотной Финляндии. И первоначальные успехи на восточном фронте, казалось, подтверждали значимость трех ключевых для Гитлера фактов новейшей истории.

Наш пример в достаточной степени иллюстрирует повторяющиеся структуры рационального планирования, даже если войну Гитлера против Советского Союза (не говоря уже о Великобритании и США) нельзя полностью объяснять этим рациональным обоснованием. Слепота утопического мышления и фанатичный террор — против душевнобольных, против евреев, цыган, славян и других «недочеловеков», определяемых по расовым или евгеническим признакам, — лежали за пределами рациональных критериев, выдвинутых нами для модели планирования.

Мы начали анализ повторяющихся структур в истории с двух крайних положений: ни непрерывная повторяемость, ни беспрестанное обновление не способны объяснить исторические изменения. Требуются оба эти механизма, чтобы достичь подходящих показателей. Отсюда можно вывести два очевидно противоречащих друг другу вывода. Именно когда нужно сохранять ситуацию стабильной, необходимо, насколько возможно, изменить те условия, при которых она изначально возникла. И наоборот: ситуация с большей вероятностью изменится, если условия, вызвавшие ее, не меняются с течением времени.

Прояснить, почему так происходит, можно, обратившись к нашему набору примеров. Из-за разного темпа изменений в синхронных (с хронологической точки зрения) последовательностях событий — политических, военных, социальных, психических, религиозных или экономических — существуют и теоретически разные повторяющиеся структуры, которые, в свою очередь, оказывают влияние на последовательность событий. Если продолжить геологические метафоры, которые, возможно, имеют глубокий смысл, учитывая нашу зависимость от истории земли, то такое положение дел неизбежно приводит к сдвигам, переломам, появлению трещин и извержениям, а также переворотам.

(e) Как бы там ни было, эта метафора приводит нас к последнему вопросу: о повторяющихся структурах в языке. Все метафоры, если брать этот термин в самом широком смысле, показывают, что потенциальная аналогия, заключенная в формулировке, должна быть заранее известна не только говорящему, но и слушателю (если вообще ставится цель донести ее и быть понятым). Бессмысленное на первый взгляд предложение «Александр был львом» понятно только тому, кто способен завершить аналогию, то есть тому, кто знает, что Александр сражался, как лев: мужественно, смело, победоносно. Несмотря на по-разному объясняемые истоки этой метафоры с точки зрения этнологии и психологии языка, ее эффективность зависит от языковых знаний и многократного применения. Это универсальное правило. Ни одно предложение, устное или письменное, нельзя понять, если оно не основывается на предыдущих языковых знаниях, то есть на предпонимании или предубеждении в гадамеровском смысле. Даже нечто новое, недавно узнанное или открытое, может сделаться знанием, только если язык, что нам дан, позволяет это выразить.

Конечно, могут потребоваться чисто лингвистические новшества, которые делают понятными совершенно новые явления. Такого рода вещи мы ежедневно находим, скажем, в формализованном языке атомной физики, генной инженерии или электроники. Но даже выражения, созданные исключительно лингвистически или, так сказать, лингвистически имманентно, то есть выражения, которые сами сдвигают смыслы соседних понятий или могут воздействовать на синтаксис или даже на всю языковую систему, даже подобные лингвистически имманентные новшества будут успешны и понятны, только если, встроенные в языковое наследие, они образованы по аналогии с более ранними языковыми формациями [6].

Та напряженность между повторением и единичным новшеством, которую мы уже видели во многих историях, формирует и язык во множестве его лингвистических, диалектических, географических, социальных, исторических или других проявлений. В первую очередь тут стоит отметить, что отношение скорости изменения в историях к скорости изменения в языках никогда не составляет 1:1. Этому изначально препятствует двойственность языка: с одной стороны, он отсылает к положению вещей (к объектам, пережитым или не пережитым в опыте, или к внешним идеям), а с другой — согласуется с собственными лингвистическими правилами или нововведениями. Оба аспекта отсылают друг к другу и местами друг друга обуславливают, но никогда не сходятся воедино. Конструирующая мир референциальная природа языка, с одной стороны, и его собственная внутренняя созидательная сила, с другой, могут стимулировать друг друга, но в экстралингвистических историях нашего мира всегда будет заключено больше или меньше, того, что может быть выражено в языке — и наоборот, в каждой речи до, во время и после истории сказано больше или меньше того, что есть или было на самом деле.

