Миссия Драгоманова

Вступительная статья и перевод с украинского Андрея Тесли. Работа выполнена в рамках гранта Президента РФ № МК-2579.2013.6. Тема: «Социальная и политическая философия поздних славянофилов: между либерализмом и консерватизмом».

Михаил Петрович Драгоманов — фигура, относительно слабо известная в современном российском интеллектуальном пространстве, несмотря на его значимость как в истории украинского национального движения, так и русского либерализма, одним из (интеллектуальных) лидеров которого он являлся на протяжении двух десятилетий — с середины 1870-х гг. и вплоть до кончины в 1895 г. Основная библиография посвященных ему работ на русском языке не превышает и одного десятка наименований, начинаясь с обзорной и апологетической статьи Б.А. Кистяковского, предпосланной 2-му тому парижского («освобожденческого») издания политических сочинений Драгоманов [1], и продолжаясь двумя небольшими книгами Д. Заславского (1924 и 1934 гг.); помимо этого, отдельного упоминания заслуживают существующие переводы статей И. Лисяк-Рудницкого, одного из лучших в минувшем веке исследователей украинской политической мысли, и современные работы А. Миллера. Уже одна эта историографическая ситуация была бы достаточным основанием для публикации статьи М. Грушевского, посвященной важнейшему событию в биографии Драгоманова — его решению эмигрировать и взять на себя издание бесцензурного украинского непериодического журнала («Громада»).

Но данная статья имеет и самостоятельный интерес — она является одним из развернутых поздних высказываний Михаила Грушевского (1866–1934) об истории украинского национального движения в стремлении наиболее тесно увязать между собой историю украинского национализма и историю социалистического движения. В годы, следующие за возвращением Грушевского из эмиграции (1924), когда он возглавил работу Исторической секции Украинской академии наук (согласившись на «невмешательство в политику», что было ключевым условием его возвращения), особенное внимание Грушевский уделял недавней истории украинской общественной мысли, инициировав издание известного сборника «За сто лiт» (вып. 1–6, последний в 1930), активно публикуя исследования и материалы подобного рода в журнале «Україна» [2], содействуя публикациям во Львове [3] — и в рамках нового «идеологического компромисса» всемерно поддерживая исследования, направленные на изучение истории украинского социалистического движения, представляя последнее как тесно связанное с российским, но имеющее собственную (автономную) историю [4]. Так, данная статья служит интересным примером вписывания ключевых фигур и эпизодов украинского национального движения в новую историографическую ситуацию со стремлением в максимальной степени обеспечить «транзит» сформированного (во многом при участии самого Грушевского) украинского мемориального канона.

***

 

Миссия Драгоманова [5]

В прошлом году исполнилось тридцать лет со дня смерти Михаила Петровича Драгоманова — повод помянуть великого украинского деятеля и задуматься над его работой и значением в истории украинской жизни. Но мы на несколько месяцев отложили наше поминание — дабы связать годовщину его смерти с другой датой большой исторической важности: пятидесятилетием его отъезда в эмиграцию. В первые дни марта 1876 Драгоманов приехал в Вену, чтобы выполнять миссию, возложенную на него украинскими организациями Киева и Одессы, и начался последний, эмигрантский период его жизни, протянувшийся до самой его смерти, двадцать лет без нескольких месяцев, а в истории современной украинской мысли и действия открылась памятная страница, значения которой никак не должно недооценивать.

Тем, чем стал Драгоманов в истории украинского возрождения, он стал благодаря сей общественной миссии за рубежом, что осудила его на горькую эмигрантскую жизнь — но заодно поставила в особенно полезные с некоторых точек зрения и необычайно ответственные социально-политические обстоятельства. Освободила его из-под давления царского режима, от обывательской рутины и кружковщины, из-под цензурной эзоповщины, назначив на позицию ответственного представителя всей прогрессивной украинской жизни перед цивилизованным миром. Поставила в положение, которое заставляло его в течение целого ряда лет напрягать всю свою энергию и все способности своего интеллекта, чтобы напоминать широкому культурному миру в наитемнейшее время украинской жизни, что жива Украина, не умерла — и не умрет, несмотря на все царское угнетение и проскрипции. Осудила его принимать на себя удары, инсинуации и издевательства, обращенные против сей «проскрибированной Украины», отражать их и отвечать доказательствами и проявлениями положительных, постепенных общезначимых примет украинского движения. Над украинской же жизнью, в это тяжелое, душное, деморализовавшее ее время она поставила общественный контроль этого всеукраинского заграничного представительства — Драгоманова и его кружка, вытаскивала украинство из околичностей провинциализма и оппортунизма на широкие пути мирового культурного движения и заставляла ориентироваться на перспективы общего политического и социального освобождения. На долгое время направление украинского движения пошло по трем равнозначным его частям: киевской, львовского и женевской. Миссия Драгоманова сделала с этой точки зрения эпоху в украинской жизни.

Это велит исследователям украинской жизни обратить особое внимание на разъяснение сего многоважного в своих последствиях, но вообще малоизвестного в своих деталях и в реальной исторической обстановке эпизода. Что привело к этой общественной, политической миссии Драгоманова за границей? Какие задачи ставили при этом украинские организации и сам их эмиссар? Под какими влияниями складывались данные ему директивы, и насколько отвечала затем деятельность Драгоманова и всего женевского кружка этим директивам? Где лежали причины конфликта, возникшего между Киевской Громадой и женевцами, и в какой степени и направлении отразилась эмигрантская работа Драгоманова и товарищей на дальнейшем украинском движении?

Несколько лет назад, отмечая четвертьвекововую годовщину смерти Драгоманова в Украинском Социологическом Институте за рубежом и публикуя юбилейную книгу п<од> з<аглавием> «Об истоках украинского социализма, Михаил Драгоманов и женевский социалистический кружок», — я старался между прочим осветить и этот малоисследованных момент, насколько позволял мне материал, которым я тогда располагал. Нынешний юбилей принуждает к более детальным и интенсивным разысканиям. Сам я, работая сейчас в совсем иной области, к сожалению, не могу отдаться изучению сего интересного момента; но хочу все же немногое сделать к его пониманию — частично вспомнить то, что указано было мною в упомянутой книге, — к сожалению, мало распространенной здесь, а кое-что добавить и рассмотреть несколько шире на фоне тогдашнего революционного движения.

Эпизод этот, чтобы его правильно понять, вообще должен исследоваться в тесной связи с тогдашней ситуацией — очень характерной и своеобразной. До сих пор на это мало обращалось внимания, и оценивали его с позиций позднейших отношений, забывая те особенные, неповторимые обстоятельства, в которых он возник. Сам Драгоманов, упоминая тогдашние события в поздних своих письмах и воспоминаниях, тоже освещал их, бессознательно для себя, с положения позднейших отношений, — не вполне оценивая те изменения, которые произошли в его собственных взглядах и настроениях с одной стороны, и в настроениях Киевской и Одесской Громад — с другой. Имея сильный полемический темперамент, он вообще был склонен слишком налегать на защиту своей позиции данного момента, убирая с глаз свою собственную эволюцию. Между тем изменения в его общественной и политической ориентации, при стойкости определенных основных, так сказать, общественно-этических принципов, на протяжении его сорокалетней общественной деятельности происходили немалые, и никак не годится, ориентируясь в ней, класть в кучу его взгляды и высказывания 1860-х и 1880-х годов. А этим слишком часто грешат люди, которые, так сказать, с общедрагомановскою хрестоматией в руках подходят к характеристике его позиций в том или ином конкретном вопросе и не раз дают неверную перспективу тех действительных условий и отношений, которые в те моменты имели место фактически. Чтобы избежать сего, присмотримся к тем обстоятельствам и настроениям, в которых возникла миссия Драгоманова на переломе 1875-6 года, и тогда увидим, насколько можно уже сейчас дать ответ на вопрос: с какими планами и директивами выезжал он тогда, и насколько отвечала им его работа за границей?

Драгоманов вернулся в Киев в начале осеннего академического семестра 1873, после трехлетнего пребывания за рубежом. Вернулся далеко не тем, кем уехал летом 1870. Его переписка тех лет опубликована еще только в малой степени; но когда мы перечитаем хотя бы письма Бучинского, написанные в 1871-3 гг., мы ясно увидим, какие глубоки изменения в его интересах и направлениях деятельности произошли в эти годы. Драгоманов уехал членом киевского научного кружка, переполненный до предела его культурно-научными планами, рядом с которыми его интересы к политической и культурной жизни Европы были больше общечеловеческим интересом культурного человека, которому ничто человеческое не чуждо, нежели живым нервом деятельности. В своих отношениях с галицкой молодежью, иллюстрируемых упомянутой перепиской с Бучинским, Драгоманов старается отвести ее от исключительной захваченности местной национально-политической борьбой, обратить к чисто научной работе, теснее связать с движением Великой Украины и, объясняя ей его ведущие идеи, он заодно выясняет свое положение относительно них. Очередным заданием украинского общества Драгоманов в это время считает научное и культурное обоснование украинских научных постулатов. Социально-политические притязания он ставит на второй план, убежденный, что сие дело будет развиваться в общероссийских рамках, не требуя от украинского общества специальных действий или начинаний. Он считает движущую силу либеральных начинаний 1860-х гг. еще не пережитою: заложенным началам социально-политической реформы предстоит продолжаться силой инерции; возможности национальной работы сами собой расширятся: их надо только наполнять реальным национальным содержанием — культурным и научным, не снимая теоретических споров. Поэтому он скептически смотрит на планы эмигрантского органа и революционной агитации, о которых ему сообщали в Цюрихе в начале 1873 г. На его взгляд, «по всем российским вопросам нужна теперь наука и детальная критика дома, а не общие фразы из Цюриха. А особенно это нужно нам, Украине — “Царство небесное нудится”, — а не печется сразу заграничными прокламациями. Скорей оно спечется для нас в земских собраниях в России, чем в типографиях в Цюрихе. Добавлю, что основное дело наше, социальное, т.е. мужицкое, сделано уже в 1861-64 гг., так, как теперь уже не изменишь. А в Западной Украине само правительство должно на этом поле быть украйнофильским. Наше дело — вести начатое правительством дальше банками, ассоциациями и т.д., а не журналами в Цюрихе. Дело политическое наше решится когда-то на земских соборах всей России. А главное наше дело — культурное и литературное. Так об этом я скажу, что в Цюрихе нам не напишут ни другого “Кобзаря”, ни второго Костомарова, ни даже “Робинзона Крузо” не переведут на наш язык, — и лексикона и грамматики не напишут. А я так думаю, что пока мы не выработаем себе лексикона и грамматики, не издадим памятников нашего языка с XI века до песен, не напишем истории своего народа, и не появится библиотека народных наук, — до тех пор должны сидеть, посыпавши голову пеплом, в политику не лезть и прокламаций не писать!» [6].

Но защищая так энергично свою старую культурническую позицию, Драгоманов, с его наблюдательностью и уважением к живой общественной жизни, не мог пропускать мимо себя те факты, которые приносила ему российская пресса, и еще больше — тех новоприбывших из Украины и России людей, которые знакомили его с фактическими сведениями и настроениями общества. Особенно с сей стороны важна была его встреча с младшим товарищем и другом М.И. Зибером весной 1873, затем еще с младшим представителем киевской молодой Украины Сергеем Подолинским в Цюрихе летом того года, и вообще все его пребывание в Цюрихе, совместно с Зибером и Подолинским, перед самым возвращением в Киев. Зибер, приятель и идейный проводник Подолинского, послужил союзом между Драгомановым и этим представителем нового молодежного движения, сосредоточенного в Цюрихе, которого он, Подолинский, был одним из самых искренних участников и интерпретаторов. Позвольте же в нескольких обстоятельствах обрисовать это движение, с которым Драгоманову пришлось теперь столкнуться впервые лицом к лицу в его тогдашней наиболее горячей и бурной ячейке, в русской колонии Цюриха.

Тогда как старшие слои прогрессивного общества еще верили — как и Драгоманов в 1870-1871 гг. — в двигательную силу «реформы» 1860-х годов, среди более чувствительных и развитых элементов молодежи с конца 1860-х гг. и в начале 1870-х все сильнее просыпалась неверие в реформы сверху и в водительство интеллигенции. С исторической перспективы и нам видно, что реформа во второй половине 1860-х годов выдохлась без остатка; в правительственных кругах воцарилась резкая реакция, а интеллигентские круги — с тех пор как не стало старых радикальных вождей (особенно Чернышевского) — проявляли в основном полную растерянность и дезориентацию. Молодежь начинает искать новых, революционных путей собственными силами. Петербургские Землевольцы 1862 г., московские каракозовцы 1865 г., нечаевская «Народная Расправа» 1869 г. были яркими прорывами этого конспиративного революционного течения: в 1860-х гг. оно было еще довольно слабо, но с началом 1870-х гг. все сильнее захватывала молодежь, великорусскую и украинскую, и втягивала в свою орбиту не раз также и украинских деятелей старших поколений, обращаясь к их народническим и оппозиционным убеждениям. Драгоманов в одном из своих позднейших писем выдвинул тезис, который, к сожалению, не развил соответствующим образом, и он остался одной из задач новейших исследователей революционного движения:

«Бунтарство-народничество», — как он его называл, — то, что мы называем революционным народничеством — «выдумали собственно украинофилы (Гайдамаки, бунт Стеньки Разина, Мордовцева монографии) и подали Россиянам — которые немного помазали его Интернационалом и Парижской Коммуной» (намек на лавровцев). «А тем временем украинской современной программы не дали, а гайдамакства испугались. И получилось, что между украинофилами и российскими современными революционерами только <и> была разница, что первые были гипокриты [7], а вторые искренние. Конечно, украинофилы даже не спорились с русскими революционерами, а говорили: «Да и мы же того хотим!» Только не говорили, как! Я это мог бы доказать документально, у меня есть даже украинские бунтарские прокламации, которые М. Вовчок и Ко писали для Бакунина и Нечаева» [8].

