«Устная история» ― философия памяти

Предуведомление. Данный текст ― русская версия доклада, подготовленного к европейскому конгрессу по устной истории, проходившему во Франкфурте весной 1990 года, то есть четверть века назад. В том же 1990 году текст был опубликован в журнале «Общественные науки и современность» (1990, № 6, С. 141–150).

Сейчас я вернулся к этому эссе, рассчитывая через диалог с самим собой на двадцатилетней дистанции переосмыслить цели и задачи занятий этим увлекательным ремеслом ― устной историей. Диалог с собой состоялся, и, наверное, он мог бы вырасти в целую книгу, но итог этого диалога таков: через двадцать четыре года, несмотря на развитие социальных исследований, несмотря на то, что радикально изменились социальные обстоятельства, и даже государство стало другим, несмотря на личный и профессиональный опыт, понимание устной истории в самом главном не изменилось. Вернее сказать ― благодаря личному и профессиональному опыту, я по-прежнему убежден, что этика человеческого равенства ― это методология устной истории. Поэтому я решил оставить этот текст лаконичным, не добавлять к нему ничего и ограничиться минимальными комментариями «на полях».

Простая ситуация, обычная для практики «устной истории»: интервью у двух участников одного и того же события. Если интервью берут у каждого в отдельности, то можно услышать рассказы настолько непохожие, будто речь идет о событиях совершенно разных. К этому есть подходы с двух точек зрения. Можно провести критический анализ источников и, устранив субъективность рассказов, пытаться установить, как было «на самом деле». Так поступают не только в суде при допросе свидетелей, но к этому обязывала всегда и профессия историка, служащего исторической правде, истине. А может быть, сделать предметом саму субъективную разницу рассказов, пытаясь не устранить ее, а, напротив, стимулировать с помощью вопросов? И такая позиция профессионально оправдана, если понимать, что субъективный мир людей ― не только результат, но и участник истории. Две позиции не исключают друг друга, однако разница между ними значительна. В первом случае «устная история» ― источник, во втором ― как источник, так и объект исследования. Сам ренессанс «устной истории» в большой мере связан с изменением представлений об объекте исторического исследования, с включением ментальных структур в предмет изучения. Но «устная история» ― нечто большее, нежели расширение поля внимания историков, и два подхода к интервью с двумя очевидцами содержат в себе философскую разницу.

Эти изменения в предмете и методах исторического познания позволяют нам вступить в сферу философии истории, т.е. задуматься об отношениях между человеком и историей. Можно сказать, задуматься заново, поскольку историки, по крайней мере в нашей стране, отвыкли вступать в эту сферу и по разным причинам не испытывали в этом нужды. С точки зрения философии истории два подхода к той простой ситуации, с которой я начал, содержат философскую оппозицию друг к другу, ибо несут разное отношение к человеку. Более того, «устная история» стремится преодолеть историософию, которая две тысячи лет доминирует в европейской культуре.

«Устная история» не способна отделить себя от человеческой памяти. И в то же время это ― история, т.е. предпосылка истории «писаной» (историографии). Именно «устная история» демонстрирует нам, что память ― основа истории, и в то же время являет разрыв с памятью, даже насилие над ней. Породив историю как вид деятельности и форму сознания, «устная история» отходит на периферию, соглашается со своей вторичностью. Возрождение «устной истории» сегодня ― симптом новых отношений между историей и памятью, что особенно очевидно в обществе, где отношения между историей и памятью десятилетиями пресекались. И в силу особых отношений с памятью «устная история» вновь обращает нас к самим основаниям и предпосылкам Истории, требуя и позволяя тем самым задуматься над вопросом, что же такое История, каковы отношения между Историей и Человеком, как меняются эти отношения.