После этой логически неопровержимой оговорки мы все-таки попытаемся набросать кое-какие рассуждения, проливающие свет на взаимоотношения между повторением и уникальностью в двустороннем взаимодействии языка и истории.

Думаю, полезно будет ввести различение между синтаксисом, прагматикой (или риторикой) и семантикой, поскольку у каждого из них собственная, отличная от других скорость изменений. Синтаксис и грамматика остаются сравнительно стабильными на протяжении долгих периодов, в то время как семантика, по самой природе тех внешних испытаний, которым она подвергается, часто вынуждена стремительно приспосабливаться. Тем не менее, даже беглый взгляд на политическую или военную историю, часто переходящую в серию точечных бросков, может кое-что сообщить нам о той пропасти, что периодически разверзается между историей событий и историей языка. Политические перемены, всегда в какой-то мере лингвистически вызванные (ex ante) и лингвистически запечатленные (ex post), имеют привычку происходить быстрее, чем те языковые изменения, что могут содержаться в политических переменах, но за ними не поспевать. Только семантика может приобретать политическую окраску, и когда семантика вынуждена приспосабливаться к языку пропаганды, из этого ни в малейшей мере не следует, что синтаксис и прагматика тоже изменились. Достаточно вспомнить триумфальную семантику военного национал-социализма, которая звучала в пацифистском «перевоспитании Германии» или во взрывных отрывистых речах еженедельной кинохроники (стиль, который долго жил после поражения Германии, прежде чем кинохроника нашла себе новый, более мягкий и убедительный голос). Речевые паттерны и семантика немецкого языка довольно долго жили после политического, военного и социального краха страны, а потом постепенно ушли в прошлое, вслед за нацистским режимом. Но, несмотря на рожденные им воинственные лозунги времен военной нацистской пропаганды, немецкий язык как таковой едва ли сколько-нибудь изменился за двенадцать лет между 1933-м и 1945-м. Не слова ответственны за оттенки смысла и употребление, а те, кто их использует.

В основе таких сдвигов во времени между краткосрочными заявлениями и более прочной языковой историей лежит, конечно, более общая проблема, затрагивающая любую риторику, которая с помощью повторяющихся аргументов желает получить разовый эффект. На это обратил внимание Генрих Лаусберг: там, где в риторических топосах не видят повторов и ошибочно считают их уникальными или новыми, их переоценивают; с другой стороны, если их принимают за повторение трюизмов, то недооценивают и опять же понимают ошибочно [7]. Что верно в отношении риторики, то еще более верно для всей прагматики: чтобы прийти к верному суждению, нужно провести различие между новшеством и повторяющимися структурами, или оценить их соотношение. Неповторимость успешного выступления или уникальность нового доказательства кроются именно в искусстве отбирать повторяющиеся и знакомые языковые элементы и сочетать их так, что мы слышим нечто уникальное или новое. В то же время всегда важно помнить о разнице между языковой формой и фактом. Приказ убить, или одобрение убийства, или новости о чьей-то смерти — это не то же самое, что сама смерть.

То, что с точки зрения антропологии является повторяющимся утверждением одной истины («все мы смертны»), можно развить и лингвистически, и в реальности — как, почему и где кто-то умирает — и при этом язык никогда не сможет приблизиться к конкретной смерти. Вот почему, по сравнению с синтаксисом, семантика легче и быстрее оказывается вовлечена в проблемы доказательства или в кризисы доверия. Разница между языком и историей неотъемлемо присуща семантике. Чтобы это проиллюстрировать, мы в заключение приведем интересный пример из истории немецкой семантики.