Драгоманов, к сожалению, не опубликовал того материала, на который ссылается [9]. Но его характеристика в значительной степени верна. Это правда, что Костомаров, напр., вопреки своим намерениям, силой той революционной идеологии, что лежала в основе его творчества и была мной охарактеризована на другом месте [10], стал идеологом этого революционного народничества, и в особенности его «Бунт Стеньки Разина» (1858) имел большое влияние как агитационное произведение для молодежи — как образ народной революционной потенции. Как известно, Нечаев противопоставлял сей стихийный народный революционизм теоретическому социализму как нечто неизмеримо более практичное и целесообразное, чем все ученые теоретизирования западноевропейских и российских социалистов. «В казацком кругу, организованном Василием Усом в Астрахани после того как Степан Разин оттуда ушел, идеальные задачи общественного равенства неизмеримо более осязались, чем в фаланстерах Фурье, институтах Кабе, Луи Блана и иных ученых социалистов — больше, чем в ассоциациях Чернышевского», — писал он. И авторитетность «Стеньки Разина» была так велика, что сам Маркс заинтересовался этим евангелием революционного народничества: он проштудировал его в оригинале и в новооткрытых его записных книжках нашлись длинные выписки из «Бунта», собственноручно переписанные с оригинала печатными русскими буквами.

Сим объясняется и гравитация, наклон революционных кружков молодежи к украинской интеллигенции, где она охотно себе искала народнически настроенных лекторов-инструкторов по истории и иным социальным дисциплинам, — как это преподнес недавно наш сотрудник Рябинин-Скляревский в своих интересных исследованиях украинского движения 1870-х гг. [11] Оттуда же и тесное единение украинско-настроенной молодежи с революционной молодежью общерусской ориентации, и переплетение между собой сих кружков, очень распространенное в 1870-х гг., и неопределенное положение относительно них старших культурных украинских слоев, которые не могли, с одной стороны, противостоять их народничеству, созвучному с украинским, но с другой стороны, так как и Драгоманов, обижались их антикультурничеством — как в отношениях к мировой культуре вообще, так и специально к национально-культурной работе украинской, которую эти «украинофилы» считали своим первым долгом, так же, как и Драгоманов.

Оттуда трудное, неловкое положение «украинофилов» против сих течений задавало им «гипокризию», как это резко называет Драгоманов. Трудное положение и самого Драгоманова, который тяготению украинской молодежи к «русскому социализму», как он его называл, старался противопоставить, с одной стороны, европеизированное и социализованное украинство, очищенное от всяких пережитков национального романтизма и народничества, с другой стороны — западноевропейский «правдивый и научный» социализм на место социал-революционных утопий «русского социализма». Это очень трудное положение закончилось известным разрывом Драгоманова с революционными российскими кругами, — тяжелым и болезненным, — и полным решительным поворотом в сторону политического эволюционизма от того революционного направления, которое Драгоманов взял в 1873-5 гг. под натиском молодежного движения.

Как известно, наиболее выдающимся центром революционного движения в начале 1870-х гг. было петербургское «большое общество пропаганды», наиболее известное под названием «чайковцев», от имени Николая Василевича Чайковского, одного из первых организаторов сей группы. В Одессе созвучный кружок завязался около Феликса Вадимовича Волховского, одного из молодых нечаевцев — он притянул к себе небольшой, но ценный херсонский кружок, крутившийся около Андрея Афанасьевича Франжоли, и стал самым сильным очагом этого революционного движения на Украине. Интересен он был тем, что здесь украинские и общерусские элементы — украинская одесская громада и революционное российское общество — переплетались особенно тесно, почти неразделимо. Объясняется это тем, что Одесса не имела таких украинских научных и литературных сил, как Киев, где литературно-научный украинский центр, так называемая «Старая Громада» занимала вполне отдельную, культурную позицию, отдельно от «Молодой», тогда как одесская занимала посредственное положение между украинскими культурными и революционно-народническими течениями, представленными кружком «чайковцев» и т. н. «Коммуной» — собранием всяких современных «искателей» наиболее разнородных направлений. Смешанный и довольно слабо окрашенный украинством характер имели также харьковские организации, собиравшиеся время от времени из довольно рыхлых революционных элементов, и целиком в стороне от них стоял кружок молодых украинознатцев, группировавшийся вокруг Потебни — народника и украинофила 1860-х годов, но в те времена, кажется, уже сильно отчаявшегося в будущности национального украинского движения.

Общероссийское революционное движение в это время было также еще очень мало кристаллизовано. Подкладка его была более нравственно-эмоциональной, чем программной, — тем объясняется, что оно временами уклонялось в богоискательство (в этом направлении пошел сам Чайковский, именем которого называлось наиболее влиятельное течение начала 1870 гг., когда он еще богоискателем не был) или вновь в разные вопросы индивидуальной этики: вегетарианство и всякие формы аскетизма. Эмоциональное народничество, которое объединяло разные течения своим лозунгом: отдача своего долга перед народом, — переходило временами в наивные и безвыходные крайности «опрощения», в такие афоризмы: «как можно говорить о политических правах, когда народ голодает?» или рассуждения о том, что «накопление знания такое же неморальное дело, как накопление капитала», и цивилизация должна быть уничтожена вместе с другими источниками общественного неравенства. В сем чувствовалась сильная нехватка теоретического руководства с тех пор, как умер Добролюбов (1861), а правительство выхватило Чернышевского (1862) и на сем безлюдье «Исторические письма» Лаврова, изданные в 1870 г. во время его ссылки под псевдонимом Миртова, вдруг стали Евангелием этого жаждущего дела и подвига молодого народа. Народнический уклон и ведущая нравственная идея Лаврова попадали как раз в тон настроениям. Нарисованная им «критически мыслящая личность» как фактор мирового движения, ее задача — своим интеллектуальным и моральным сознанием увеличивать количество истины и справедливости в обществе, «выплачивая тем свой долг народу», на плечах которого она поднялась из тьмы к свету, — давали какую-то формулу невыраженным и плывущим настроениям. От этой книги повел свое начало упомянутый лозунг молодежи — выплата долга народу как ведущий мотив времени. На Лаврова стали смотреть, как на руководителя, от него хотели программы и поучения. Но он был за границей: в 1870, именно в момент смерти Герцена он объявился в Париже, выкраденный из своей вологодской ссылки Германом Лопатиным. И вот в марте 1872 ему привезено было в Париж «делегатами из России» предложение организовать зарубежный журнал, который бы был органом русской революции.

Лавров, к сожалению, не назвал поименно тех людей, что привезли ему первое предложение. Он говорит, что оно было вполне для него неожиданным, и имена инициаторов остались ему навсегда неизвестны, так что он даже не представлял себе хорошо, откуда исходил сей зов, и какова программа и идеология тех людей, которые возлагали на него сию миссию. Он думал на петербургских радикалов, с которыми не имел никаких связей до своего ареста и эмиграции, и поэтому с этой мыслью вслепую написал первый набросок программы журнала. Когда выяснилось, что зов происходит от молодежи революционной, Лавров отверг сей набросок и в ноябре 1872 выбрался до Цюриха, чтобы присмотреться лицом к лицу к молодежи, что начала именно тогда приезжать туда в больших массах. И здесь нам особенно интересно узнать, от самого же Лаврова, что среди людей, которые наиболее горячо ухватились за такую идею — российского зарубежного революционного органа — были украинцы: Сергей Подолинский и еще один, не названый по имени. Сей второй украинец обещал в основном материальную помощь, и характеризуется Лавровым как человек пустой, потому что его обещания не оправдались. Зато Подолинский стал столпом нового издания и, судя из кратких, но значимых упоминаний Лаврова, очень много для него сделал от первых разговоров о журнале и до полной реализации его [12]. Он и самого Лаврова подбил на это новое для него неожиданное дело и приготовил для него почву в Цюрихской колонии, побывав, очевидно, там весной и переведясь в связи с тем из Парижского университета в Цюрихский. Популяризировал идею журнала в эмиграции и на Украине, агитировал за него, материально его поддерживал, располагая весьма значительными, на эмигрантский взгляд, средствами, занимался и переправкой журнала через границу, а что особенно интересно для нас — служил энергичным и влиятельным посредником между редакцией «Вперед» и украинскими кругами, втягивая их в круг интересов «впередовцев» и по образу их деятельности стараясь организовать аналогичную украинскую работу. Это он старался изначально втянуть в орбиту сей работы Драгоманова, послав ему набросок программы, выработанный по приезду Лаврова в Цюрих, начал писать и печатать революционные украинские брошюры по образцу тех, что изготавливали русские революционные народники, и ему, очевидно, прежде всего принадлежит идея «украинского “Вперед”» — издание которого и вообще реализация этих зарубежных литературных революционных планов стали потом, вследствие стечения неисповедимых обстоятельств, миссией Драгоманова, которая нас здесь занимает.

Считаю потому нужным сказать несколько слов о сем подвижнике революционной Украины, незаслуженно забытом затем в период реакции — одного из самых симпатичных людей, которых дала история украинского возрождения. В упомянутой моей книге я собрал некоторый биографический материал, и этот первый опыт ждет дальнейших дополнений и разъяснений. Сын богатого киевского помещика-служащего, маленького русского поэта Пушкинской плеяды, приятеля приснопамятного Юзефовича, Сергей Подолинский получил хорошее, дворянское воспитание, на семнадцатом году поступив на естественный факультет Киевского университета, вошел в кружки прогрессивной молодежи, увлекся здесь первыми порывами марксизма под влиянием М.Ив. Зибера и, закончив университет в 1871 г., вместе с ним уехал в конце того же года за границу с намерением изучать медицину и одновременно связаться с тогдашним социалистическим движением — и связать с ним украинские круги. Зибер и Подолинский имели рекомендации Антоновича и Русова ко львовским и венским украинцам и по пути останавливались во Львове и Вене, чтобы завязать с ними знакомства, но подробностей этого путешествиях имеем очень мало. Потом видим Подолинского в Париже: он записался здесь на медицинский <факультет>, но, очевидно, в намного большей степени занимался революционными организациями. Сблизившись с Лавровым, летом 1872 вместе с ним ездил в Лондон, где тот свел его с Энгельсом и Марксом. Перед тем, очевидно, в связи с революционно-издательскими планами, побывал в Цюрихе, где как раз к этому времени образовывалась грандиозная колония русской молодежи, и в ней было много киевлян, а немного и галичан — в Политехническом <институте>. 27 мая 1872 г. — официальная дата перевода Подолинского на цюрихский медицинский факультет, на котором он оставался три семестра, до августа 1873 г., вполне войдя в жизнь здешней молодежи, делясь с нею своими средствами и сводя к минимуму личные расходы — сообразно тогдашним аскетическим понятием (родня его потом жаловалась, что он заголодался здесь до полного изнурения своего, видимо, несильного организма, и это приготовило потом ему тяжелую болезнь и преждевременную смерть). Пользовался общими симпатиями и популярностью среди молодежи украинской и русской и захватывал своей энергией и революционным энтузиазмом не только эту молодежь, но и более зрелых [13].

Этот год, начиная с лета 1872 и кончая летом 1873, был апогеем цюрихской российско-украинской колонии. Начало положили несколько студенток-медичек, которые нашли здесь лучшие условия труда, чем в петербургской медицинской академии. Но за медичками, которые шли сюда за научной работой, повалила разнообразная молодая публика, которая искала здесь не столько учение, сколько разъяснение разных насущных вопросов, теоретических и практических — программы индивидуальной и социальной деятельности. С осени 1872 и до осени 1873, когда российское правительство на свою голову заставило эти революционные кадры вернуться домой, Верхний Цюрих в соседстве университета и политехникума стал одним большим эмигрантским клубом. Был куплен дом для студенческого клуба, организованны библиотеки (стало их аж две — одна лавристов, вторая бакунистов), происходили встречи, собиравшие сотни слушателей, и, кроме того, разные кружки самообразования объединяли вокруг себя молодежь, что день и ночь занималась дебатами, выясняя для себя всякие вопросы теоретического и практического характера или просто упражняясь в умении логически мыслить и говорить, не страшась жандармского контроля и каких-либо ограничений со стороны семьи, знакомых и т.п.

