Непреднамеренные интенции исторического действия

Если мы говорим об «историческом бессознательным», то оно должно включать в себя момент предвидения. Историческое сознание не всегда видит катастрофу. Ханна Арендт заметила, что катастрофы в современном мире происходят от того, что современный человек может в этом мире слишком многое, но он не научился в нем жить, даже если создавал его по собственной власти. А значит, наши интенции могут повести себя неожиданно для нас самих — их исход не предрешен. Все эти интенции в состоянии прорываться через лакуны сознания, которое может представить будущее лишь как ряд образов, и поневоле устремляются к тем последствиям, которые разум принять не способен. Такие непреднамеренные интенции показывают, что сколь бы глубоким ни было историческое знание, оно не всегда спасает от самообмана. Мы проецируем свои интенции на готовую историю, считая, что последствия того предсказуемы. Но сейчас человек, как отмечает Вирильо, не может справиться даже со своими технологиями, своей мощью превысившими биологическую мощь планеты. Тем более, хотя весь наш мир кажется нам историческим, мы упускаем из виду эффекты этой небывалой мощи, которую невозможно осознать с помощью привычного исторического сознания. У нас остаются лишь смутные ощущения чего-то, что затаилось от сознания. Мы начинаем тогда считать себя участниками эксперимента истории, в котором, как выражался Юнгер, мы «имеем дело с вещами, которые не укоренены в опыте». Но кто сказал, что эти вещи не становятся частью нашего настоящего и будущего опыта? Историческое бессознательное, как и любое бессознательное, может длиться сколько угодно: пытаясь оспорить историческую случайность, оно извлекает на свет репрессированные исторические возможности — и они могут потребовать нас к ответу в любой момент.

Чувство времени позволяет историческому бессознательному проникать в сознание. Время — это не просто космологический принцип необратимости, не просто членение биологической жизни, не просто бухгалтерия человеческих решений и не просто регулятор координации социальных действий, как считал Элиас. Время претворяет несбывшееся в сбывшееся. Паоло Вирно, объясняя понятие действия в «Метафизике» Аристотеля, отметил, что действие как основание действительности, настоящего времени, уже подразумевает, что оно «сейчас». Но всякое «сейчас» по определению мимолетно: есть только сменяющие друг друга моменты. Вирно пишет, что мы можем говорить только о неизменности скрытых возможностей, которые и образуют горизонт любого опознаваемого нами события. Эта повсеместная возможность, это «не сейчас», и есть само время, время как целое, постоянная переменчивость и постоянная небывалость.

Время неоднородно. Это, с одной стороны, цепочка событий, связанных причинами и следствиями, нашедшими себя в действиях (следствиях б-типа). Но с другой стороны, это груда на первый взгляд никак не связанных событий, которые просто разворачиваются во времени, как раскрытие возможностей в действительности. Они могут быть соотнесены друг с другом, но позднее, когда событие отгремит. Все настоящее, говорит тот же Вирно, рассталось со своим былым правом быть возможностью, и только поэтому оно уже не прошлое и не будущее.

Как утверждал Аристотель, возможность происходит от некоего первичного действия, и поэтому, в конце концов, для всех действий есть Перводвигатель. Все, что создано, то стремится к цели: и целью, по Аристотелю, оказывается само становление вещи, само ее сбытие в мире. Но одно дело — построить дом, а другое дело — «построить дом истории», дать истории сбыться в мировом масштабе. Такой дом никогда не бывает достроен, сколько бы ни изобретали историки и теоретики культуры «концов истории», чтобы оправдать произвольно взятые политические или экономические стратегии. История никогда не прекратит иметь дело с возможным в себе. Бессознательное грозно в своих одеждах времени: оно заставляет переживать будущее как нечто пугающее своим величием, а прошлое — как завершение целой эпохи.

Историческое бессознательное смотрит на историю как на особую деятельность психической машины: само написание истории — это некоторая психопатия. Писать историю — это репрессировать память. Создание схемы, сопрягающей будущее, настоящее и прошлое, различающей случайное и необходимое, навязывающей сеть причин, в неизбывной «интенции оживить прежние интенции» — это такая же практика принуждения, как и любые социальные практики. Она способствует социализации людей, внушает им чувство вины и, как замечал еще Ницше, заставляет носить «социально приемлемый мундир». Если мы раскрываем, как что было на самом деле, мы тем самым и делаем нашу позицию позицией порядка, позицией авторитетного утверждения того, что не могло не утвердиться. Мы пользуемся «словами порядка», которые и оказываются носителями социальных и когнитивных смыслов (Делёз и Гваттари). Историки объявляют ценности не просто существующими, но необходимыми для устойчивости общества. Историк приписывает себе власть над знаками и значениями: ему доступно значение любой вещи, и в любой момент он может эту вещь обозначить. Он работает как капиталистическое предприятие, изготавливающее бренды именно как действительность непрерывного производства.

