Между массовым порывом и нравственной автономией. Суть и итог взросления по материалам прозы молодых российских писателей нулевых — десятых годов XXI века

Некоторые тенденции в нашей жизни весьма трудно уловить и описать, однако их значение невозможно переоценить, поскольку за ними будущее. В их числе — изменения, которые претерпевают представления молодежи о том, как происходит взросление. Неважно, понимается ли оно как выполнение требований, которым нужно соответствовать, или как овладение навыками, необходимыми для достижения успеха. Те дополнения, которые молодежь привносит в существующие правила игры, определяют наше общее завтра.

Никакое количественное социологическое исследование не даст исчерпывающего или хотя бы полного описания того, что происходит в субъективной реальности взрослеющего. И здесь бесценным источником оказывается художественная литература, точнее литературный опыт самоописания индивида, переживающего взросление.

В этой статье будет предпринята попытка дать общую характеристику такого рода самоописаниям, определить жанр, к которому они относятся, в самом общем виде рассмотреть его истоки, как литературные, так и социально-психологические, затем проанализировать ближайшие прообразы этих произведений и сопоставить современные тексты о взрослении с их предшественниками. В результате этого сравнения мы сможем делать выводы об изменениях в затекстовой реальности или даже прогнозы на будущее.

Источниками послужат тексты нулевых — десятых годов нашего столетия, в которых писатели постсоветской России попытались изнутри описать собственное поколение, выходящее на историческую сцену. Это повести и романы Сергея Шаргунова, Алисы Ганиевой, Петра Силаева (известен под псевдонимами djStalingrad и Петя Косово), Романа Полищука, Игоря Савельева, Ирины Богатыревой, Нины Федоровой, Михаила Наймана. Часть из них получили известность благодаря премии «Дебют» (до 2011 года) как соискатели или даже как лауреаты. Это обстоятельство предопределяет минимальную психологическую и возрастную дистанцию между некоторыми авторами (20–25 лет на момент написания текста) и их героями (14–23 года). Другие авторы старше, тем не менее, по тематике и структурно их тексты сходны: главный герой — представитель нового, только вступающего в жизнь поколения, а окружающий мир показан, прежде всего, его глазами.

Все это — литература толстожурнальная. Принципиально некоммерческая. Авторы предельно далеки от сознательной эксплуатации клише массовой литературы, однако невозможно создать художественное произведение, не сохраняя связей с традицией.

Можно сказать сразу, что тематика и форма этих произведений роднит их с романом воспитания, который, по М.М. Бахтину, восходит к роману испытания, а тот в свою очередь близок к волшебной сказке. Обращение к этим схемам здесь нечто большее, чем просто уточнение представлений о происхождении жанра.

Колыбелью литературы в истории культуры принято считать фольклор, теснейшим образом связанный с обрядностью, каковая в свою очередь даже не отражала социум, а его конституировала. Не давая исчерпывающего описания характеру этой связи, отметим, что теме взросления соответствовал обряд инициации, точнее, многие исследователи (Владимир Пропп, Джозеф Кэмбелл) видели его отражение в определенного рода фольклорных и литературных сюжетах.

Развитие литературы характеризуется усложнением и переосмыслением ее изначальных форм (сюжеты, жанры, стилистики и т.д.), которые, тем не менее, «с высоты птичьего полета» остаются узнаваемыми. Мы не можем исключить возможного влияния на молодых современных писателей определенных литературных и — опосредованно — даже фольклорных сюжетов и жанров. Традиция, как бы заархивированная в литературном инструментарии, может оказаться фактором, влияющим на социальную реальность, причем уже интерсубъективную и поддающуюся описанию внешнего наблюдателя. Таким образом, не исключено, что портрет очередного нового поколения придется отделять от литературных архетипов, но в итоге это даст нам возможность делать прогнозы о том, как будет дальше развиваться общество.