Была это необычно живая, свежая, и, несмотря на разные крайности и наивности, — полная глубокого культурного и общественного содержания страница в жизни молодежи, и она втягивала в свой поток большие массы и украинских элементов — из России и Австрии. Здешние галичане, студенты политехникума, служили посредниками между Цюрихскою колонией и венским и львовским студенческими центрами; одни отстаивали консервативно-националистические галицкие позиции от космополитизма и нигилизма цюрихшан, другие, наоборот, относились к ним сочувственно и старались их духом проникнуть своих земляков. Подолинский пользовался среди них большой симпатией и популярностью, и втягивал их в круг идей «лавристив» — впередовцев. Особенно искренним адептом, необычно ценным для данной группы, стал Остап Терлецкий, интеллигентный, влиятельный, авторитетный представитель галицкой молодежь, что, закончив в 1872 г. львовский университет, перешел в Вену, в университетскую библиотеку, и стал активным членом украинско-российского социал- революционного движения.

1872 год вызвал в этих кругах большое движение: в том году постановлением конференции в Гааге, действиями Маркса, исключили из Интернационала Бакунина — за которым ушел из Интернационала целый ряд романских социалистических организаций. Бакунин тогда жил в Локарно, в южной Швейцарии, занимаясь главным образом организацией революции в Италии, а в российских делах не принимал участия — возможно даже умышленно создавал впечатление своей незаинтересованности. Но в Цюрихе у него были способные и энергичные единомышленники, и влияние его идеологии среди здешней молодежи ощущалось очень сильно. Когда Лавров, убедившись на основании информации Подолинского и других, что ему надо ориентироваться не на петербургских радикалов старших поколений, а на революционную, активную молодежь, и ей в первую очередь организовать тот заграничный орган, приехал в ноябре 1872 г. в Цюрих, чтобы там ближе разобраться в настроениях и взглядах молодежи, перед ними предстал явный раскол между бунтарями-бакунистами, проповедниками непосредственной акции, и сторонниками программы Интернационала: пропаганды и организации классовой борьбы. Лавров сам стоял на стороне Маркса и Интернационала, но, стараясь быть выразителем взглядов и стремлений революционной молодежи в целом, он пытался найти общие формулы, которые бы согласовали оба течения — хотя ему, книжнику и философу, проповеднику этического принципа социальности, неразборчивая в средствах бунтарская тактика бакунистов, особенно того времени, когда Бакунин явно подпал под воздействие Нечаева, была совсем не по сердцу. В этой новой ориентации на революционно-активную молодежь, и желая помирить течения «бунтарей» и «пропагандистов», Лавров выработал зимой 1872-3 г. второй набросок программы «Вперед». Но переговоры с бакунистами разбились об их желание прежде всего решить вопросы практические: организации редакции и под<обные>. Лавров, учитывая неразборчивость бакунинцев в практических делах, явно не хотел их допускать к делу. В это самое время, как он повествует, одна из его новых молодых подруг, что поехала в Россию искать там материальной помощи лавровскому изданию, подоспела с очень оптимистичными вестями: что вокруг проектируемого лавровского «Вперед» уже собираются серьезные, надежные силы в России. Поэтому Лавров решил повести издательское дело без бакунинцев и даже против них. Не закрывая глаз на все опасные последствия такого развала, он, как говорит, уже не считал возможным покинуть ту молодежь, которая сплотилась вокруг него и ради него разорвала с бакунистами. Весной 1873 он выработал третью программу «Вперед», уже не идя на компромиссы с бакунистами, излагая свои собственные взгляды, как он говорит, — но в действительности делая значительные уступки взглядам и настроениям той молодежи, что сплотилась около него.

Это отразилось в некоторых неясностях и непоследовательности как самой программы, опубликованной в первой книге «Вперед», так и физиономии самого «Вперед» в целом.

Уже сам факт трех разных вариантов программы в течение одного года вызвал язвительные заметки о такой неустановленности направления; но и после того как Лавров решился проводить свою собственную программу, направление его органа характеризовалось нечеткостью, эклектизмом и желанием быть органом всея оппозиционной России, с ее безнадежными разногласиями. «Это не дело лица; это не дело кружка; это — дело всех русских, сознавших, что настоящий порядок политический ведет Россию к гибели; что настоящий общественный строй бессилен исцелить ее раны» — говорилось во вступлении. Но тогда как здесь основным делом вроде бы выступали дефекты политического устройства, в программе заявлялось, что для издателей «Вперед» «вопрос социальный — вопрос первой очереди, вопрос политический подчинен вопросу экономическому». При всем желании быть солидарными со взглядами Интернационала, будущность социального обновления России связывалась с крестьянством, и большие надежды возлагались на крестьянскую «общину». Но эти теоретические дефекты не ощущались революционной публикой, потому что закрывались практическими лозунгами, согласными с настроением молодежи: «Идти в народ, отказываясь от всякого участия в государственном устройстве нынешней России — становясь в ряды чернорабочих, в ряды тех, что страдают и борются за ежедневное пропитание, отдать народному делу всю силу своего ума, чтобы пояснить братьям-труженикам, на что они имеют право, к чему они обязаны действовать как люди, и что они могут достигнуть, когда твердо захотят и сумеют объединиться для постижения своей воли». Выдвигая на первый план эти постулаты, Лавров, разделяя теоретические взгляды Маркса и его Интернационала, фактически близко подходил к платформе бакунинцев и мог искренне думать, что их разделяют только некоторые вопросы тактики. Моменту это соответствовало. Но то, что Лавров принимал из практики и программы молодежи только с определенными ограничениями и оговорками, бакунисты переводили в систему, без оглядок и остережения, упрощенно и элементарно, и поэтому побивали лавристов и на Цюрихской почве, и еще больше потом в кружках на местах. Момент «Вперед» таким образом был очень короткий — только в 1873-4 гг. это еще не ощущалось, и он был в расцвете своей силы и влияния.

В такой горячей, боевой атмосфере оказался Драгоманов, приехавши в Цюрих по пути в Киев летом 1873 г., в канун выхода первой книги «Вперед» [14]. Вместе с ним приехал его верный друг, основоположник украинского марксизма Зибер. В Цюрихе они застали Подолинского и других украинцев-жителей Цюриха. Полтора месяца пробыл здесь Драгоманов, и эти полтора месяца были одной, непрестанной горячей дискуссией. Теоретические контроверсии, охарактеризованые выше, были еще обострены благодаря «дипломатичному ходу» российского правительства. Встревоженное сведениями своих шпионов о цюрихском кружке, оно постановило его разогнать, и в «Правительственном Вестнике» от 21 мая с<тарого> с<стиля> появился приказ цюрихским студенткам покинуть здешние <высшие> школы под угрозой того, что цюрихские дипломы в любом случае не будут признаны имеющими силу, и цюрихские медички не будут допущены к врачебной практике в России. Когда к цюрихским студенткам и студентам стали приходить вести от родителей, родственников и знакомых об этом распоряжении с увещеваниями к возвращению, по этому поводу разгорелась огромная дискуссия принципиального характера на тему ценности науки, образования и обязанности молодежи перед народом, задач ее практической деятельности и <тому> под<обного>, что живо захватило и присутствующую украинскую молодежь, и Драгоманова с его близкими приятелями и знакомыми. Выход «Вперед» и почти одновременно с ним — программного труда Бакунина «Государственность и анархия» — придал этим дебатам особенно принципиальную остроту. Мы видели уже скептические отзывы Драгоманова по поводу программы «Вперед» (очевидно, второй его редакции) с начала года. Позиция Драгоманова была посередине между лавристами и бакунистами; его симпатии были более на стороне романского социализма, связанного с Бакуниным, чем германо-марксисткого; внимание Бакунина к национальному вопросу и анархизм как последняя цель более захватывали его, чем диктатура пролетариата. Но, с другой стороны, лавровское уважение к науке, знанию, пропаганде рационализма и позитивизма было ему во многом созвучно — только вновь отталкивало неуважение национальных притязаний: тот уклон в сторону культа великих народов, которым погрешали немецкие социал-демократы, а у российских он становился прикрытием исторического великорусского централизма. Потому дискуссии на эти темы должны были очень занимать Д<рагомано>ва. Но главное — тот энтузиазм молодежи, который ему довелось увидеть лично и убедиться в его искренности и безоглядности, не мог не оказать на него глубокого впечатления. Как реалист, он должен был посчитаться с ним в полной мере как с реальным фактом, а аргументация от украинских исторических прав и этнографических особенностей, которую пробовали противопоставлять ему украинцы-националисты из Галиции, были ему едва ли не более противны, чем великорусский централизм! [15]

В своей позднейшей автобиографии, писаной уже после резкого разрыва с лавристами, он настаивает на своей резко-негативной точке зрения относительно цюрихского настроя и темы:

«В начале того (1873) года, еще в Италии, я получил из Цюриха [16] литографированную программу «Вперед», a летом, по дороге в Россию, прожил месяца полтора в Цюрихе, где нашел немало своих киевских знакомых, бывших студентов, более или менее связанных с редакцией “Вперед”. Цюрихские россияне разделялись тогда на бакунистов или анархистов, которые держались программ Аliаnсе Socialiste, и на лавристов, чьи идеи были похожи на идеи интернационалистов фракции Маркса или немецких социал-демократов. Мне казалось, что обе программы еще преждевременны для России, в которой даже социалистам надо прежде добиваться политической воли. Само собой разумеется, что мои идеи найдены были в Цюрихе отсталыми, а киевские знакомые уверяли меня, что также и в России, за то время, как меня не было (2½ года!), успела возникнуть рабочая партия, как европейские. Иные говорили, что мужицство, от голодных тогда самарцев, готово к восстанию. Впрочем, один киевлянин, очень близкий к редакции “Вперед” [17], раз признался мне в дружеской беседе, что тоже убежден, что “первое дело в России будет дело конституции, а то, о чем мы здесь говорим в Цюрихе, при нас и останется”. На мой запрос, почему же он этого не говорит на собрании у Лаврова, и почему во “Вперед” говорится иначе, он мне ответил, что если это сказать, то вся молодежь отпадет от “Вперед”, никто не захочет ни писать в нем, ни перевозить его, а из “либералов” партии действия не сложишь. Разумеется, что мне все то не нравилось, равно как и отношение “Вперед” к украинскому делу».

Я в своей книге выразил убеждение, что в более поздних своих воспоминаниях Драгоманов значительно преувеличивал свой отпор против революционных течений 1870-х гг., и в 1873-4 гг., после своей цюрихской остановки, совсем не так непримиримо-отпорно относился к «бунтарским» настроениям и к планам Подолинского-Терлецкого и киевских и одесских революционеров-народников. От цюрихской конференции начинается у Драгоманова склонность к исповеданию социализма как стоящего на очереди дела для украинской интеллигенции, тогда как ранее он полагал его делом для наступающего момента нереальным, а также <начинается> и то резкое подчеркивание обязательности политического радикализма, которое видим у него после возвращения в Киев [18] — вместо предыдущего откладывания политической работы на дальнейшие планы, пока под нее не будет подведена культурно-национальная база. Во времена непосредственно после цюрихских дебатов, которые он вел на два фронта — против революционного общероссийства за легкомыслие по отношению к национальному делу (с чего у него потом и вышел острый конфликт с «впередчиками») и против национального реакционерства галичан, которое они ему противопоставляли [19], — Драгоманов разделял, напр<имер>, представления Подолинского о необходимости учредить всеславянский социалистический центр в Вене, чтобы внести федералистические поправки к российскому социализму и специально подчеркнуть украинские постулаты — дать «украинский Вперед», как это обозначалось для краткости, и противопоставить «украинский интернационализм» великорусскому централизму. Встретившись в проезде через Вену (где Драгомановы осматривали тогдашнюю всемирную выставку), они, очевидно, втроем — Драгоманов, Подолинский, Терлецкий — обсуждали очень живо дело революционного всеукраинского издательства. В автобиографии Драгоманова, писаной после глубокого разочарования в сих планах, осталось только глухое упоминание о его тогдашней мысли «остаться в Вене и начать свое издание на русском и украинском языке». Но сопоставив с этим его упоминание в Воспоминаниях тогдашних планов Подолинского [20], встречу в Вене с Терлецким, и позже трио в деле зарубежного органа — Терлецкий-Подолинский-Драгоманов, — опять же несколькими словами отмеченное в его воспоминаниях с 1875, я не сомневаюсь, что в этом деле сия тройка в августе 1873 пришла к пониманию и установила определенные общие взгляды на дело. Надеюсь, что в переписке тех лет еще откроются ясные указания в сем направлении, но и теперь для меня ясно, что здесь уже был план зарубежного социал-революционного издательства, разрабатывавшийся дальше Подолинским и Терлецким, а в своем конечном выполнении ставший миссией Драгоманова.