В своем переводе Библии Лютер перевел термин berith, означающий ветхозаветный союз между Богом и Его народом, немецким словом Bund. Этим он удачно обновил термин недавней конституционной истории, обозначавший как собирательное существительное юридически оформленное осуществление внутриклассовых и межклассовых соглашений в рамках Шмалькальденской лиги. Хотя в период позднего средневековья возрастало значение правового языка, Лютер наделил Bund однозначным теологическим смыслом. Люди никогда не смогли бы создать Bund: его мог учредить только Бог. Это новое теологическое содержание полностью затмило правовой смысл слова. В результате, в языке лютеранства Bund утратил конституционный статус, а Шмалькаденский Союз (der Schmalkaldische Bund), как называют Лигу в наших [немецких] учебниках, никогда не называл себя этим именем. Это был прагматический светский альянс для защиты протестантской веры, но не Bund, учрежденный Богом. Взрывная, революционная смесь политики и теологии, которую воплотило в себе английское covenant, в Германии оставалась подавленной. Степень, до которой семантика Лиги продолжала быть пронизанной теологией, — несмотря на все конституционное политическое и социальное словоупотребление, распространившееся в эпоху Просвещения — продемонстрирована в задаче, поставленной перед Марксом и Энгельсом в 1847 году: они должны были написать «символ веры Лиги коммунистов». Отклонив такое теологически окрашенное распоряжение повторить нечто уже возникшее раньше, они сформулировали вместо этого новый, более ориентированный на будущее текст, которому суждено было встряхнуть и охватить следующие полтора века: Манифест Коммунистической партии. Символ веры заменила историко-философская «манифестация», а на место божественного альянса пришла агрессивно и сознательно односторонняя партия, которая была отныне в союзе с историей, как толковала ее историческая философия.

Так что многовековые семантические силы, берущее свое начало в теологии, были отрезаны инновационным лингвистическим установлением и — ценой простого повторения –развернуты в новом направлении. Конечно, связь со старой немецкой теологией проглядывала сквозь марксистское словоупотребление. Известное заранее шествие Бога сквозь историю, manifestatio Dei, даже программе новой партии придавало на первый взгляд удивительную убедительность.

Ну что ж, наш последний пример снова демонстрирует, что ни одно новшество, лингвистическое или материальное, не могло быть настолько революционным, чтобы не зависеть от уже существующих повторяющихся структур.

Перевод Полины Дячкиной

Источник: Performing the Past: Memory, History, and Identity in Modern Europe. Amsterdam University Press, 2010. P. 51-66

Примечания

1. Johann Nestroy, Lektüre für Minuten, Gedanken aus seinen Büchern, edited and with an introduction by Egon Fridell, Frankfurt am Main 2001, 42.

2. См. Manfred Fuhrmann, ‘Persona, ein römischer Rollenbegriff’, in: Identität, edited by Odo Marquard and Karlheinz Stierle, Munich 1979, 83-106.

3. Johann Gottfried Herder, ‘Eine Metakritik zur Kritik der reinen Vernunft’, 1799, in: Werke in zehn Bänden, Bd. 8, edited by Hans Dietrich Irmscher, Frankfurt am Main 1998, 360.

4. Friedrich Cramer, Der Zeitbaum, Grundlegung einer allgemeinen Zeittheorie, Frankfurt am Main 1993.

5. Дневник от 15 июля 1821 года, перевод из: Die Weisheit des Judentums, edited by Walter Homolka and Annette Böckler, Gütersloh 1999.

6. Ferdinand de Saussure, Linguistik und Semiologie, Notizen aus dem Nachlass, Texte, Briefe und Dokumente, translated and introduced by Johannes Fehr, Frankfurt am Main 1997, 2003, 1. Auflage; а также Eugenio Coseriu, Synchronie Diachronie und Geschichte. Das Problem des Sprachwandels, translated from Spanish by Helga Sohre, Munich 1974 (Internationale Bibliothek für allgemein Linguistik, edited by E. Coseriu, Vol. 3). Косериу использует сразу все соссюровские различения — между речью и языком, диахронией и синхронией, речевой деятельностью и языком, движением и системой, — чтобы описать все лингвистические системы как системы в процессе становления, или “структурные истории”.

7. Heinrich Lausberg, Elemente der literarischen Rhetorik (München 1963) p.39.