Поэтому возможности бессознательного в написании истории оказываются подавлены. Поддерживается «эдипальная модель» «либидинальной экономики» социальных отношений. «Рассказывать историю» означает «наделять ее показательной для всех ценностью». Историк объявляет своими не только явления, но и способ их отбора. Исторические представления не справляются с тем, чего распознать не могут, а также репрессируют нераспознанное: не вмещающееся в строй утверждений оказывается отброшенным. В таких «эдипальных» условиях исторические представления оказываются скорее предметом веры, подменяющим прежние верования бессознательного, а сама история — «шизозоной».

Историки работают день и ночь в мире, который давно научился рассказывать о себе историческим образом, но работы им хватает. Все же слишком многие действия дают повод к рассказыванию истории, и ни одно историческое воображение не справится с их количеством. Кейт Томас утверждает, что сам предмет исторического знания уже «перестал быть познаваемым»: «Мы не можем вместить в один продуманный рассказ бесчисленные точки зрения, ни единая из которых не разрушает прошлого». Чем больше ширится история, чем ощутимее нарастает размах ее производства, простираясь уже над всей областью человеческой деятельности, тем хуже охватываема взглядом сама эта деятельность. Чем более гладким становится изложение и чем лучших целей достигает детализация, тем громогласнее заявляет о себе историческое бессознательное — голосом отодвинутых на задний план исторических импликаций. Чем больше мы жаждем понять, читая историю, тем чаще нас застает постыдная нагота разочарования.

Психоаналитик скажет, что осознанный исторический смысл — лишь поверхностный эффект бессознательной бессмыслицы. Между ними расстояние — почти что ничего. Безрассуден историк, заявляющий: «Историческая причина позволяет нам объяснять, почему произошло данное событие; а так как изменения происходят во времени, причина должна быть раньше следствия». Звучит рассудительно, звучит, почитай, идеально: но разве мы узнали причину не после того, как событие произошло? Разрыв между событиями и их пониманием говорит скорее о том, что реальность, как говорит Бодрийяр, «еще не состоялась». Но историческое знание рухнет, если мы перестанем отыскивать причины во времени, тогда как время идет, не ведая причин и не глядя на события как на смену одного этапа другим. Еще Дюркгейм говорил, что мы судим о причинах, рассматривая лишь то, что «прошло» и при этом «удалось», «сбылось» в смысле «получилось».

События происходят не от причин, а от возможностей, но дело-то в самой возможности — как она воспринимается, к чему принуждает, к чему учит стремиться, гнездится ли в уме или же шизофренически раскалывает разум. Всякий из нас совершает каждый день сотни дел, ведет десятки разговоров, производит тысячи расчетов и охотно совершает поступки — и всегда на это есть основание в возможностях. Но считать эти возможности одинаково действительными способна лишь бессловесная машина, держащаяся на либидинальной энергии инстинктов. «Тело с органами», то есть инстинктами, заставляющими ее действовать решительно. Одна из таких известных нам машин — эдипов комплекс, а именно структура означивания. Эта машина и соорудила рациональный порядок, в котором каждый социальный строй, каждая устойчивая конфигурация ведет к своим заранее известным последствиям. И чем больше мы считаем причинность эффектом времени, тем больше мы оказываемся под властью репрессивного эдипова комплекса.

Эдипальная структура, впрочем, имеет собственную историю. Ведь катастрофа Эдипа уже произошла?

Она продолжает бросать свою тень на всю историю. Поэтому можно сказать, что наш исторический мир создан не историей, а историческим знанием — знанием об уже лежащей на нас вине. Чем больше мы движемся по пути нашего опыта, тем больше рвемся подальше от себя. И избавление от иллюзий только встраивает нас в сверхмашину желания и его субъективного познания. Бессознательное ничего не может сказать нам, оно просто работает, как говорили Лакан и Делёз. Но важно, что оно представляется в разговорах с нами как история. История катится по миру, в своем имперском тяжелом величии, как машина войны, которая заставляет срабатывать такие механизмы, как государство и промышленность. Вот тогда и капитализм оказывается «концом истории» как «возможность ретроспективно прочесть всю историю как производную от капитализма». Капитализм, как говорят Делёз и Гваттари, — это машина желаний в ее глобальном осуществлении, это бессознательное, которое направлено только на воспроизводство социальных отношений. Историческая истина здесь может только направлять калейдоскоп иллюзий «по нашему желанию». Наша жизнь в истории оказывается прямиком внутри калейдоскопа. И это калейдоскоп психопатологии, решившей писать историю.

Реферировано по изданию: Davies M.L. Imprisoned by History: Aspects of Historicized Life. Routledge, 2010. P. 92–98.