Понятно после всего этого, что Драгоманов по своему возвращению совсем не такими глазами взглянул на киевские обстоятельства, которыми смотрел перед выездом за границу. На глаз культурника, дело обстояло очень хорошо. Полным ходом, несмотря на все трудности, шла и культурно-научная украинский работа, перед отъездом Драгоманова только организуемая; открыт <Юго-Западный> отдел Русского Географического Общества, дававший легализованную фирму исследовательской работе; старшие и младшие работники, откладывая далеко в сторону политические вопросы, изо всех сил работали над разными научными задачами, готовясь к генеральному смотру украинских культурно-научных средств на Археологическом съезде, назначенном на август 1874 г. Но теперь это уже не удовлетворяло Драгоманова. После всего, что он увидел и услышал за последний год, во всем этом виделись ему серьезные дефекты. Вот как формулирует он свои тогдашние впечатления в своей автобиографии:

«В Киеве я застал немалое движение украинцев. Старшие (по большей части учителя гимназий) образовывали зерно новооткрытого Юго-Зап. Геогр. Общества. Молодые студенты собирались в кружки и работали над словарем, подумывали и о популярных книгах. Но не понравилось мне в киевских украинофилах немало чего. Во-первых, уступчивость официальному миру и ухаживание за консервативными кругами, а в молодежи даже вражда к «радикалам», как тогда называли социалистов. Во-вторых, большая отсталость от европейских идей научных и политических и претензия решать все дела самым национальным духом, как у московских славянофилов. К моему удивлению (?), студенты украинского кружка, даже весьма способные и ученые, не знали чужих языков и потому, считая себя самостоятельными от «московской» цивилизации, в действительности не могли стать выше нее, а становились даже ниже российских радикалов, которые тоже неспособны были черпать идеи прямо из Европы, но все же читали Милля, Маркса, Лассаля и т.д., хоть в российских переводах. Все это мне представлялось тем более ненормальным, что, по-моему, большая часть национальных отличий Украины от Московии объясняется тем, что Украина до XVIII в. была больше связана с Западной Европой и хоть с задержками, но все же шла вместе с Зап<апдной> Европой в общественном культурном прогрессе. Пребывание в Европе окончательно убедило меня, что именно европеизм — или космополитизм, — который не исключает частных национальных вариаций общих идей и форм, и есть лучшая основа для украинских автономных стремлений, и теперь всякая научная, как и политическая деятельность должна быть основана на международном фундаменте» (с. 382).

«Эту мысль проводил я в своих университетских лекциях, рефератах и дебатах географического общества, в статьях и разговорах с молодежью — разумеется, в каждой сфере соответствующим ей способом. В лекциях и рефератах настаивал я на сравнительном методе. В университете я читал курс древней истории, начав с обзора историографии, перейдя далее до примитивной культуры и идя до Древнего Востока (отставка застала меня на Ассирии). В географическом обществе я читал рефераты о сходстве народных украинских песен с западноевропейскими. Сравнительный комментарии я дал и в “Истор<ических> песнях малор<оссийского> народа”, которых первый том вместе с проф. Антоновичем выпустил к Археол<огическому> конгрессу 1874 г. До политической агитации в Киеве я сначала мешался мало, занятый научной работой и галицкими делами. Встречаясь с молодежью «радикального» и украинского направлений, я непрестанно говорил, что не понимаю их разделения, поскольку в обстоятельствах Украины “здесь плох тот украинофил, который не стал радикалом, и плох тот радикал, которые не стал украинцем”».

В своих «Воспоминаниях» Драгоманов так характеризует группировки тогдашней украинской молодежи в Киеве. Кружок, составленный преимущественно из студентов историко-филологического факультета, назывался «словарниками», так как многие из них работали над украинским словарем под руководством «Старой Громады». Второй, составленный из студентов иных факультетов, назывался «Общиной» и занимал среднее положение между культурным национализмом «словарников» и российско-космополитическим социализмом «радикалов». «Общинники стояли посередине между археологией и лексикографией словарников и социальной экономией радикалов, и при этом не углублялись ни в ту, ни в другую». Не так как словарники, но они также были довольно враждебно настроены по отношению к радикалам и полемически звали их «поперечниками» — мол, диаметрально-противниками. Была здесь на взгляд Драгоманова резонная доля оппозиции против доктринерства и общероссийства радикалов, была и большая доля необразованности и непонимания социальных дел, которое тоже стремилось выработать себе свое доктринерство и свой фанатизм.

Нырнув с головой в свои научные и учебные занятия и мало уделяя времени политической работе, Драгоманов не переставал — как он это сам отметил в приведенном отрывке автобиографии — при каждом случае резко выступать против общероссийства радикалов и против безразличия к социальным и политическим вопросам, что проявляли украинцы, старшие и младшие, потому что считал его совершенно недопустимым в такой острый момент великого исхода молодежи «в народ». Одновременно с возвращением в Киев Драгоманова, российское правительство добилось возвращения домой подавляющей части цюрихской колонии. В результате вышеупомянутых дебатов лета 1873 г. цюрихская молодежь решила покориться приказу. Та часть студенток, которая дорожила своими медицинскими перспективами, перешла в другие университеты, огромное же количество молодежи решило вернуться в Россию — но не для того, чтобы добывать дипломы, а чтобы идти в народ и распространять там идею борьбы с правительством, согласно понятиям о значении момента, выработанным в цюрихских дискуссиях и сформулированным в <1-й книжке журнала> «Вперед» и в упомянутой книге Бакунина «Государственность и Анархия». С сими двумя книгами — последним словом революционной идеологии — цюрихская молодежь с концом лета 1873 г. двинулась домой, и этот прилив кадров, вооруженных определенной идеологической подготовкой, сведениями о современном революционном движении на Западе (особенно историей парижской коммуны), перенятыми энтузиазмом пропаганды и пафосом революционной деятельности, оживил и углубил революционное движение в кружках России и Украины. Различие «бунтарей» и «пропагандистов», дебаты, которые велись на сию тему в течение зимы 1873/4 г., обмен ораторами между кружками, что переносили с одного к другому дискуссии по самым жгучим вопросам, объезды кружков наиболее влиятельными лидерами, обострили до наивысшей меры лозунг непосредственной акции в народе. Замечалось преимущество бакунистов над «впередчиками», или «чайковцами», употребляя старую терминологию; «Государственность и Анархия», особенно ее «первое приложение» с призывом к немедленной и непосредственной акции в народе, обращенным к российской молодежи, имели огромное влияние, и независимо от идеологических различий она сходилась в одном порыве, как его формулировал один из участников позднейшего «большого процесса»: «Мы не имеем права учиться на народные деньги, когда сам народ умирает от голода и тонет во тьме, а когда бы мы и имели это право, то нецелесообразно было бы им пользоваться, потому народ нас ждет, мы знаем уже достаточно, чтобы и теперь ему быть полезными, а если останемся кончать курс, мы обуржуазимся и в народ идти не захотим» [21]. Наиболее подходящей формой такого исхода признавалась роль рабочего, странствующего сельского ремесленника, и молодежь спешно обучалась основам ремесла, а весной 1874 это «большое общество пропаганды», как его называли, действительно отправилось на село, небольшими партиями, по несколько человек, в сумме несколько сотен ребят, переодетых как простейшие, неся в своих сумках вместе с инструментом разную агитационную литературу. Одни шли с конкретной программой агитации за восстание, другие хотели прежде разобраться в настроениях и взглядах народа, приблизиться к нему и «опроститься», в виде рабочих и работниц, «мастеровых», но также и учителей, писарей и т.п. С северных кружков молодежь двинулась в основном в Поволжье; Украину покрыли пропагандисты больше всего из кружков одесского, киевского, харьковского и таганрогского. Среди них было очень много украинцев, и вообще пропагандисты старались по возможности употреблять украинской язык и наряду с русской литературы пользовались и украинской: «Кобзарем» и разными революционными писаниями. Из них по крайней мере одно нам известно, благодаря воспоминаниям Мартина Ланганса — члена одесского (раньше херсонского) кружка [22].

Это брошюра Волховского «Правдивое слово к землякам», изданная затем заграницей и в позднейшие времена перепечатанная Франко из единственного уцелевшего при конфискации экземпляра, так что мы можем судить о сей действительно очень удобно сделанной попытке социал-революционной украинской брошюры и о характере тогдашней революционной пропаганды между украинский крестьянством вообще. Образцом для себя автор взял «Письма к землякам» Квитки и изобразил выразителем тех старых реакционных взглядов, данных в писания Квитки, «кума Охрима Джигира» со стереотипными рассуждениями: «Тяжело жить на свете, что об этом и говорить, и может быть тако оно от Господа праведного! Господа и царь многомилостивый умнее нас, дураков: они придумают, как нам помочь!» На си рассуждения автор пересказывает байку Гребенки про волка и овец и иллюстрирует ее мораль историческими и современными примерами. Далее кратко, но сильно, Шевченковскими выражениями рисует современный ад Украины и в кратких словах характеризует порядки, которые надо завести:

«Надо нам заставить царя и всех господ, которые не захотят быть с нами равными, работать, как и мы, — надо их послать к чертям в болото, пусть там своих родственников рогатых возят. Затем каждое село и каждый город будет все дела свои решать общиной, на совете, и никакого начальства над собой не будет; если надо будет сделать какое публичное дело, то выберем в то время определенного мужчину, но же и он будет не начальник, а поверенный наш; не он нам приказывает, а мы ему. А как будет такое дело, что одному селу или городу не под силу, что оно до всего края касается — как, к примеру, железная дорога, — и опять же каждое село выберет определенного мужчину, эти люди съедутся в одно место и придумают, как дело лучше сделать, а затем каждое село подумает над теми выгодами, и как сгодится, то хорошо, а если нет — опять придумают, чтобы все согласились. Чтоб одно село не было богаче второго, нужно, чтобы каждое село хорошо посчитало и измерило свою землю, людей и скот: тогда определенные люди, те общественные поверенные, сведут вместе тот счет и так распорядятся, чтобы всем хорошо было жить, и никому не было обиды.

Еще предстоит нам о просвещении позаботиться. Теперь господа на нашу несчастную, трудовую копейку заводят себе всякие школы, учат своих детей всяким хитростям, а нас оставляют в темноте, чтобы мы ничего не понимали и до правды не додумались. За это они и господствуют над нами, что ученые, ибо ученый муж всегда на выдумки скорейше невежественного. Нам не нужно барских школ, где учат и тому, что надо, и тому, что не надо. Нам нужно, чтобы в школах на добро наставляли, чтобы были честными и умели работать круг земли и всякие машины.

Далее следует мать нашу землю уважать, истинно как мать: не продавать и покупать, а чтобы она была общественная, всех одинаково кормила. Тогда только не будет богатых, а будут одни зажиточные. Теперь потому и богатые есть, и бедные, что у одного больше земли, у другого меньше, а у иного совсем нету, богатый ничего не делает, а заставляет мать свою землю одного себя кормить, и все, что она отдала бы равно вторым своим детям, он забирает и продает, и покупает себе всякие безделушки, покупает и чужую волю, потому что делает из братьев своих батраков. Так же и по огородам и города; и здесь мать земля должна быть для всех, человеческая, и все дома, что на земле — они должны быть для всея городской общины, чтобы каждый жил в своем доме, а не было бы, как теперь, что один хозяин, а второй кладовщик, в соседях живет».

И наконец, даются такие революционные «заповеди»:

«Говорю вам первую заповедь: знайте как господа, чего вам надо. Надо вам земли, чтобы она была человеческая, общественная, и все чтобы было человеческое; надо, чтобы над вами не было никакого начальства и чтобы все дела делались обществом; надо, чтобы у всех детей было время ходить в школу и чтобы школы были справедливы и для всех одинаковые, и еще надо, чтобы не было москалей. И не только вы сами должны это хорошо знать, но и других земледельцев к тому доводить, ибо только тогда овладеем мы землею, тогда только и сможем наставить правду между людьми, как все волки хорошо узнают, чего им надо.

Говорю вам и вторую мою заповедь: пусть все волки, познавшие истину, держатся друг друга, пусть дают весть друг другу, что и как; когда вас есть два или три, потому что вы познали правду, то условьтесь между собой, как и других на то же самое привести и наставить, а как случится кому из ваших какая беда, то вызволяйте, как можете. И когда увидите, что неразумные люди кладут свою надежду на господ, или в крупнейшего из господ, на царя, то доводите людям, что они самих себя обманывают, что если бы царь действительно им добра хотел, то не брал бы от матери сына, от сестры брата в солдаты, не обдирал бы людей на выкуп и на всякие налоги.

Говорю вам и третью заповедь: станьте за правду искренним сердцем и несгибаемым духом; пусть у вас первая мысль будет не о том, что есть сегодня или во что облечься завтра, а о том, чтобы и сегодня и завтра и всякий возраст благовествовать своему брату волковы эти заповеди, благовествовать царство справедливое честного рабочего люда, царство свободы и правды и братства и равенства! А как придет время, то и взяться за топор или косу, чтобы казнить супостатов, что не хотят правды. Пусть ни семья, ни дом, ни скот не становится вам на дороге, пусть проклятый страх отказывается от вашего сердца, а душа желает одной правды и обновления мира.