Философия истории и Память

История как форма отношений человека с миром стала возможной благодаря человеческой памяти. Память избирательна ― существует забывание. Мы способны забывать плохое и хорошее, существенное и несущественное. Но в силах ли человек управлять своей памятью? Мы всегда рискуем непроизвольно вспомнить прочно забытое. Существенное может стать совсем несущественным, а несущественное (настолько, что пытаемся изгнать его из памяти) вдруг становится существенным. Что прошло незамеченным, вдруг всплывает в памяти и предстает значительным в свете последующих событий, и даже оказывается предзнаменованием. Это свойство памяти ― менять значение событий, которые ушли и живут только в ней ― делает возможным выстраивание событий, лиц, слов и жестов в ряды последовательные, причинно-следственные, т.е. делает возможной историю как форму жизни.

Существование в памяти ушедших людей, а значит, надежда человека сохранить себя в памяти других, делают историю для человека необходимой, ибо он может сохранить себя после смерти, лишь придав себе значение, соединив свои поступки и слова с чем-то общезначимым ― с движением мира к грядущему. Человек неспособен управлять своей памятью, но не может не стремиться это делать. История становится таким средством ― средством управлять памятью, наделять значением, смыслом и лишать смысла, значения.

История ― форма существования, в которой избирательность уже не свойство, а суть. Не все и не всех она наделяет значением, чтобы направлять людей и события. События выстраиваются в ряд, направленный, как вектор, к некоему грядущему итогу, и люди, их поступки, жесты, слова, как и народы, их устремления и их прошлое, делятся на исторические и неисторические.

История как отбор оказывается формой неравенства. Ее «смысл» служит критерием, меркой значения людей, этносов, идей, государств. Точнее сказать ― ее «смыслы», поскольку в истории, в определении значимости и незначимости, в совершении событий и их выстраивании участвует сознание людей, а люди по-разному представляют «смысл» ― грядущий итог истории, разное вкладывают даже в одни и те же слова, метафоры, жесты. Мы находимся в истории, и история находится в нас, определяя то, как мы видим, говорим, действуем. История, суть которой ― отбор, подразумевает и отбор «смыслов», т.е. настаивание на истинности.

Рассматривая Историю таким образом, мы входим в круг понятий: Бессмертие, Равенство, Истина. История как форма человеческого существования помогает человеку справляться с этими проблемами, позволяет решать их, но не позволяет решить окончательно. А поскольку проблемы эти ― коренные, и коренятся они в самих основаниях Истории, то будучи не в силах отказаться от их решения (что равносильно отказаться от истории), история и вынуждена сегодня обращаться к своим основаниям и преодолевать самое себя.

Возрождение «устной истории» ― это и свидетельство обращения Истории к своим истокам, и, очевидно, процесс преодоления Истории, исчерпания ее как способа человеческой жизни.

На полях. Сегодня кажется неуместным писать понятия с большой буквы. Пафос ― тоже свойство исторического существования человека, и он актуализируется во времена больших перемен. Сегодня ― уже не на пишущей машинке, а на компьютере ― эти слова можно набрать курсивом, не прибегая к торжественным заглавным буквам. Но масштаб проблем исторического существования не снизился и не мог снизиться за четверть века: человек остается заложником истории и тех смыслов, которыми ее наделяют. Когда мы встаем на сторону человеческой памяти, помогая человеку осознать свои отношения с историей, мы вносим свою лепту в преодоление этой зависимости.

«Устная история» и Истина

Конкретизируем нашу ситуацию, придав ей слегка фантастический характер. Представим, что у нас есть возможность услышать и записать устную историю сражения при Бородино ― во Франции и в Советском Союзе обнаружено по одному живому участнику этого события. Но стариков надо щадить ― о чем же мы их расспросим за тот час, что отведут их опекуны для наших диктофонов? Спросим, кто же все-таки одержал под Бородино победу, и постараемся выяснить новые аргументы, указывающие на победившую сторону? Уточним детали смерти Багратиона или поведения Мюрата? Или спросим дедушку и почтенного месье, как каждый из них себя чувствует и что им приятнее всего вспоминать? Я бы задал последний из этих вопросов, но понимаю тех интервьюеров, которые не упустили бы уникальной возможности услышать от двухсотлетних старцев их мнение по любому иному поводу.

