Профессиональный русификатор

Фомичева О.А. А.С. Будилович. Деятельность в национальных регионах пореформенной Российской империи. – СПб.: Алетейя, 2014. – 216 с.

Хорошо известно, что фигуры «второго плана» могут быть не менее интересны, чем «первого», равно как обращение к персонам, не отличающимся ни яркостью мысли, ни масштабом самостоятельной деятельности, способно оказаться весьма плодотворным. Вторичность здесь выступает своеобразным «нейтрализатором» авторского воздействия, позволяя увидеть типичное для своего времени — тип «по-Гончарову», а не «по-Достоевскому», если отсылать к известному спору. Антон Семенович Будилович (1846–1908) принадлежит к числу фигур, весьма заметных в свое время, но по прошествии времени известных лишь довольно ограниченному кругу специалистов, преимущественно историков славяноведения. Даже наиболее «публичный» эпизод его биографии — редактирование «Московских ведомостей» — и по своей кратковременности (редактором он пробыл менее года, с 1 января 1908-го до смерти, наступившей 13 декабря того же года), и по незначительности результатов почти не привлекал внимание историков консервативной мысли. Влиятельность Будиловича имела преимущественно административный характер — в силу занимаемых им постов: профессора Нежинского историко-филологического института, затем профессора Варшавского и ректора Дерптского/Юрьевского, члена Совета министра народного просвещения. Сказанное выглядит на первый взгляд несколько парадоксально, поскольку профессорская должность не связывается преимущественно с администрацией, однако в случае с Будиловичем это не так: свою академическую карьеру он строил как идеологическую, а преподавательскую деятельность воспринимал в первую очередь как подготовку соответствующих кадров. При этом кафедра для него оказывалась преимущественно не средством воздействия на слушателей путем их убеждения, а воспринималась как «государственный пост», за собой он ощущал — и стремился донести это до слушателей и коллег — силу власти, от имени которой говорил и действовал — и к которой апеллировал. Уже в последние годы жизни, столкнувшись со все усиливающимися требованиями либерализации университетского режима, стремлением к автономии, он будет оспаривать эти притязания, ссылаясь на статус университета как государственной институции — и, будучи уже не в силах прямо претендовать на определение «идеологической роли» университета как проводника государственных взглядов, начнет интерпретировать допустимую автономию как «аполитичность».

Биография Будиловича являет образчик формирования «русификаторских» кадров: занятая им довольно рано идеологическая позиция гармонично сочетается с тем наследием, которое он вынес из семейного прошлого и юности. Выходец из священнической семьи Гродненской губернии, ставшей православной в результате «воссоединения» униатов в 1839 году [1], он с раннего детства погружен в ситуацию этноконфессиональных и национальных напряжений. Для него, как и для многих других, важнейшим событием в плане определения собственной позиции становится польское восстание 1863 года: его отец получает от лица восставших приговор к смертной казни как «слишком русский» (с. 37), семья меняет фамилию со звучащей по-польски «Будзилловичи» на русифицированный вариант «Будиловичи» (с. 38) — и в том же 1863 году Антон поступает на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, где его учителями станут И.И. Срезневский и В.И. Ламанский, а взгляды последнего станут каркасом его собственных.

С первых публикаций работы Будиловича демонстрируют его восприятие себя и своей роли как «бойца» — научные изыскания должны подтвердить, укрепить, обосновать определенный политический выбор. Идеологическая верность значила для него куда более научной значимости. Так, уже ректором Юрьевского университета он добьется ухода с кафедры Бодуэна де Куртене сразу же по выслуге последним положенного двадцатипятилетия (после чего тот продолжит свое профессорство уже в Ягеллонском университете), а в стремлении ввести обучение на богословском факультете на русском языке будет рекомендовать кандидатуру, вызывающую и у него самого не самые благоприятные отзывы относительно научной состоятельности.