Истинно говорю вам: лучше умереть за правду, чем потакать несправедливости. Эй, честные хлеборобы, трудовые рабочие, свободные казаки, рыцарские дети и вы, несчастные солдаты, что оторваны от родного дома и честной работы, и чье сердце еще не оторвалось от правды — гей, слушайте меня, скажу я вам слово последнее, слово правдивое, нелицемерное, что накипело на сердце не временами, а годами! Эй, вставайте бороться за правду, за человеческое счастье, за свободу, за землю! Близко, ой близко светлый час, когда будет стыд и погибель супостатам. Вскоре встанут все народы и окуют царей ненасытных в железные оковы и их, славных, оковами ручными окрутят и осудят губителей судом своим правым, и во веки станет слава, преподобных слава; и отдохнут невольничьи уставшие руки и колени отдохнут, бросив кандалы в угол. Радуйтесь, бедолаги, не бойтесь чуда; сама правда освобождает долготерпеливых, вас, убогих, и воздает злодеям за злое! Оживут степи, озера и не верстовие, а вольные широкие везде пути протянутся; и не найдут путей тех владыки, а рабы теми путями без гвалта и крика соберутся вместе рады и веселы, и пустынью овладеют веселые села.

Идите же — паки и паки говорю вам — идите благовествовать новое царство правды. Идите по городам и селам, минуйте злых и заходите к добрым, прячьтесь от царей и господ, слуг их, и говорите рабочему люду: труженниче, поклади надежду на правду; се царство твое приходит. Гоните страх лукавый и подлый от сердца вашего и не бойтесь умереть за правду, за равенство, за свободу, за братство! Истинно говорю вам: лучше умереть за правду, чем с кривдою за плечами предстать пред царством правды. Истинно говорю вам: лучше по капле всю кровь по-рыцарски выцедить, чем гнуть шею под игом поганым».

Как видим, это была очень интересная проба сообщения традиционных украинских народнических литературных средств с новыми социал-революционными идеями и лозунгами. Несомненно, таких произведений ушло в те времена в оборот гораздо больше, чем мы теперь знаем, ибо знаем исключительно то только, что успели напечатать за рубежом в 1875 году, пока венская прокуратура не конфисковала собственно сего «Истинного Слова» и не устроила процесс его издателям. Итак, знаем, что переработана была к украинским обстоятельствам «Хитрая Механика» Кравчинского (популяризация Лассалевого изложения о финансовом, налоговом гнете работающего народа); автором сей переработки называют Нечуя-Левицького; она была издана затем в Вене под названием «Правда». Неизвестно, где и когда перевели на украинский язык иную русскую революционную брошюру «Сказка о четырех братьях»; сохранился венский корректурный оттиск этого перевода, который должен был выйти так же, как и предыдущие, под наблюдением Терлецкого, но, видимо, не был выпущен в свет после конфискации «Истинного Слова». Серию революционных брошюр на украинские темы написал Подолинский. Первой в сей серии является «Разговор о бедности», — изложение причин бедности крестьянства. Работники на сахарном заводе жалуются на бедность крестьян и эксплуатацию евреями и немцами; образованный работник-крестьянин, бывший учитель, популярно объясняет понятие прибавочной стоимости; приход поляка-приказчика прерывает разговор, и учитель второй раз обещает растолковать, как завести лучшие порядки, отобрав от господ землю и отдав их крестьянским общинам, а заводы — общинам рабочим. Разговор второй — о земледелии — имеем в поздней переработке Драгоманова, который стер с нее бунтарские приметы. Зато в неизменном изложении вышла утопия «Паровая Машина»: сон работника, искалеченного молотилкой на хозяйской работе, которому его брат рассказывает, что стало потом, и как пришло к новому социалистическому строю на Украине. Я приведу отсюда рассказ о том, как произошла на Украине социальная революция:

«Надо было людям сговориться, чтобы подняться всем заодно. Надо было кому-нибудь показать начало, как добывать свободу. Это начало вышло оттуда, откуда и раньше в старину выходило вольное движение украинского народа: из Поднепровья. Поднепровцы не забыли еще жизнь славных запорожцев, не забыли они и не менее славных, да несчастных гайдамаков, вспомнили они старого батьку Максима Зализняка.

И вновь проявились на Украине гайдамаки. Только это уже были не те гайдамаки, что прежде. Никто не мог говорить про этих новых гайдамаков, что они воры и разбойники. Теперь в гайдамаки люди шли целыми селами. Они не прятались, а выходили на выгон, на общинный сход и говорили:

“Хватит нам терпеть эту неправду. Не надо нам господ, да жидов, да чиновников. Земля вся наша, общественная, потому что наша община на ней работает и поливает ее своим потом. Не надо нам начальства, потому что оно раз за разом держит руку господ и жидов и хватает нас и гонит в Сибирь”.

Так же как крестьяне, начали делать и рабочие на заводах. Они собрались возле фабрик и сказали: “Фабрики наши, потому что мы положили на них свою кровь и свое здоровье. Отберите же их у евреев и у немцев и будем управляться сами через наших выборных людей”.

Так сказали наши люди, так сказали украинские крестьяне, как пришли они своим умом. Но сказать еще не есть сделать. Начальство имело войско и много пролилось нашей крови — аж вода в реках покраснела — пока сделалось по-нашему. Ну и за это все равно. Община — великий человек и всегда имеет за собой силу. А на этот раз община была великая — весь украинский народ поднялся как один человек.

Сначала москали [23] поубивали много людей; мы должны были прятаться по лесам и в камышах, а дома наши и хлеб свой жгли сами, чтобы москали не имели никакой пищи. Только быстро москали поняли, что ничего не поделают со всем народом. Потому что драться с народом, со всеми простыми людьми — то же самое, как говорят в сказке, что драться с тем волшебным змеем, у которого взамен одной отрубленной головы сейчас вырастают две другие.

В конце концов, москали поняли, что они сами из народа, они самые простые люди, а не господа которые, и нехорошо им идти напротив своих родных родителей и братьев. И началось невиданное дело. Москали целыми общинами начали бегство из армии. Убегая, они прятались у наших людей и уже вставали за нас. Под конец дела москали в которых местах вовсе не захотели бить людей, да повязали своих офицеров и иных начальников, а сами порасходились по своим деревням. Тогда уже началось другое дело. Народ почувствовал свою силу. По селам уже мало было войска, господа, жиды и чиновники все поубегали в города. Тогда люди вышли из лесов и камышей, собрались в большие общины, построились, как солдаты, в полки и назвали те полки козацкими, как было в старину. Так-то вновь появились на Украине свободные казаки. Был здесь полк Черкасский и Чигиринский и Миргородский и другие. Пока города еще были в руках врагов, то люди не расходились и не покоились. Один за одним все города перешли к нам. Некоторые мы вынуждены были брать силой, косами и пиками против пушек и ружей, и много там полегло нашего брата, пока справились. Зато большая часть городов сдалась нам по доброй воле, потому что мещане и рабочие всюду стояли за нас. Кто нам сопротивлялся, с тем мы бились, кто сам сдавался в наши руки, того мы миловали, хотя бы он был и злейший наш враг. Только господ, и жидов, и чиновников мы не смогли терпеть между собой, потому что от них идет все зло. Многих из них постреляли на войне. Только не за тем мы возмутились, чтобы разбойничать, а за тем, чтобы добывать нашу волю и нашу правду. Потому и сделали мы так: дали им времени одну неделю, чтобы они все выехали с Украины, чтобы не осталось у нас ни господина, ни жида, ни чиновника. В то время железные дороги были уже в наших руках, потому механики и иные рабочие на железных дорогах быстро к нам пристали. И что же ты думаешь, Андрей, — сказал Остап и засмеялся, — вынуждены мы были целую неделю как часы пускать поезда, пока вывезли всех жидов и господ, столько наплодилось сей дряни на нашей Украине. Больше всего мы их вывезли в Германию, потому что в России кацапы забунтовали вскоре после нашего и просили, чтобы мы не везли к ним своих господ, потому что у них есть и своих достаточно. Слышал я, что в Германии нашим господам и жидам было очень недобро, что должны были они потом зарабатывать хлеб свой и хорошо узнали на своей шкуре, как под ними жилось украинскому народу».

Новый социалистический строй рисуется такими красками:

«Как же вы разделяете урожай с общественной земли, — спросил Андрей, — и что случилось с теми кусочками земли, что уже имели наши родители?

Если кто хотел удержать свою, то и сохранили ее, сказал Остап, только большинство хозяев отдали свою землю обществу, говоря, что там она дает больше пользы. А разделяем мы урожай общественный, как видишь: если мы живем много лучше прежнего, то все же мы не забываем, что мы простые люди, и глупая барская роскошь нам нужна. Земли мы имеем теперь довольно, да и земля на Украине хорошая и при хорошем хозяйстве, как у нас теперь, дает очень богатые урожаи. Смотри, Андрей, у нас на общественном току, пожалуй, в десять раз больше скирд хлеба, чем бывало прежде у господина. С этим хлебом мы делаем так: одну часть разбирают хозяева — столько, сколько каждому нужно. Имеющий большую семью берет более, имеющий меньшую — берет меньше, и всякий берет столько, чтобы ему стало хлеба до следующего года. Вторую часть урожая мы ссыпаем в общественный амбар (шпихлир) на посев и на случай неурожая. Оставшийся хлеб мы отсылаем за границу или везем в город и обмениваем у городских общин на все то, что нам нужно: или на одежду, или на сапоги, или на что другое. Или вновь меняем на лес да на камень и железо для строительства, если община не имеет своего леса, как, к сожалению сказать, чаще всего бывает на Украине до сих пор, хотя мы много лесов насадили в тех местах, где господа и жиды вырубали старые леса для сахарных заводов.

Вот хорошо, напомнил ты мне по сахарные заводы, — сказал Андрей, — как же вы сделали, кому теперь они принадлежат, когда нет ни господ, ни евреев?

С сахарными да с другими заводами сделали так же, как и с землей. Они теперь общественные, то есть принадлежат общинам (артелям) тех рабочих, которые на них работают. Рабочие выбирают из своих, который умнее или больше учился, директора и слушают его до тех пор, пока сами хотят. Как он им не понравится, то выбирают следующего. Весь сахар или другой товар, производимый на фабрике, принадлежит общине работников, и она поступает с этим товаром так, как мы с хлебом — выменивает на все, что нужно людям и разделяет между ними.

Как же это делается, что никто из выборных и из тех директоров ничего не ворует? — спросил снова Андрей, — Это мне в диковинку.

А на что ему воровать, — засмеялся Остап, — разве он съест сто мешков пшеницы или сто голов сахара? Никто ему ничего не даст за них, потому что все люди имеют свое в своих общинах, а как бы он случаем и продал их куда по границу, то что же пойдет с теми деньгами делать? Земли он не купит, потому что земля общественная и не продается, фабрики не построит, потому что не найдет ни одного человека, чтобы пошел работать к другому за деньги, потому что каждый теперь работает только на себя в своей общине. Вот так-то люди стали честные, потому что не имеют никакой пользы быть ворами, — добавил Остап и снова засмеялся».

Происшествие с молотилкой, что завязывает фабулу этой сказки, датирована августом 1874 г., и это, пожалуй, то время, когда Подолинский составлял свою социалистического фантазию. Время очень памятное! Пышно проходил киевский Археологический съезд, так похвально вписанный в историю украинской науки — обнаружив ее важные достижения и заодно разбудив злобу украиноненавистников, которые не могли переболеть этих достижений. А по другую сторону от него развивалась большая облава на социалистическую молодежь, отправившуюся на революционную работу весной того года. Исход ее не мог укрыться от полиции и жандармерии, и она начала летом массовые аресты пропагандистов, наполняя ими тюрьмы. Съезд местных и зарубежных ученых в Киеве и собрания украинской интеллигенции по этой возможности проходили, таким образом, в обстоятельствах необычных и для научного настроя мало благоприятных. С одной стороны — пристальный надзор официальных соглядатаев и всяких добровольных доносителей, которые старались выявить и доказать тесный контакт между научной украинской работой и социалистическим агитацией, окрашенной в украинские цвета: мол, «украинцы в одном кармане носят писания отца Тараса, а во втором — Маркса», как характеризовал пок<ойный> П. Гн. Житецкий, один из очень недовольных этой репутацией [24]. С другой стороны — не очень благосклонное отношение радикалов к чисто академическим занятиям украинских народолюбцев в такой острый момент, — то, что Драгоманов характеризует как упрек в лицемерии и робости [25]. Все это заставляло таких общественно-чувствительных людей, как он, напряженно думать над синтезом настоятельных политически-революционных требований момента с долговременными задачами национального культурного украинского строительства.