Надуманная ситуация? Схоластический вопрос? Не слишком.

По сути, это вопрос о пересмотре общественного смысла занятий историей, и от него легко провести связь к сложнейшим проблемам исторического образования, инвестиций в гуманитарные исследования, издательской политики, государственной и общественной цензуры.

Вершина ― так называется небольшое село в сотне километров от Иркутска, которое вдруг стало международной достопримечательностью, местом постоянных визитов из-за границы, в основном из Польши. Село иногда называют просто «Польская деревня». Большинство местных жителей ― потомки поляков, поселившихся здесь в первом десятилетии нашего века. Принято считать причиной их переселения столыпинские реформы. Но теперь, когда многочисленные гости оживили интерес к этой теме, стали расспрашивать жителей о происхождении деревни, оказалось, что сибирские поляки не имеют какой-то несомненной версии на этот счет. Воспоминания о том, что рассказывали предыдущие поколения, создают мозаику эпизодов и людей, развертывают красочный фильм памяти, но фильм без определенного сюжета. И здесь, как и в случае со свидетелями Бородино, нужно выбирать задачи исследования ― восстанавливать «историческую правду» или сохранить на магнитных лентах живые рассказы людей, не всегда озадачивая их просьбой вспомнить поточнее. Необходимо выбирать и потому, что деревня не слишком велика, и потому, что многое в рассказах исчезнет или примет сторону «официальной» версии, как только эту версию истории деревни начнут публиковать. Да и не могут быть люди постоянным объектом расспросов ученых, набросившихся на лакомый кусочек.

Конечно, выбор задач не обязательно совершается как подписание договора. Такой выбор может импровизированно присутствовать в конкретной беседе, но «устная история» ― ремесло равновесия между восстановлением истины и стремлением разбудить «поток сознания», чтобы сохранить его и донести до мира. И здесь нет жесткого алгоритма, равновесие это приходится искать постоянно.

«Устная история» как ремесло заставляет историка, а не только философа, вспомнить о Канте. Иммануил Кант отдавал приоритет практическому разуму перед чистым. Чистый разум занят познанием, его предмет ― Истина. Истина вечно недостижима, но ее поиск дает людям материал для суждений о мире и о жизни. Разум практический существует как способность суждений, и его предмет ― человеческое благо. История ― царство Чистого разума. Его даже позволительно назвать Историческим разумом, поскольку Истина ― понятие неотрывное от Истории как способа жизни. Истина ― это отбор, это подход к показаниям наших чувств и разума с критерием соответствия неким мировым законам. Человек исторический, т.е. человек, ощущающий себя участником некоего мирового процесса, переносит избирательность истории в сферу познания. Человеческая потребность знать о мире приняла в европейской культуре форму такого познания, для которого Истина ― самоцель.

Свое логическое завершение Исторический разум находит в некоторых общественных формах нашего века, созданных под знаком воплощения в жизнь Истины, приведения порядка вещей в соответствие с порядком идей. Речь идет и о нашей стране. В таком логически последовательном варианте Истина уже не принадлежит познанию, а становится синонимом небольшого набора идеологических символов. Чистый разум становится Разумом идеологическим, абсолютно оторванным от разума практического.

Таким образом История отрицает самою себя.

Во-первых, поскольку некие символы и понятия становятся абсолютной ценностью, то настоящее, где ценности почитаются, отделяет себя пропастью от прошлого, в котором эти ценности реализованы не были, и которое в силу этого утратило какую-либо собственную ценность. История, расправившись с прошлым, может быть лишь эрзац-историей.

Во-вторых, с позиций идеологии как самоценности любой человек, человеческая жизнь могут быть только случайностью по отношению к непреложным мировым законам. И это лишает человека способности ощущать себя участником истории, он может ее только претерпевать. То есть история перестает быть способом жизни людей. В царстве идеологического разума именно понятие истины служит обоснованием последовательной фальсификации. В шестидесятых годах, когда делались попытки восстановления правды о сталинской эпохе, противники такого восстановления писали, что есть «правда факта», а есть «правда истории».