Именно поэтому, прежде чем перейти собственно к рассмотрению текстов, следует хотя бы пунктиром наметить, как в антропологии соотносятся понятия взросления и инициации, а затем как последняя — уже в исторической поэтике — соотносится с жанром романа воспитания и волшебной сказки.

Взросление невозможно жестко привязать к какому-то определенному возрасту, как в традиционной культуре, так и в современном обществе. Безусловно, оно предполагает овладение некими трудовыми навыками и вступление в брак. Однако когда и как это происходило, в большинстве известных науке обществ зависело от коллективных представлений о том, что значит быть взрослым, и от принятых правил присвоения этого статуса. Индивид не становился взрослым автоматически по достижении какого-то возраста, его взросление санкционировано обществом. Такая процедура в культурной антропологии называется инициацией. Она предполагает смену статуса как переход посвящаемого из одной социальной и возрастной группы в другую в ходе публичной церемонии, проводимой неким авторитетным лицом или даже группой таких авторитетных лиц. Церемония эта нередко имела характер некоего символического испытания.

В традиционных обществах, как и в наше время, единообразной для всех членов сообщества процедуры могло и не существовать. В древности различными были обряды посвящения для будущего охотника, шамана, кузнеца и т.д. Важно, что при всех различиях речь идет об обретении некоего пожизненного статуса.

В традиционных фольклорных и литературных жанрах, связанных с инициацией, мы редко встречаем описание ее внешних форм, однако сама идея обретения пожизненного статуса сохраняется. Герой, разлучившись с родными, проходит некое испытание (битва, трудная задача, овладения общественно полезными навыками и т.п.), в итоге получает некий устойчивый статус: женится на царевне и сам становится царем (в сказке), становится писателем, политиком, клерком или буржуа (в романе воспитания).

Само испытание, реализующееся как приключение и подвиг, оказывается в центре повествования, это и есть та история, которую надлежит рассказать.

Определенно хотелось бы отметить наличие особых персонажей, от которых зависит обретение героем статуса взрослого, то есть тех, кто как бы готовит героя к инициации и проводит ее.

В волшебной сказке одни герои (Баба-яга, Морозко) задают герою ритуальные вопросы, другие (волшебные помощники в образах животных) просят о милосердии или услуге, а потом помогают справиться с задачей, наконец, третьи, собственно противники, вроде Кощея Бессмертного и Змея-Горыныча, выступают невольными экзаменаторами. В романе воспитания зачастую присутствуют наставник и искуситель, последний de facto испытывает, насколько верен юный герой урокам первого, как, например, в романе Мартина Виланда «Агатон», самом первом, по мнению Михаила Бахтина, романе воспитания, где описывается становление героя, софист Гиппиус безуспешно пытается соблазнить своей аморальной материалистической философией юного Агатона, прошедшего обучение у Платона в Афинах.

Между обрядами инициации, с одной стороны, и сказками и романами, с другой стороны, есть существенная разница: церемонии носят коллективный характер, сказка или роман могут на первый взгляд показаться неким едва ли не частным делом, коммуникацией между рассказчиком и слушателем или автором и читателем. Тем не менее, общество здесь все же представлено как совокупность моральных норм, зачастую играющих определяющую роль в сюжете.

Для того чтобы убедиться, что мы живем в обществе, отличающемся от того, которое породило эти сюжетные схемы, нам нетрудно оглянуться по сторонам.

В наше время посвящение, через которые проходят все, — это завершение школьного обучения и последующее трудоустройство. Однако оно может усложняться в зависимости от намерений индивида и его окружения и включать некие промежуточные ступени: поступление в вуз и его окончание, поступление в аспирантуру и защита диссертации и т.п. Тем не менее, все они не являются обязательными.

Более того, все эти посвящения устроены иначе, поскольку в настоящий момент ни получение специальности, ни вступление в брак, который в наше время отнюдь не обязательно ведет к рождению детей, не дают пожизненного статуса.