К сожалению, до сих пор не найдено писем Терлецкого, в которых он делился впечатлениями от своей поездки на Украину по случаю археологического съезда [26]. Он принадлежал к тем, что умели объединять научные интересы с общественными, социалистически-революционными. Принимал действительное участие в археологическом съезде (его фотография есть в группе участников [27]), но съезд заодно служил ему ширмой, чтобы завязать широкие знакомства, войти в гущу украинской жизни, узнать ее и дать знать себя. Подолинский демонстрировал Терлецкого украинскому обществу в качестве иллюстрации своего тезиса — что в галицком обществе нарастают созвучные элементы, с которыми можно и нужно делать очередную работу — вносить украинские поправки к социалистическому движению, начатому российскими социал-революционерами. Демонстрация удалась, Терлецкий произвел великолепное впечатление; при таком примере, каким был он, рассказы Подолинского о венской «Сиче» в качестве базы для зарубежного украинского издательства, подразумевалось — социально-революционного, убеждали громадян очень сильно. Дело было принципиально решено тогда, при Терлецком, в сентябре-октябре 1874 г., как я полагаю. Киевляне и одесситы — «которые тогда были киевскими союзниками», напоминает Драгоманов, — дали согласие на организацию украинского зарубежного издательства. Терлецкий должен был стать его фактическим руководителем. Подробная разработка его программы, вероятно, уже тогда была поручена выбранному киевской «Старой Громадой» комитету, что собирался «в местах не столь отдаленных» и полиции мало доступных: «в пивоварне киевского товарищества» у К. П. Михальчука — «славный комитет двенадцати на Подоле», как его называет в позднейших письмах Драгоманов. А тем временем решено было немедленно приступить к изданию мелкой революционной литературы, тех «нелегальных бабочек» [28], как их называли по аналогии со старыми «бабочками» 1860-х годов, — то есть, революционных брошюрок. Которые готовы были, собирались, о других договаривались на потом, и Терлецкий с Подолинским и венскими «молодыми галичан» намеревались немедленно приступить к их изданию.

«Идеализация этих (молодых) галичан имела решительное влияние на намерение издавать “Громаду” и на мою “эмиграцию”», — посчитал Драгоманов в своем позднейшем письме [29]. По недостатку дополнительных сведений приходится упереться в эту фразу, которой Драгоманов так отчетливо, хотя и вскользь, показал связь своей поздней миссии с планами заграничного издательства, за которое агитировали Подолинский с Терлецким в августе-сентябре 1874 г. В другом месте я процитировал иное его выражение, из которого следует, что в 1875 г., еще перед отставкой Драгоманова, когда и речи не было о его отъезде в эмиграцию, «Старая Громада» считала его голос настолько решающим в деле заграничного издательства, что не захотела и говорить об этом, когда Подолинский с Терлецким приехали на сей счет в середине августа 1875 г., а Драгоманова тогда еще не было в Киеве [30]. Считаю нужным еще раз подчеркнуть, что в 1874-5 гг. Драгоманова не отделяли от плана зарубежной акции, планируемой Подолинским — «украинского Вперед», аналогичного российскому украинского социал-революционного издательства, — что Драгоманов считался столпом сего дела. Помнить это нужно для того, чтобы внести некоторые поправки в позднее освещение, которое сам Драгоманов давал истории зарубежного издательства и своей миссии.

В своей более поздней полемике со «Старой Громадой», когда она упрекала его, что он взял в своих зарубежных изданиях слишком радикальный политический курс и тем сделал их бесполезными, а, вероятно, даже и вредными для расцвета украинской жизни в России, а Драгоманов доказывал, что его курс нисколько не был радикальнее, чем данные ему инструкции, — Драгоманов очень резко отстранялся от «бунтарства» и от украинской революционной литературы 1874-6 гг., как чего-то ему совершенно противного и неприемлемого. Но это было, пожалуй, психологическое следствие позднего расхождения с революционными кругами и в особенности — с группой «Вперед», коли она все сильнее забирала в сторону терроризма, а Драгоманов после цареубийства 1881 г. резко повернул против него, и так получился резкий и неприятный разрыв между ними, вплоть до обвинения Драгоманова в сотрудничестве с российскими правительственными и жандармскими кругами. В 1873-5 гг. Драгоманов, хотя относился к народническому пропагандизму критически, однако отнюдь не занимал непримиримой позиции против него. Он, например, считал допустимым помогать «впередчикам» перевозить свою литературу на Украине и распространять ее здесь, и сам оказывал им такие услуги; к движению в народ относился с полной симпатиею [31], только рекомендовал не странствовать с пропагандой, а оседать по селам, связываться с людьми и врастать в общину (этот вопрос вообще широко дебатировался, особенно после провалов 1874 г.). Что до украинских «нелегальных бабочек», то можно указать, например, что верный ученик Драгоманова, Павлик, который старался во всем иметь его взгляды, считал революционные украинские брошюры 1875-6 гг. полезными популяризациями Маркса и Энгельса, стоящими всякого поощрения [32] и т.п. Потому я считаю, что Драгоманов и сам в 1874-5 гг. считался не противником, а сторонником этого дела.

Революционная борьба с российским правительством, поднятая молодежью, и пропаганда в народе, несмотря на провалы и аресты, тянувшиеся всю осень и зиму 1874-5 гг., тогда еще вовсе не считались проигранным делом: искали только новых, более определенных методов, лучшую тактику. Революционный энтузиазм нисколько не падал. Наоборот, восстание в Герцеговине, начавшееся весной 1875 г., вызвало повышенные надежды среди российского и украинского общества: по аналогии с Крымской войной надеялись на новый конфуз российского правительства во внешней политике и новый поворот от реакции в сторону либерального строительства, уступок радикальной части общества, и т.п.

В этих условиях Драгоманов выбрался летом 1875 г. с одним молодым киевлянином в Галицию, чтобы углубить свое очень мимолетное знакомство с сим краем и людьми и проверить рассказы Терлецкого и др<угих> о радикальных настроениях среди молодежи, особенно провинциальной. Он списался с Подолинским и Терлецким, которые были тогда в Вене, чтобы сделать вместе экскурсию на Гуцульщину, и они съехались со Драгомановым во Львове, привезя только что отпечатанную брошюру Подолинской «Паровой Машины» — первую в серии изданных в Вене Украинских революционных брошюр. Подолинский был пьяный сим началом, он с восторгом говорил об успехах социализма между молодыми галичанами, о том что венская «СIч» стала целиком социалистической, и они с Терлецким решили приступить к изданию в Вене социалистической газеты: едут вместе на Украину, чтобы собрать деньги и обеспечить сотрудничество. Приехали вместе до Станислава, чтобы увидеть вече, созванное москвофильским обществом им. Качковского. Драгоманов имел возможность убедиться, насколько здешние «сечевики» действительно сочувствуют социалистическому движению: у Бучинского, к которому он заехал, был как бы филиал «Вперед», как говорит Драгоманов; Леонид Заклинский, молодой историк, пришедший к нему, был тоже заядлым «впередчиком». Драгоманов почувствовал себя словно на цюрихском собрании. Когда он сказал о потребности для Галичины органа более прогрессивного, чем тогдашняя «Правда», Заклинский стал говорить, что нужно издавать нечто вроде «Вперед». Так же Навроцкий, которого Драгоманову рекомендовали как наипрогрессивную голову между народниками, и Драгоманов побывал у него в Ряшеве, тоже заявлял свою солидарность с Терлецким и Подолинским в проекте социалистического органа, о котором ему писал Терлецкий [33].

Все это, несомненно, производило сильное впечатление на Драгоманова. С другой стороны, он в полной мере считался с уклоном в эту сторону молодежи Великой Украины — даже той, которая была проникнута украинофильскими традициями и видела в революционным народничестве только дальнейшую стадию народолюбства 1860-х гг.

«Между ними, — замечает он в своих «Воспоминаниях», — не только нет принципиального несогласия, но российские бунтари-народники только перевели на прозу и консеквентно приложили на практике то, что украинофилы, воспитанные на «Гайдамаках» и подобных произведениях Шевченко, рассказывали в стихах и песнях; и тем и другим одинаково недоставало европейской политической школы, знания того, как в наше время должно действовать образованное народолюбие. Через это в российские бунтари-народники так много бросилось собственно украинской молодежи, даже такой, в которой народолюбие было сперва возбуждено собственно украинофилами, как, например, в молодежи черниговский. Этой молодежи практичный консерватизм старых украинофилов (которые в то горячее время были совсем без всякой политической программы) показался ничем иным, как только гипокритством и пугливостью, а заходы вокруг национальности, которых украинофилы не могли оправдать широкой культурной и политической доктриной, казались этой молодежи формалистикой, не нужной для «народа», этого кумира украинофилов «хлопоманов» 60-х гг., как и русских социалистов «народников» 70-х гг., и молодежь украинская бросалась к российскому движению, которое обещало скоро царство «народа», и еще одевала свои обещания в заманчивые фразы космополитического социализма. (Говорю: фразы, — потому фактического знакомства с социальным движением в Европе, особенно с его связью с политическими обстоятельствами каждой европейской стороны, не было и у русских соц. народников)».

Вопреки этому, тогдашняя тактика Драгоманова представляется мне так: он не считал нужным выступать против революционно-народнических течений резко, а предпочитал, оставаясь с ними в контакте, влиять и вносить поправки — в направлении большего внимания к культурным ценностям — общеевропейским и украинским в частности, и серьезного отношения к политическим (конституционным) проблемам. Это было нечто аналогичное тогдашней позиции Лаврова — только что Драгоманов тверже отстаивал и последовательнее вел свою линию. Но, не будучи вообще человеком, способным подделаться под популярные настроения против своего убеждения, я уверен, он в то время находил определенные положительные стороны в сем социально-революционном течении и ожидал от него в последнем счете полезных результатов.

Вот в таких обстоятельствах сложилась миссия Драгоманова — когда он, вернувшись в Киев из Галиции, в начале осеннего семестра 1875 г. застал здесь слух, что у попечителя лежит уже приказ об его увольнении из университета — только его объявят после того, как через Киев проедет царь. Дело издания за рубежом украинского социалистического журнала было уже решено; на сию цель должен был быть обращен фонд, пожертвований Я.М. Шульгиным, который, получив значительное наследство, отделил часть его на общественные нужды и сам уехал за границу, чтобы принять участие в проектированном издании. Кружок, работавший в «Киевском Телеграфе» (Драгоманов, Зибер, Вовк, Подолинский) и перед каникулами того года оставшийся без дела, потому что хозяйка газеты отобрала ее от Общества, имел виды поддерживать зарубежное издательство литературной работой, очевидно — тоже по некоторой материальной компенсации от Громады; Терлецкого намечали техническим руководителем — только в отсутствие Драгоманова киевляне не считали возможным входить в детали. За наилучшее считали издавать свой журнал там же, где выходил «Вперед»: он с весной 1874 г. переместился в Лондон, следовательно, издавать его там же. Очевидно, и характер украинского издания должен быть аналогичен: так можно рассуждать, за недостатком подробных сведений об этом, из разных упоминаний и намеков, раскиданных в современной переписке и позднейших воспоминаниях.

Когда Драгоманова уволили из университета, сначала он и «Громада» надеялись, что ему можно будет продолжать свои научные занятия в Киеве как частному ученому, и «Громада» предложила было ему, чтобы он не принимал никакой должности, которая могла бы отвлечь его от сих занятий, и не выезжал из Киева, а «Громада» ему гарантирует то же содержание, которое он получал в университете как штатный доцент. Затем выяснилось, что за увольнением из университета может наступить административная ссылка: запрет жить на Украине и в столицах (право на такое распоряжение было авансом данно киевскому генерал-губернатору, но поскольку он им тогда не воспользовался, то позднее, уже по отъезду Драгоманова за границу, был издан царский приказ о запрете ему жить на Украине и в столицах). Дабы избежать подобного, Драгоманов решил заранее выехать за границу, пока можно, и «Громада» постановила выплачивать ему в год на пропитание 1600 руб. (по тогдашнему, очень хорошему курсу рубля, это мало — давать около 450 фр. в месяц). За это поручала ему редакторство зарубежного издания, оставив Терлецкого в качестве его товарища и помощника, тоже с определенной платой от «Громады» [34]. Драгоманов, как говорит в позднейшей письме киевлянам, очень этому плану противился, наученный горьким опытом в неаккуратности громадянской работы в «Киев<ском> Телеграфе», когда тот был фактически органом «Громады», и согласился только «in extremis», поставив условием, чтобы выдающиеся научные киевские силы обеспечили издательство своими трудами, далее — выговорив себе право попробовать завести издания в Вене, а не в Лондоне или Женеве, как хотело большинство Комитета. Сохранил также себе свободу рук против левого, революционного направления, принятого «Комитетом двенадцати» (его большинством, очевидно — под натиском Подолинского и Терлецкого): выговорил себе право трактовать некоторые политические вопросы с позиций либерального конституционализма. Так можно понимать из всей суммы фактов и известий. Драгоманов же в своей поздней полемике с киевлянами не совсем верно представляет дело так, что весь радикализм был тогда на стороне как раз киевской и одесской громад, тогда как он, Драгоманов, отстаивал как раз наиболее умеренное, либеральное направление издательства:

«Все, что вы пишете теперь про «Громаду», есть не что иное, как последовательность в этом пункте (перекладывание вины на другую сторону), доведенная даже до фантазий», — писал он в г. 1887 — «я виноват, что “Г<рома>да” выходила томами, виноват, что “не посоветовавшись с вами”, перешел из Вены в Женеву и т.п. Та же форма «Громады» была придумана в славном комитете 12 на Подоле; тома были придуманы собственно для того, чтоб прежде всего выяснить принципы научными статьями, которые и взялись написать господа X. Y. Z. и т. д. (хотите, чтоб я назвал имена и заголовки?). После томов были <пред>положены листки — я выдал один в 1878 г., в самое горячее время, а все же не получив и для листка ни строчки от членов инициативного комитета). Вокруг томов — брошюры для интеллигенции и народа. Один из инициаторов придумал и формулу для всех этих публикаций: “Громада будет издание раздвижное”. Как только я переступил границу, “раздвижные” публикации печатались (я даже прибавлю, что они-то, например, брошюры “Как наша земля”, “Турки внутр<енние> и <турки> вн<ешие>” и т.д. имели наибольший ход в публике из всех наших публикаций). Задерживалась только публикация томов “Громады”, поскольку меня целый год водили обещаниями прислать труды, а потом я засел сам писать их, а во второй полагали складировать совсем сырой материал. И для того и для второго я должен учиться, потому что, помните, я по договору должен был писать статьи по европ<ейским и> религиозным вопросам, а всю украйнологию обещали писать специалисты, у которых я только хотел учиться как школяр, перед тем как меня выслали издавать “Гр<ома>ду”.