Теоретическое отступление понадобилось мне, чтобы показать противоречивый контекст, в котором происходит сегодня развитие «устной истории» у нас. Освобождение жизни от идеологических оков предполагает и освобождение памяти, ее раскрепощение. Но в ситуации идейного противоборства историк с микрофоном все равно остается человеком определенных идейных позиций, зависимость от которых в своей работе ему очень трудно ослабить. То, что историческая наука декларирует служение Истине, в чем-то помогает, но в чем-то крайне мешает преодолевать идеологизированность.

Журнал «Социологические исследования» опубликовал запись воспоминаний бывшего охранника Сталина А. Рыбина ― крайне тенденциозные и очень интересные (см. «Социологические исследования», 1988, N3). Интересные настолько, что помещенные тут же комментарии известного социолога, прекрасно владеющего пером, об исторической ценности воспоминаний вряд ли кто-нибудь смог дочитать до конца. В редакцию пошли письма. В одном из них пожилой философ удивился, как можно всерьез говорить об исторической ценности свидетельств, противоречащих общеизвестным фактам и, более того, содержащих «явное вранье». Этот известный философ писал также в своем письме (достаточно характерном), что нет никакого смысла множить заведомые выдумки сталинистов и «следует прекратить морочить людям головы…» («Социологические исследования», 1989, N5, с. 93).

Интерес к воспоминаниям Рыбина и отклик на их публикацию выявляют два отношения к человеческой памяти.

Первое ― идеологическое. Оно проявляется не только в вульгарных формах и имеет серьезные основания сегодня ― тревогу за будущее. Если дети активно пишут в газету «Пионерская правда» письма, защищающие Сталина, кумира их дедушек, если никого не удивляет общество «юных сталинистов» и существует даже «клуб Брежнева», то трудно удержаться от разоблачения выдумок сталинистов. И нужно ли удерживаться? Ответственность перед погубленными сталинской системой требует восстановления Истины. И само требование Истины обязывает нас исследовать «изнутри» то, что называют сталинистским сознанием.

Тревога за будущее, как и бережное отношение к памяти своих предков, требует и иного подхода к памяти ― с точки зрения человеческого блага, практического разума. Возможность сосуществования разных убеждений, позиций, а значит и разных миров памяти ― для нас вопрос практический. «Клуб Брежнева» и выступления в защиту Сталина ― не только идеализация прошлого, но и симптомы протеста против идеологического насилия над памятью. Отдавая приоритет практическому разуму, Кант сформулировал нравственный императив, требующий отношения и к себе, и к любому другому человеку, как бы ни был чужд тебе его мир, как к самоценности. Это поистине практическое требование в нашей исследовательской ситуации.

Ренессанс «устной истории» ― свидетельство упрочения Практического разума. В работе историка с микрофоном интерес к человеку занимает не меньшее место, чем интерес к истине. Более того, интерес к человеку ― условие такой работы, основа профессионализма. Опубликованному тексту, как в случае с воспоминаниями Рыбина, легко отказать в праве на существование, но кто из историков откажется слушать собеседника, рассказывающего о прошлом, даже если рассказ — «заведомое вранье»?