Таким образом, общеобязательных посвящений, которые в нашем обществе меняют жизнь индивида раз и навсегда, как это было в жизни наших предков, быть не может.

Согласно работам известного современного российского фольклориста и антрополога Светланы Адоньевой и ее учеников, из жизни подавляющего большинства наших соотечественников обряды, близкие по функции к инициации, ушли за довольно-таки короткий срок, приблизительно за сто лет. Причем разрушение традиционных механизмов присвоения статуса взрослого эти исследователи связывают с политикой советского государства, которое номинально стояло на защите семейных ценностей, но при этом de facto упраздняло или фатальным образом ослабляло власть старших (родни и соседей) над младшими.

Государство в СССР как бы претендовало на роль всеобщего отца или всеобщей свекрови. С одной стороны, это дает большую свободу индивиду, с другой стороны, фактически отменяет взросление, потому что, если раньше индивид со временем мог уподобиться отцу или свекрови, «вырасти» вровень с государством, которое их заменило, он не может.

Мы вправе предположить, что уже в советской литературе мотив испытания должен деградировать. Однако ближайший предшественник современных текстов про взросление — советская оттепельная проза 60-х годов XX века, которую мы рассмотрим на примере повестей Анатолия Гладилина «Хроника времен Виктора Подгурского» (1956) и повести Василия Аксенова «Звездный билет» (1961), — демонстрирует удивительную сохранность «архетипических» схем. Эти повести служили поведенческим образцом для мечтателей и бунтарей оттепельного поколения. Обе несли на себе несомненную печать авторского свободолюбия, однако уклониться от воспроизведения и ретрансляции официальной советской системы ценностей их создатели никак не могли.

Герои обоих писателей — молодые люди, только что окончившие школу. У Гладилина провалившийся на вступительных экзаменах в институт Федор Подгурский находит свое место в лаборатории научного института. У Аксенова выпускники вместо поступления в столичные же вузы отправляется на Запад — на морские курорты Эстонии, наслаждаться жизнью, но в итоге поступают на работу в рыболовецкий колхоз.

У Аксенова мы находим систему персонажей, сильно напоминающую роман воспитания.

Старшие четко делятся на искусителей и наставников. С одной стороны, фарцовщик Фрам, растлевающий главного героя Дмитрия Денисова, актер Долгов, соблазняющий его возлюбленную Галину. С другой стороны, капитан Игорь Баулин из рыболовецкого колхоза и, конечно же, старший брат Дмитрия, Виктор, космический врач из засекреченного института. У Гладилина персонажей меньше, однако система ценностных координат та же, что и в тексте Аксенова: аспирант Олег, ухаживающий за возлюбленной героя Ниной, хоть и соперник Виктора, но все же еще и образец для подражания.

Есть в этих текстах своеобразная кульминация — преобразующее героя испытание.

Для Виктора Подгурского окончательным очищающим от инфантильного своеволия подвигом становится отладка и запуск сложного и капризного прибора в научной лаборатории. Для героя Аксенова Дмитрия — шторм, во время которого рыболовецкое судно Дмитрия устремляется на помощь другому, терпящему бедствие. В обоих случаях испытание успешно пройдено. Очень важный момент здесь — среда, в которой представлены герои: писатели-шестидесятники Гладилин и Аксенов изображают стремительное развивающееся общество, где высшей ценностью является общее, если не сказать общечеловеческое, благо, а статус человека номинально определяется его вкладом в прогресс. Размер этого вклада может быть неодинаков, следовательно, людей различают между собой их заслуги, они и дают индивидуальность, признанную и дозволенную.

Глубинный сюжет произведений в соответствии с ним можно определить как обретение подлинной в советском понимании индивидуальности. Вначале герои ошибочно принимают за нее свое нежелание становиться кем-то определенным, но затем находят свое место, пусть и не пожизненное, в конкретном трудовом коллективе. И это, безусловно, делает их если не взрослыми, то хотя бы взрослее.