Также же в Киеве было предвидено, что “Гр<ома>да” будет выходить в Женеве (или Лондоне), если австрийская цензура будет для нее тяжела. Были такие, что хотели сразу поставить “Гр<ома>ду” в Женеве или Лондоне, и таких было едва ли не большинство, так что я сам насилу отстоял Австрию хоть на первых порах (я был, пожалуй, наименьший радикал из всех 12; уже про одесситов и не говорю, — там мне с трудом удалось отстоять либеральный, а не бунтарский характер “Гр<ома>ды”). Когда цензура прицепилась к Терлецкому (NB по поводу брошюры [35], присланной помимо меня из Киева и Одессы — брошюры с бунтарской мыслью, выраженной словами Шевченко, — против которой я предостерегал Терлецкого), и когда Т<ерлецкий>ий и Ко мне ясно сказали, что теперь надо ехать в Женеву, я сейчас же об этом известил товарищей и с полного их согласия (ссылаюсь на тех 5-6 человек, которые в 1876 г. были в Вене) переехал в Женеву. Против слов, что в Женеве “Гр<ома>да” потерялась между другими российскими социально-революционными изданиями, я просто считаю недостойным спорить, потому скорее можно сказать, что ваша компания в 1876-77 г. потерялась среди киевских рос<сийских> бунтарских кружков (конечно, ораторов их), чем “Гр<ома>да” утратила что-нибудь из своей оригинальности и самостоятельности перед какими бы то ни было побочными кружками, изданиями и т.п. Простите меня, а я скажу, что написать такое, как все равно и то, что я, не посоветовавшись с вами, перенес “Громаду” в Женеву, можно только совсем не зная дела? или только потому, что “бумага все терпит”» [36].

В более раннем письме к Окуневскому Драгоманов вспоминает, как он в 1875 г. «перед одесской громадой должен был три дня и три ночи не умолкать, чтобы удержать мою консервативную программу против революционизма Смоленского» [37]. В памяти С.М. Егуновой-Щербины, которая была тогда еще совсем молодой девушкой, задержалось большое собрание, состоявшееся у М.П. Боровского, секретаря сельскохозяйственного общества, где были и такие «примыкающие», как Желябов, Гернет и др. Покойный акад. Овсянико-Куликовский, который тогда как одесский студент тоже принадлежал к громаде, пересказывает тогдашние разговоры Драгоманова с молодежью:

«Он оказался человеком требовательным и настойчивым, но только требования его были более чем умеренные — они были минимальные. Ни о каких жертвах, ни о каком долге перед народом, ни о каких подвигах не было и речи. А было вот что: надо внести свою лепту в дело развития украинского самосознания, которое следует очистить от консервативных и романтических элементов; надлежит связать украинское движение умов в России, идти об руку с либералами-демократами, как Стасюлевич, Арсеньев, Пыпин, с радикалами (социалистами), как Михайловский и другие, а главное — возможно усерднее работать над созданием украинской просветительной и освободительной литературы. “Пишите статьи, брошюры, книги, — говорил нам Драгоманов, — чтобы написать хорошую популярную статью по тому или другому вопросу (например, литературному, экономическому, политическому), вовсе нет надобности быть признанным писателем: для этого достаточно быть просто образованным человеком со смыслом в голове…”

И я помню, как на собрании у Л.А. Смоленского Драгоманов поставил вопрос ребром: кто о чем и в какой срок напишет? Почти все с живостью откликнулись и разобрали темы, кто по истории, кто по экономическим вопросам, кто по литературе и т.д. Я сказал, что напишу о русских религиозных сектах. Напоследок Л.А. Смоленский обратился к своей супруге: “А ты, Леночка, возьмешься написать о чем-нибудь?” Елена Самойловна Смоленская, женщина с большим умом, по преимуществу критическим и скептическим, ответила так: “Ничего писать я не берусь; но я возьму на себя другую задачу, очень легкую: я обещаюсь прочитать все, что вы напишите, — я уверена, что на это уйдет очень мало времени…” Это саркастическое заявление чрезвычайно понравилось Драгоманову. Он расхохотался своим веселым смехом, а потом, два года спустя, в Женеве, юмористически вспоминал об этом эпизоде, ибо, как и следовало ожидать, ничего мы не написали, и Елене Самойловне так и не пришлось читать наших произведений на украинском языке» [38].

Когда отбросить некоторый уклон пок<ойного> автора в сторону петербургского либерализма (Стасюлевича, Арсеньева и Ко), которому он воздал здесь сугубую честь устами Драгоманова, то его рассказ дает вполне реальное представление из тогдашних разговоров в связи с зарубежной миссией Драгоманова. Драгоманов действительно, как сам напоминал, мог советовать не пренебрегать работой петербургских либералов-конституционалистов, при всем респекте радикалам-социалистам — и тем самым оберегал для себя право вести такую линию в своем зарубежном издании. Мог настаивать на необходимости научной и популярно-научной работы, и так же как киевлянам — ставить как непременное условие, чтобы одесские граждане на первое время поставляли ему разный литературный материал для издания. (Скептицизм Елены Самойловны Смоленской он мог и сам в большой степени разделять: так же скептически он, как сам говорит, относился к обещаниям киевлян; но смех его, что так весело звучал в ушах молодого Овсянико-Куликовского, был не слишком веселый: «смехом горьким посмеялся» он тогда).

Но при всем том, как киевской и одесской громадами, так и самим Драгомановым в сих дискуссиях должно было приниматься за основу, что проектированное зарубежное издательство будет иметь преимущественно социал-революционный характер и работать в контакте с российскими зарубежными революционными кругами. Такова была, как мы видели выше, история самого этого плана, и он в принципе не мог изменить своего социал-революционного характера, потому что переходил к Драгоманова. Принимая на себя издательство, он принимал и этот принципиальный его характер; поправки, которые вносил Драгоманов, не отменяли сих основных принципиальных линий, и он сам, делая эти поправки, очевидно, не противопоставлял себя социал-революционным взглядам участников сих киевских и одесских совещаний, только в интересах задуманного дела выговаривал себе право определенной свободы действий. Не протестовал против Лондона и Женевы как города издания — в интересах более тесного контакта с русскими революционными изданиями, но требовал себе права прежде попробовать издавать в Австрии, и, выехав за границу, первым делом завязал сношения с издательством «Вперед» по разным техническим делам. Остался с такими близкими сотрудниками, как Терлецкий, Подолинский, Вовк и другие, которые представляли себе издательство только как социал-революционное. Остался и после сих последних предотъездных дискуссий своим человеком для киевских и одесских социал-революционеров, так что Желябов, как известно, «по поручению товарищей» (из Исполнительного комитета «Народной Воли») обращался к Драгоманову в 1880 г. с просьбой, чтобы он взял на себя защиту политики Испол<нительного> комитета Народной Воли и сохранения его архива!

Значит, Драгоманов в своих позднейших воспоминаниях нарушал фактическую перспективу, противопоставляя себя так резко «бунтарям» 1875-6 года.

И еще вторую должны сделать поправку к позднейшим утверждениям Драгоманова — что между Киевской Громадой и тогда, кроме сторонников социал-революционного курса, не было также людей, которые совсем не требовали такого курса, а наоборот, стояли за направление еще более умеренное, чем то, которое намечал Драгоманов. Может, в «комитете двенадцати» эти умеренные были меньшинством; может, и в комитете, и вне комитета они не имели охоты тогда спорить со сторонниками социал-революционного курса или с той программой, которую набросал Драгоманов. Но такие люди, как Антонович, Житецкий, Михальчук, вероятно, не прятались со своими мыслями о необходимости умеренного курса — хотя, повторяю, может, в то время не считали нужным идти на бой с более левыми товарищами. Вполне возможно, что в «комитете двенадцати» или в одесском совещании о зарубежном издании Драгоманову приходилось полемизировать преимущественно с социал-революционерами, а умеренные помалкивали. Но фактически и тогда, в момент отъезда позиция Драгоманова была посередине между социал-революционерами и национал-культурниками, и он в позднейших своих счетах с киевлянами неоправданно обвинял как раз этих культурников, которые остались на своих старых позициях, что они в 1875/6 г. были социал-революционерами и подвели его, вытолкнув на эту дорогу. Отправляли его на этот путь другие, но только очевидно — не Антонович и Житецкий!

Фактически в эмиграции Драгоманову пришлось выдерживать борьбу с социал-революционными товарищами по изданию — как Подолинский, Вовк, Терлецкий, Василевский, Шульгин. Подробностей имеем мало, но в главных чертах ситуация ясна. До цареубийства 1881 г. Драгоманов шел с революцией, с анархистским уклоном, и считался в кругах женевских социал-революционеров анархистов своим человеком, хотя и очень умеренным во взглядах. Когда он ставил свое имя под программами «Громады» 1878 и 1880 гг., в которых конституционный либерализм играл очень незаметную роль, он явно не поступал против своей совести. А когда после цареубийства решительно пошел на сторону либерально-конституционную против революционеров, что уклонились в то времена в сторону террора, сие не обошлось без влияния на распад и исчезновение нашей зарубежной социалистической группы. Драгоманов остался один.

На Украине же, в Киеве и Одессе в это время левый элемент ослаб — прежде всего, от того, что многих представителей сего направления не стало: одни пошли за границу, как только что перечисленные, другие оказались в ссылке, в тюрьмах, на виселицах. Национал-культурники вышли из-под их натиску, и этим нужно объяснить, что уже в 1880 г. Киевская Громада в деликатной, но решительной и недвусмысленной форме дает директивы Драгоманову в умеренно-либеральном направлении («критика нынешнего политического строя в русском государстве и разъяснение принципов украинства», «освобождение малорусских школ от обрусителей и обрусения вообще»). А П.Гн. Житецкого Драгоманов упрекал, что он тогда же (1880 г.) подавал Лорис-Меликову записку, восхваляя консервативный, антисоциалистический характер украинского движения, которому, мол, только вредят женевские самозванцы [39]. Дальше — с 1881 г. — на Украине пошло еще большее поправение общества, под натиском белого террора после цареубийства, и на этой почве возникло полное расхождение с Драгомановым, хотя он тогда стоял на платформе либерально-конституционной и все надежды возлагал на либеральных земцев. За этим процессом поправения и увядания революционных и радикальных элементов он, видимо, недостаточно следил, мало был информирован, а может быть, и игнорировал его в определенной мере, пока он не стал перед ним во весь рост в письмах киевлян 1886-7 гг., и не дошло между Драгомановым и Старогромадянами до полного разрыва, болезненного, тяжелого, но неизмеримо важного, и в своих последствиях, как каждая дифференциация, в конечном счете полезного для осознания задач украинского освобождения, социального и национального.

Миссия Драгоманова была его многоважным началом.

 

Примечания

1. Затем в 1908 г. она была переиздана в 1-м томе уже российского собрания политических работ Драгоманова под ред. И.М. Гревса и Б..А. Кистяковского, так и оставшегося единственным.

2. Журнал был преемником неофициального органа «Старой Громады» «Киевской Старины», основанной в 1882 г., а в 1907 г. сменившей название на «Україна» и в том же году самоликвидировавшейся в связи с основанием «Записок УНТ». Новый журнал под тем же названием был создан в 1914 г. под редакцией Грушевского и просуществовал (с перерывом в 1915 — 1916 гг.) вплоть до 1918 г. По возвращении Грушевского из эмиграции был возобновлен как орган Исторической секции Украинской академии наук (закрыт в 1930 г.).

3. Поддерживая тесные связи с тамошним Научным товариществом им. Тараса Шевченко (НТШ), долгое время им возглавлявшимся.

4. Так, в рамках данного подхода выполнена и широко известная работа Савченко Ф. Заборона украïнства. 1876 р. — Харкiв, Киïв: Державне видавництво Украïни, 1930.

5. Впервые опубликовано: «Україна: Науковий двохмісячнік українознавства». 1926. Кн. 2 — 3. — С. 3 — 28.

6. Переписка Драгоманова з Бучинським. С. 261 — 262.

7. т.е. «лицемеры» — Прим. А.Т.

8. Листи Драгоманова до Франка, II. С. 122, от 14.ІV. 1888.