«Устная история» и Равенство

Воспоминания А. Рыбина существуют не только на бумаге. Режиссер Семен Аранович, записав монологи Рыбина, создал фильм «Я служил в охране Сталина» ― блестящий образец «устной истории». Фильм вышел на экраны и вызвал еще более бурную реакцию, чем публикация: режиссер, в отличие от журнала, даже не выразил отношения к своему персонажу. Монтаж материала не преследовал цели разоблачить, а помогал как можно полнее раскрыться «герою». Если бы режиссер расставил оценки, он снизил бы эффект фильма ― зрителю легче было бы осудить и актом осуждения отделить это явление от себя. Но, вглядываясь в неукротимого старика, можно, благодаря режиссеру, не спешить с приговором, а узнавать собственные черты и черты тех людей, с которыми вместе живешь в этом мире и обязан ужиться. Если бы режиссер расставил оценки, то он поступил бы нечестно по отношению к старику, искренне открывшемуся перед его видеокамерой. Можно считать героя в глубине души преступником и нравственным калекой, но можно быть и признательным ему за то, что, раскрыв перед нами свою память, он позволяет нам осмыслить его духовный опыт и избежать уже наших собственных преступлений. Духовный опыт преступника оказывается не менее существенным для нас, чем наш собственный.

Пора опять вспомнить о Канте и о понятии «этическая общность». Общность людей разных, но равных ― сосуществование Миров памяти, разных опытов и миропредставлений. И каждому человеку необходимо это многообразное единство Человечества, опыт Человечества, составляющий и его личный опыт. Поэтому человек должен относиться к Человечеству в своем лице и в лице любого другого человека как к цели, но не как к средству.

Нетрудно заметить, что это требование равенства находится в противоречии с Историей как способом человеческой жизни. История относится к человеку именно как к средству, да и не все люди равны перед Историей. Поэтому историк способен легко пренебречь требованием человеческого равенства, если только он ― не историк с микрофоном.

Занятие «устной историей» ― школа равенства. Возрождение «устной истории» связано с необходимостью обратиться к живой человеческой памяти, а не только к ее вещественным свидетельствам, зафиксированным на бумаге или воплощенным в предметах. Человеческая память не сосредоточена в литературных салонах, партийных кабинетах и государственных архивах. «Устная история» возрождена интересом к деревне, к рабочим пригородам, к неграмотным старикам. Но одно дело декларировать Равенство, а другое ― утверждать его своей деятельностью. Для «устной истории» проблема равенства оказывается постоянной рабочей проблемой.

Если рассматривать отношения с теми, у кого мы берем интервью, то пример воспоминаний Рыбина достаточно ясно показывает общую трудность. Именно на таком примере очевидно: историк, отказывающийся от интервью с человеком, который ему неприятен, рискует утратить уникальное историческое свидетельство ― живой образ того самого мировоззрения, которое будущим историкам придется восстанавливать по исчезающим следам. А поставив задачу передать этот образ во всей полноте, помочь рассказчику «раскрыться», мы обязаны признать за ним право на свои трактовки, иллюзии, свою память, т.е. преодолеть антипатию.

Проблема равенства существует и при самой большой симпатии. Герой твоего интервью ― интересный человек со своим неповторимым миром и бесценными воспоминаниями, но он для тебя ― также и объект, источник воспоминаний. Кроме того, твой герой ― объект твоих методов, приемов, с помощью которых можно его разговорить.

И, наконец, отношение к человеку как к средству проступает в самой сложной нравственной проблеме «устной истории» ― проблеме скрытого микрофона. Легче всего разрешить эту трудность, отказавшись от скрытого микрофона как безнравственного средства. Однако тем самым мы отказываемся от уникальных человеческих свидетельств. Предельный случай ― интервью с бывшими палачами, начальниками лагерей. Предельный, поскольку в этих ситуациях скрытый микрофон ― не просто технический прием, а сознательный обман: конечно, такой герой не даст разрешения записывать его откровения, тем более не даст санкцию на их обнародование. Но есть и более мягкий вариант ― когда скрытый микрофон применяется просто в интересах сохранения чистоты и непосредственности рассказа человека, не привыкшего к микрофонам. И в том и в другом случае мы (хотя и в разной степени) нарушаем принцип равенства. Но это означает только, что каждый раз, в каждом конкретном случае историк должен заново решать вопрос об использовании скрытого микрофона. Иначе исчезнет из внимания нравственный аспект наших занятий и «устная история» утратит свою корневую связь с равенством, т.е. утратит собственные основания ― уважение к человеческой памяти.