Примечательно, что сюжет произведения, описывающего общество, ориентированное на технический прогресс (профессия в нем уже не дает пожизненного статуса), сохраняет удивительно архаичные черты.

Одним из следствий того, что испытание успешно пройдено, становится воссоединение героя с возлюбленной (у Аксенова) или появление надежды на него (у Гладилина). Как будто Иван-царевич вознагражден за подвиг и теперь может вступить в заслуженный и законный брак с причитающейся ему царевной.

Сохранность такого рода структур выглядит как некое отставание представлений о взрослении (у писателей и возможно даже их аудитории) от реальных процессов в обществе.

Как и в прозе писателей оттепельного времени, у авторов нулевых — десятых годов герои показаны в некий переломный момент их жизни, требующий определенного судьбоносного выбора, или же представлена некая последовательность таких переходных ситуаций. Девятиклассник Женя по прозвищу Снежок из повести Полищука «На районе» заканчивает 9-й класс и должен выбрать между техникумом и продолжением обучения в школе, то есть последующим высшим образованием. Миша из романа Наймана «Плохо быть мной» отчислен из университета в Англии, где находился, прежде всего, чтобы избежать службы в российской армии, перебирается в Нью-Йорк и ищет там работу. Студент Валентин из повести Богатыревой «Товарищ Анна» приезжает в Москву после армии, поступает в вуз и пытается создать семью. Далгат из повести Ганиевой «Салам тебе, Даглат!» только что окончил институт, но пока не нашел работы и не знает, как жить дальше. Герой романа Савельева «Терешкова летит на Марс» аспирант Павел, разлучившись с невестой, бросает институт и уходит в бизнес.

Примечательно, что ни в одном из этих произведений промежуток из жизни молодого человека между школой и вузом не описывается как установленный для всех возраст взросления. Мы видим большой разброс личных ситуаций и индивидуальных жизненных проектов. Если в том мире, который описывают молодые писатели нулевых и десятых, взросление и возможно, то момент его «окончательного» наступления зависит только от этих индивидуальных жизненных проектов.

Другим ярким отличием молодежного образа жизни, которую описывают современные авторы, от советских реалий, описанных в повестях Гладилина и Аксенова, оказывается почти полное отсутствие контроля со стороны взрослых. Юные герои предоставлены сами себе. Они пьют, принимают наркотики, ведут беспорядочную половую жизнь, устраивают драки. Даже дагестанские девушки, как мы узнаем из повести Ганиевой, и те курят тайком.

В произведениях нулевых годов мы в избытке находим знакомых нам по роману воспитания персонажей-искусителей: наркодилер и его подруга у Шаргунова в повести «Ура», государственный аппарат и персонифицирующие его люди в форме у Силаева из повести «Исход», коррупционеры, мракобесы и салафиты у Ганиевой. Нечистые на руку бизнесмены у Савельева, главари уличных банд и, в частности, хулиган Котя, терроризирующий и развращающий подростков в повести Полищука.

А вот наставники, способные вывести молодежь на правильную дорогу, в современной прозе практически не встречаются (исключение, подтверждающее правило, — повесть Богатыревой и роман Федоровой, о которых скажем чуть ниже).

У героя Шаргунова восторг и желание быть похожими вызывают только номенклатурные советские пенсионеры из двора, в котором он рос, старцы, отмеченные причастностью к насилию, сохранившие физическую силу и способность убивать. Однако они ничему его не учат.

Идеал Павла из повести Савельева — это советская космонавтка Валентина Терешкова, готовая пожертвовать собой ради науки и прогресса. И хотя она на момент действия жива, никак в судьбе героев не участвует.

Особенно в этом отношении примечателен сюжет повести Ганиевой. Это один день молодого дагестанца Далгата, которому все, кого он встречает, предлагают выбор жизненного пути (бизнес, женитьба, следование принятым в обществе религиозным нормам, наоборот, борьба с российским государством и традиционным для Дагестана исламом). Все советчики для Далгата недостаточно авторитетны, как уже говорилось выше, они скорее искусители.