Характерно, что, оставленный при университете в качестве кандидата-стипендиата по кафедре славянской филологии, из своей первой заграничной командировки и ознакомления с европейскими университетами он не вывезет, по его собственным словам, ничего полезного. Тогда как последующая поездка, уже в рамках подготовки к профессорскому званию, по славянским землям, вызвавшая куда более теплые оценки с его стороны, будет совмещением научной и общественной деятельности. В конце 1860-х — первой половине 1870-х Будилович активно участвует в общественной жизни и как публицист, отстаивая панславистские взгляды — призывая не отрекаться от этого термина, а разъяснять его содержание, понимаемое им в это время как стремление к федерации славянских народов с первенством Российской империи. Одновременно он отмечает ограниченность прямых территориально-политических притязаний империи: к таковым, по его мнению, принадлежат лишь Восточная Галиция и Закарпатье, прочие же славянские народы должны обрести свою политическую самостоятельность под верховным покровительством России. Если и в этот период Будилович отстаивает позицию (с. 78), согласно которой единственным славянским языком является лишь русский, тогда как все прочие надлежит рассматривать как наречия (среди которых польское рассматривается как крайне-западное, сильно «испорченное» латинскими и немецкими заимствованиями), то необходимо отметить, что данная общность рассматривается им как преимущественно религиозная: языковая составляющая, на его взгляд, безусловно важна, но не является первенствующей. Так, уже существенно позднее, в 1892 году, он не будет считать «усвоение населением Буковины румынского языка изменой [славянству], так как румыны относятся “к восточной церкви и образованности” и, возможно, могут оказать поддержку русинам “против общих недругов на Западе”». Особенную опасность представляли поляки и венгры, стремившиеся, по мнению Будиловича, изменить религиозную и национальную идентичность галичан. Их целью являлось «перерождение людей русских в поляков или мадьяр, следовательно, косвенным образом — в немцев» (с. 54). В этом отношении вполне закономерно, что постепенно на смену «славянскому миру» в рассуждениях Будиловича (следующему здесь Ламанскому) приходит «греко-славянский мир», выступающий как в первую очередь пространство восточной церкви. Он регулярно подчеркивает, что среди славян католики и протестанты не только составляют меньшинство, но что для славянского мира «первоначальным», «исходным» выступает именно православие. Иные деноминации выступают лишь в качестве исторического уклонения — и не только в широкой перспективе судьбой «греко-славянского мира» в целом является общее возвращение к православию, но обращение в православие славянских народов выступает и в числе ближайших, практических целей — как в лице греко-католиков Холмщины (обращение которой произошло в 1875 году), так и, например, чехов. Вместе с большинством других представителей широкого «славянофильского лагеря» он куда с большей симпатией относится к протестантским церквам среди славян — и с точки зрения сохранения языка, и связанного с этим национальным характером церквей (с. 61), и как к «естественному» союзнику в противостоянии католичеству (как силе антинациональной и противостоящей греко-славянскому миру).

Представление о греко-славянском мире именно как о религиозной общности будет отстаиваться Будиловичем до конца жизни: так, незадолго до смерти он примет активное участие в полемике с «неославистским» движением, стремившимся интерпретировать славянство вне религиозных рамок, как культурно-языковую общность. Примечательно, что со временем представление о славянской общности в политическом плане существенно меняется: на смену «федералистским» (пусть и с перевесом Российской империи) идеалам, типичным для эпохи 1840–1870-х годов, в 1890-е приходит «славянская империя», призванная «устранить национализм отдельных славянских народов» (с. 201). Вслед за своим тестем А.И. Добрянским Будилович все с меньшими симпатиями относится к славянским национальным движениям в их политических притязаниях (расходясь в оценках балканского опыта 1870–1890-х годов со своим учителем Ламанским, оставшимся во многом верным своим представлениям о перспективах «славянской взаимности» 1860-х годов).