На полях. Технический прогресс отменил «мягкий вариант» скрытого микрофона ― компактная аппаратура уже не мешает даже самому стеснительному собеседнику. О рассказах, записанных «втемную», тайно от рассказчика, может поведать только журналист из «желтой газеты» ― историк, поступивший так, потеряет доверие коллег, автор книги, фильма или телепередачи, выступающий в роли историка и поступивший таким образом, не вызовет доверия у серьезного зрителя или читателя. Но проблема равенства не стала менее острой ― она возникает всякий раз, когда при подготовке публикации или при монтаже фильма автор решает, что из того, что сказано в момент откровенности, что доверено доброжелательному собеседнику, можно выносить на страницы или экран.

«Устная история» и Бессмертие

На Центральном телевидении в Москве стерты некоторые записи Ойстраха, Гилельса, Ростроповича. Не по злому умыслу ― не хватало пленки для записи новых концертов. В то время историк в СССР, работавший с диктофоном, знал, как трудно решать, какой из прежних записей придется пожертвовать, когда нужна пленка для новой. Стоит ли сравнивать масштаб жертвы: уничтожение записи неповторимого выступления великого музыканта и устного повествования простого человека, когда это повествование может быть единственной формой существования этого «я» после смерти?

Отсутствие масштаба для таких сравнений ― свидетельство уникальности человеческого «я» и важности для нас проблемы бессмертия.

На полях. Давно уже нет дефицита аудио или видеопленки, а цифровая техника сделала возможные объемы записи безлимитными. Но эти неограниченные возможности привели к другим коллизиям: рассказы людей о прожитой ими жизни стали наполнять электронные архивы. Память, оцифрованная и размещенная на сайте, отрывается от человека, чей рассказ записан, и от историка, который записывал рассказ и брал на себя ответственность за распоряжение не просто свидетельствами, а частью человеческого «Я», за то, в каком виде человек предстанет в мире и тогда, когда физически из мира уйдет. Встают вопросы, связанные со степенью и сроками доступности подобных архивов памяти, и эти трудности не менее серьезны для занятий устной историей, чем прежние вопросы «где достать пленку» и «что стереть», а вопрос «что достойно записи» был, есть и будет.

Любой историк восклицал не раз: «Как жаль, что не было с собой магнитофона!» ― зная, что рассказчик не повторит сказанного так же ярко, или повторит ярко, но уже по-другому, или уйдет из жизни, лишив оставшихся на земле возможности слышать себя. Человек потенциально бессмертен ― бессмертны его духовная жизнь и духовный опыт, перетекающие в собеседников, в любимых, в детей и воспитанников, иногда в написанные книги, чаще ― в созданные им вещи. Возможность продолжить себя после физической смерти и рождает в человеке надежду на бессмертие. История воплощает эту надежду, давая человеку его место, его роль в общем движении Мира. Не каждому История отводит такое место, и делает она бессмертными лишь избранных. Но даже избранные бессмертны как средство истории, как ее персонажи; история не сохраняет их человеческого «я», полноты и своеобразия их духовного опыта. В современном мире, который может сохраниться лишь при понимании мира каждого человека (равно как и каждого народа) как самоценности, как уникального мира, история исчерпывает себя ― отношение к человеку как к средству гибельно. История и не может учитывать уникальность человека, иначе она утрачивает свой предмет. Роль альтернативы истории выполняла философия, сохраняющая внимание к человеческой уникальности и помогающая человеческому «я» примириться с историей. Поэтому в ХХ веке, когда избирательное отношение к человеку ввело мир в неразрешимые противоречия, философия пыталась преодолеть историю («Философия жизни», экзистенциализм, герменевтика, структурализм, идеи конца истории и т.д.). Для нашего предмета это означает, что устная история превращается в устную философию.

Записанные на бумаге воспоминания сохраняют память о человеке, его суждения и факты его жизни. Человек пишущий, выстраивающий слова и формирующий мнения по законам письменной речи и согласно тем задачам, которые он перед собой поставил, постоянно себя ограничивает, отказываясь от того, чтобы сохранить свое «я», поскольку иначе он не сможет оставить свой след.