9. Из письма к Конинскому, писанному в то же самое время, можно догадаться, что от публикации этого материала Драгоманова прежде всего удерживало то, что еще была жива Марко Вовчок, замешанная в этом деле: «Из материалов есть у меня еще про отношения Герцена и Тургенева и т.п. (да к сожалению больше всего про Марко Вовчка, которая еще жива), про первые попытки зарубежного революционного издания украинского, рев<олюционных> прокламаций» (Листи до Франка, II. С. 130).

10. Костомаров і новітня Україна // Україна. 1925. Кн. 3.

11. Будут опубликованы в одной из ближайших книжек «України»

12. Лавров пишет, поясняя историю «Вперед» (Народники-пропагандисты, изд. 1925 г. с. 51): «Я был вовсе не подготовлен к неожиданности, что из России явятся ко мне делегаты с предложением составить программу революционного издания и руководить им. Решиться надо было сейчас на основании разговоров с очень небольшим числом лиц, которые были под рукой и которым я мог доверять. Два молодых украинца (один из них С. Подолинский), бывшие в то время в Париже, предложили свое энергическое содействие по переговорам в России и по организации материальных средств для издания (Подолинский оказался самим деятельным и энергическим пособником в эти трудные месяцы)»… «Когда к осени 1872 г. Подолинский привез мне в Лондон сведения о полученных результатах, то мои предположения оказались совершенно фантастическими: литературные радикалы вовсе не собирались организоваться для борьбы на почве подпольной прессы. Зато имелись самые благоприятные сведенья о возбуждении среди молодежи и «растущей силе“ среди нее, об отсутствии единства в этом движении за недостатком влиятельного органа, наконец, о существовании живых и энергических молодых групп уже не только среди эмиграции, а в самой России. Я получил впечатление (может быть, недостаточно критически проверив рассказы моего молодого приятеля), что из этой молодежи, волнующейся, энергической, но лишенной единства и определенности в направлении, пришел ко мне призыв, что я тут как будто действительно нужен, за неимением других, более компетентных; что вне бакунистских и нечаевских групп — иным сторонам деятельности которых сочувствовать и содействовать я не мог — даже в той самой среде, которая до сих пор охватывалась общими началами бакунизма, есть элементы, способные примкнуть к иному направлению, мне более сочувственному. Передо мною становился вопрос: не следует ли, не обязательно ли мне содействовать, насколько хватит способностей, этой новой “растущей силе”, развивая ее в том направлении, которое мне казалось наиболее правильным? не следует ли и не обязательно ли при отсутствии единства определенности направления в движении, постараться, хотя бы с большими шансами неудачи, выработать эту определенность и это единство? Некоторые совершенно личные обстоятельства вызвали именно в эту эпоху во мне склонность принять участие в движении, которое мне рисовали словесно и письменно как возможное. С Парижем меня ничего тогда не связывало. В конце 1872 года я поехал в Цюрих с решимостью посмотреть своими глазами на те группы (все примыкавшие более или менее к бакунистскому движению), которые могли дать материал для редакционного и для технического персонала “Вперед!” и на месте оценить возможность соединиться в общее литературное дело с теми личными силами, которыми присутствовали среди бакунистов. Приехав в Цюрих, я нашел многое как раз соответствующее тому, что мне сообщали мои корреспонденты».

Издатели переписки Лаврова тех лет (Былое, кн. 30, 1925, № 2, с. 19) так характеризуют роль Подолинского в тогдашних начинаниях: «Он был главным помощником Лаврова в организации издания “Вперед”, вел все сношения с Россией, заведовал сбором денег на издания, экспедицией до России отпечатанного материала; он же, очевидно, вел дело о покупке дома для общежития».

К этому они добавляют еще такую подробность: «Зимою 1877 — 78 гг. вернулся в России и читал в киевском “студенческом клубе” рефераты на политические темы: в украинофильско-конституционном направлении их проявлялось влияние М.П. Драгоманова». Источник не назван, но кузен Подолинского говорит, что как раз осенью 1877 г. он женился и выехал с женою за границу — в последний раз. И взгляды его в то времени не могли иметь «конституционного» характера.

13. Вот отрывок из воспоминаний Ольги Любатович, одной из основателей студенческого цюрихского кружка тех лет, 1872 — 1873: «С. Подолинский был верным другом и поклонником П.Л. Лаврова; я знала его еще со времен моего студенчества в Цюрихе, поскольку он, бывало, любил с нами ездить на лодке по озеру и вести со мной — тогда еще 18-летней девушкой, разговоры про философские и научные вопросы. Потом он женился на одной киевской панночке, но после рождения третьего ребенка разошелся с нею, оставив всех детей у себя. Забирая свою младшую дочь из Кларана, он просил С. Кравчинского, чтоб он отдал ему и мою. Сергей Кравчинский после некоторого колебания согласился; правда, дети б росли без матери, но Подолинский сам был врач и очень добрый человек, а немалые средства давали ему возможность дать им хорошее образование. Моей девочке было уже полгода, когда С. Кравчинский отдал ее Подолинскому. Но ей не довелось и двух недель прожить у своего нового отца: эпидимичный менингит, который косил тогда детей в Южной Франции, забрал и мою дочь: она померла одновременно с ребенком Подолинского и похоронена на кладбище Монпелье — где у него была вилла» (Былое, 1906, VI, с. 131).

14. Лавров говорит, что первая книжка «Вперед» вышла в июле, хотя датирована августом.

15. Див. його лист до Навроцького, ЛНВ. 1923, кн. ІІІ.

16. Від Подолинського — див. Спомини, с. 186.

17. Очевидно, тот же С. Подолинский.

18. В недавно изданных воспоминаниях Кузьмы Котова, который был свидетелем этих дебатов («Записки Землевольца», вид. ДВУ, 1925), коротко, но до сих пор лучше всего обозначены главные тогдашние тезисы Драгоманова: «Не расходясь в деталях с русскими революционерами, М.П. (Драгоманов) однако упрекал их за централизм и неуважение прав “негосударственных” народов России. Пребывание в Западной Европе как нельзя больше укрепило в нем убеждение, что интернационализм есть наилучшее основание для автономных устремлений, и что вся научная и политическая деятельность должна основываться на интернациональных основаниях. Что до Украины, то М.П. говорил, что она может добиться свободы только в союзе с иными народами и областями России, путем федерализма, а не сепаратизма. Драгоманов думал также, что и программа Лаврова, и программа Бакунина преждевременны в России, поскольку там прежде всего требуется добиваться политической свободы. Но большинство цюрихской молодежи не разделяла его мнений» (с. 24).

19. Он формулирует свой взгляд в письме к Навроцкому, писаному прямо в цюрихской гостинице. Літ.-Наук. Вістник 1923, III.

20. «Подолинский хотя был “впередчик”, но при этом был слишком украинец, чтобы не симпатизировать таким попыткам локализации интернационального социализма (какой перевел кружок сербских радикалов Светозара Марковича, применяя общие социалистические принципы к экономическим, политическим и национальным обстоятельствам Сербии). Кроме того были в Цюрихе некоторые другие россияне, между ними киевляне, которые ближе стояли к “бакунистам”, чем к “лавристам”, и через это отчасти разделяли традиционный панславизм Бакунина. Вот на какой почве основались цюрихско-украинские планы устройства славянской взаимности в Вене».

21. Народники-пропагандисти, с. 164.

22. Это вообще один из наиболее интересных рассказов о тогдашней работе «в народе», я позволю себе привести из него несколько отрывков:

«Уже при самом формировании нашего кружка жизнь и пропаганда среди крестянства считалось у нас наиболее целесообразным. К сожалению, тогда — да и теперь еще — ощущался большой недостаток в народной малоруськой литературе: не было ни одной брошюрки, которая бы ясно и в близкой народу форме пересказала бы народу основные принципы социализма. От чего Феликс (Волховский) взялся составить такую брошюру малоруським языком: “Правдиве слово хлiбороба до землякiв” (так называлась эта брошюра) в прекрасной, чисто народной форме знакомила народ с социализмом. Отправившись на село для пропаганды с начала учителем (позднее он стал ремесленничать — работая бондарем) — пишет Ланганс — я привез с собою много цензурных и нецензурных книг на русском и малоруськом языке, и, забрав также рукописную брошюрку Фелика, чтобы посмотреть, какое впечатление она будет производить на крестьянина и таким образом выяснить ее пригодность как средства пропаганды. Занятия в школе имели для нас второстепенное значение: мы не думали распространять свои идеи через школу, а потому наша работа в школе определялась только тем, что мы добросовестно ее вели, чтобы не уронить себя в глазах крестьян, а по возможности — добиться их доверия и уважения. После школьных занятий, вечерами, сходились к нам в школу наши приятели — крестьяне: велась свободная беседа, говорилось про всякое: про свои сельские дела, чем-нибудь выделяющиеся собрания общины или решения волостного суда, про писаря, старшину да их дела, про панов да их отношения до общины, про религию, сельское хозяйство, про подати и собирание их (по малоруському: здирства), про шинки и шинкарей, про приставов, про панов и нехватку земли у крестьян — одним словом разговоры шли очень разнородные. Иногда на пояснение чего-нибудь или чтоб дать эстетическую радость гостям — прочитывалась какая-нибудь подходящая малоруська или русская книга: Шевченко и др.; случалось частенько, что и евангелие доводилось цитировать. Эти собрания проходили можно сказать — официально: про них знал и поп, и писарь, и старшина. Но были собрания и другие, которые собирались после собраний официальных. На них оставались лишь некоторые — выходили вместе со всеми, а потом возвращались. Таких было человека с четыре: все главы семейств, люди разумные, прекрасной души. Один из них, что теперь целиком отдался делу социализма, перед этим, на протяжении 8 лет был способным и очень сведущим знатоком св. писания. Он поддавался очень нелегко: много дней вызывал он нас все на свои дебаты, но в конце концов сложил оружие и совсем искренне и сознательно пристал к социализму. Другой — натура необычайно мягкая и поэтичная — пользовался большим уважением у селян за честный характер; свободные артели рыбаков на Днепре выбирали его своим атаманом. Другие два, также очень хорошие люди — несколько заслонялись этими двумя, ненароком поддаваясь влиянию этих двух натур… Из этих четырех крестьян вместе с нами: со мною и Н.М. (товарищем Ланганса) скоро сложился кружок, что поставил своей задачей пропаганду на селе и распространение социалистических брошюр на селе и его околице. Вместе с тем я далее вел с ними занятия из русской истории (для допетровской истории по книге «Древняя Русь», а новую рассказывали устно). Я имел удовольствие проверить сильное впечатление на крестьян от брошюры Феликса: все восхищались ею, приводили все новых и новых слушателей. Пришлось переписать ее в 2-3 экземплярах. На просьбу наших друзей-крестьян, которые считали нужным при первом ознакомлении малоросiв с социалистами показывать им, что социализм не противоречащей многим означенным местам евангелия, я написал также небольшую брошюрку, придерживаясь слов евангелия , доказывал непригодность настоящего социального уклада и излагая социалистические требования, подтвердив эти доводы текстами Евангелия. Брошюрка понравилась нашим друзьям и была написана в двух экземплярах» (Народники-пропагандисты с. 195—7).

23. В данном случае: в смысле «солдаты». — Прим. А.Т.

24. Его слова в львовских Записках <НТШ> т. 116, с. 181.

25. См. выше с. 6 и ниже с. 23.

26. В то время, когда я читаю корректуру этой статьи, я полагаю, что «энтузиастичное» письмо Терлецкого к Бучинскому от 17.XI, цитированное Павликом в предисловии к переписке Драгоманова с Бучинским (с. XII), наконец удалось отыскать и оно будет прислано для напечатания в «Україні».

27. Эта фотография переиздана в «Киевской Старине», 1899, кн. VII, Терлецкий под № 74.

28. Так называл их («нелегальные бабочки») В. Чубинский (брат Павла), который осенью 1876 г. приезжал во Львов для перевозки на Украину этих «бабочек» и нецензурного II т. пражского «Кобзаря» (Листи до Павлика II с. 100).

29. Письмо Драгоманова к Франко от 26 сентября 1884 (І, с. 59).

30. «Мы прямо сказали О. Т<ерлецкому>, что журнал не мыслим без Драгоманова, а коли Др<агоман>ова теперь нет, то нечего о том и разговаривать» — так проинформировали киевляне Драгоманова по его возвращении (Спомини с. 454).

31. В упомянутых выше воспоминаниях Котова — который бывал у Драгоманова в 1874 — 5 гг., — осталась про него память как про большого сторонника этой идеи: «он тогда с особенным увлечением развивал нам свой план покинуть профессорскую деятельно да и не мудрствуя лукаво идти в народ» (с. 49 — 50). Это преувеличение, очевидно, но что-то такое могло быть в тогдашних разговорах.

32. Листи Танячкевича, с. 4.

33. Австро-руські спомини, с. 358 и 441.

34. III письмо киевлянам. Листи до Франка II, с. 5, 40 — 41.

35. Волховского «Правдивого Слова».

36. Листи до Франка II, с. 5–7.

37. Переписка з Окуневськнм с. 9, здесь имена обозначены только N, их восстановил для меня д-р Окуневский, которому за это приношу глубокую благодарность.

38. Воспоминанія, 1923, с. 136.

39. Листи до Окуневського, с. 10 (в издании его имя обозначено «N», в оригинале стоит целиком).