Подобные взгляды и готовность не считаться с общественным мнением сделают его прекрасной кандидатурой для назначения на идеологически важные посты в западных регионах империи. В 1876 году он будет назначен в Нежинский институт, сблизившись с его директором Н.А. Лавровским. Эта встреча станет важнейшей в его биографии, они фактически образуют «тандем», где опережающий по административной карьере Лавровский будет двигать за собой Будиловича — сначала в Варшавский университет, а затем в ректоры Дерптского (когда станет попечителем этого учебного округа), где на Будиловича будет возложена работа по «русификации» данного учебного заведения. Работа Фомичевой примечательна демонстрацией того, как «русификаторская» линия оказывается лишь одной из программ власти, находящейся в довольно сложном соотношении, а нередко и в противоречии с другими целями и задачами. Так, министерство народного просвещения демонстрирует готовность поддерживать преобразовательные действия на местах лишь до определенного предела, по возможности избегая, например, широких конфликтов с профессурой. В ситуации перевода образования в переименованном в Юрьевский бывш. Дерптском университете на русский язык Будилович оказывается, например, в ситуации, когда меры по увольнению в отставку профессоров, которые не осуществят в установленные сроки перехода на русский, даже его друг и покровитель Н.А. Лавровский стремится представить исключительно как ректорскую инициативу.

Смерть Лавровского существенно ухудшает положение Будиловича: он лишается надежной поддержки со стороны руководства и в 1901 году вынужден оставить пост ректора Юрьевского университета — формально ради повышения, назначенный в Совет министра народного просвещения, но, учитывая весьма ограниченные возможности самостоятельной деятельности на этом посту, фактически в полуотставку. На волне попыток либерализации университетской системы он, участвуя в работах министерства, в первую очередь в комиссии по преобразованию высших учебных заведений (1902), находится в контртечении, отстаивая назначаемость ректора министерством, рассматривая университет как государственное учреждение, автономия которого возможна лишь в собственно-научных вопросах. В оценке национальной политики в конце жизни, в 1906 году, он утверждает царствование Александра III в качестве, по словам О. Фомичевой, «решительного поворота к лучшему», противопоставляя его ложной политике, господствовавшей со времен Петра I, — «противонародной и противогосударственной», — а деятельность новых министров просвещения оценивает весьма скептически, выступая уже в качестве редактора «Московских ведомостей» против Шварца. В курсе последних лет его критику вызывает «русификация», понимаемая преимущественно как включение в русское языковое пространство, тогда как для Будиловича основным оставалось православие. В этом отношении характерна его работа в Совете МНП в 1905 году по оценке системы Ильминского: отводя большую роль распространению русского языка и, по сравнению со школами, основанными Ильминским, увеличивая долю языкового обучения, он в то же время отстаивает их характер именно как религиозных школ, а также первоначальное преподавание на местных языках. Русификация оказывается здесь продолжением миссионерства, тем, что не существует в отрыве от православия, — аналогичным образом и действия по «русификации» Юрьевского университета символически подчеркиваются заведением домовой университетской церкви.

Действуя на протяжении большей части своей карьеры резко и решительно, демонстративно декларируя свои взгляды, в период 1880–1890-х годов выступающие одним из вариантов официальной политики, силу которой он ощущает за собой, Будилович выступает не только исполнителем, но и одним из творцов университетской политики этого времени, ограниченность которой лучше всего проявилась именно в регионах его активности — в Привислянском крае и в Остзейских губерниях. Как правило, она оказывалась значительно более агрессивной в своих заявлениях, чем в действиях, — выступая как декларация, на практике допускающая значительные компромиссы, — и тем самым вызывая оппозицию куда более существенную, чем могли бы вызвать в действительности осуществляемые меры. В этом, надобно заметить, проявляется и слабость данной политики: и ее создатели, и те, кто осуществлял ее на местах, путем радикализации заявлений и демонстративных ходов стремились придать данным действиям прочности, связывая власть — и тех, кто стоял над ними, и своих преемников и оппонентов — сделанными жестами, в качестве издержек получая сопротивление и со стороны тех, кто был готов к компромиссам в рамках, определяемых практическими действиями.

Примечание

↑1. Его старший брат, Александр (1845–1914), примет сан и станет заметным церковным деятелем в Холмщине.