Мемуары ― всегда авторская концепция собственной жизни, таковы законы письменной речи. Дневник от них мало чем отличается, поскольку он ― тоже монолог, подразумевающий слушателя или воображаемого собеседника. Чем же отличается «устная история»? Разве она не фиксирует какой-то момент человеческого «я», омертвляя его расшифровкой на бумаге или монтажом пленки? В «устной истории» собеседник не воображаемый, а реальный, и это обстоятельство, как и отсутствие законов письменной речи, принципиально меняет ситуацию. «Устная история» ― диалог, а значит, предполагает сосуществование памятей. Диалог ― это и ограничение (ибо есть пределы понимания), и постоянное стремление преодолеть ограничение, раздвинуть пределы. В таком постоянном преодолении трудностей взаимопонимания и в обнаружении новых пределов устный рассказ и может воплотиться в образ, в котором, как в капле, отразится уникальность личности, полнота человеческого «я».

Подобный уровень «устной истории» ― осуществление мира миров (Михаил Гефтер), взаимовглядывание людей друг в друга. Не бумага, а память собеседника дает надежду продлить свою жизнь, оставить память о себе. Такое намерение собеседника не совсем совпадает с доминирующими в историографии традициями. В традиционных представлениях об источниках и критериях научности успех интервью ― это получение точного ответа на точные вопросы. При таком подходе историк подобен журналисту, для которого всякие неясности и глубины, «излишние» биографические подробности ― информационный шум, который нужно устранить при подготовке публикации. Но если думать о сохранении человеческого «я» в его многообразии и полноте, то историк должен воспроизводить не просто воспоминания, но Мир памяти в воспоминаниях. В этом случае диалог историка с его героем должен быть диалогом двух «я», а не обработкой памяти со стороны науки и научной точности. Приоритет отдается иному критерию ― философско-художественной образности, целостности. Представления человека о прошлом и настоящем, об отношениях с близкими и об исторических событиях, подробности быта и суждения о судьбе страны ― все оказываются ликами памяти (целостной, поскольку это память конкретного человека). Каждый из ликов памяти помогает увидеть другой лик, другую черту. И неясности, и глубины естественны, ибо Миры, духовный опыт двух людей, несводимы друг к другу без остатка, два человеческих «я» не могут исчерпывающе совпасть. И эти неясности, и глубины сохраняют возможность другим современникам и потомкам вступать в диалог с духовным миром человека, однажды проинтервьюированного историком с микрофоном, т.е. лишают человеческое «я» смерти.

Историк стремится к полноте вглядывания в мир современника, ― и в этом смысле история становится философией. Трудная задача, но выполняя ее, надо сказать слова благодарности традиционной историографии, приучившей нас, что служить истине ― значит не терять ценного и важного. Просто понимание того, что ценно и важно, стало несколько шире, чем понятие Истины.

Из сегодня. За двадцать с лишним лет устная история не вызвала революционных изменений в исторических исследованиях в России. Ученые советы по-прежнему относятся к интервью как источнику не вполне «научному», даже если работа посвящена социальной истории или истории повседневности. Появляются интересные и яркие книги, основанные на устных воспоминаниях, приходят новые поколения историков, но они вынуждены считаться с правилами корпорации. Однако устная история как работа с человеческой памятью вышла за «ведомственные границы» историков. Например, устная история стала частью системы образования взрослых, помогая человеку преодолевать те трудности отношений с Историей, которые были предметом данной статьи. Вот только нашей системы школьной и университетской это никак не касается. Для школы считают актуальным спор о едином учебнике, а не о живой связи человека с прошлым, а на истфаках устная история ― удел энтузиастов в свободное от написания учебных комплексов время.

Источник: Рожанский М. А. «Устная история» ― философия памяти // Общественные науки. – М., 1990. — №6. — С. 141–150