Вместо того чтобы послушать кого-то из них, он ищет своего уважаемого дядю Халилбека, но никак не может с ним встретиться ни в его доме, ни на заседании литературного общества, ни на роскошной свадьбе.

Несмотря на то что многие персонажи рассмотренных нами произведений практически свободны от контроля взрослых, они не чувствуют себя счастливыми и уверенными в себе.

В произведениях Шаргунова, Силаева, Полищука юный герой ощущает себя ущербным даже на телесном уровне. Он зациклен на своей слабости, физической недоразвитости, он чувствует себя едва ли не выродком.

Герой Полищука, чтобы не прослыть трусом, вместе с товарищами отправляется драться с соседями по микрорайону или же пытается при помощи насилия установить свои порядки в спортивном лагере.

У героя Шаргунова складывается следующая цепочка установок. Преодолеть слабость — значит стать воином, быть воином — значит умереть в битве за свою родину. Соответственно, он тоскует о величии ушедшего СССР, намекает на засилье нерусских и грезит о самопожертвовании в грядущих великих битвах с инородцами.

Наибольший интерес представляют мемуары антифашиста Силаева. Политические убеждения, ради которых герой этой книги встал на путь уличного насилия, в тексте не разъясняются. Он написан так, что разница между соратниками и врагами антифашиста выглядит минимальной. Это построение неслучайно и становится ясным из приведенной Силаевым притчи о лабораторных мышах, которых экспериментаторы истязают при помощи электрического тока. Будучи неспособными устранить источник стресса, мыши умирают от его физиологических последствий. Но если посадить двух зверьков в одну клетку и давать такие же разряды, они начинают драться между собой и весь ущерб для их здоровья исчерпывается травмами, полученными в этих стычках.

И фашисты, и антифашисты для Силаева, в конечном счете, — это дети советских людей, не сумевшие приспособиться к капитализму и унаследовавшие их взгляд на мир.

Борьба друг с другом для них — способ уйти от своего социального комплекса неполноценности, смыкающегося с веймарским синдромом.

Разумеется, нравственная позиция автобиографического героя Силаева оказывается, так скажем, несколько уязвимой даже с либеральной точки зрения. Отстаивая свою свободу, он и его соратники посягают на свободу и права других. Речь тут даже не о врагах-скинхедах, отвечающих за свой выбор, а о тех, кто, так скажем, случайно попадается под руку.

Близкой по духу к автобиографическим персонажам Шаргунова и Силаева, то есть склонной к политическому радикализму, оказывается героиня повести Ирины Богатыревой «Товарищ Анна» — дипломированный искусствовед, работающий в дорогом парфюмерном магазине. Анна противопоставляет окружающей капиталистической действительности идеальный Советский Союз (исторический, по ее убеждению, подарил миру действующие стандарты социальной справедливости) и хотела бы сделать эту сказку былью.

Мы видим, что эти персонажи жаждут испытаний и подвигов, однако в окружающем их обществе нет общепризнанного и социально значимого способа удовлетворить эту витальную потребность.

Экзамены, которые герои устраивают себе и друг другу, — это в лучшем случае их частное дело, в худшем — девиация.

Миша из романа Наймана безуспешно пытается устроиться на фабрику и стать своим среди афроамериканских рабочих Нью-Йорка, раз за разом последовательно отторгающих инфантильного эксцентричного чужака.

Анна из повести Богатыревой требует от Павла участия в революционной борьбе, однако, обнаружив, что цель ее наставника Сергея Геннадьевича Деменькова не революция, а удержание молодых радикалов от каких-либо реальных действий, уходит в настоящее подполье, ссорится с аполитичным возлюбленным и навсегда исчезает из его жизни.

Павел из романа Савельева вместе с товарищами вступает в битву с корпоративным злом (обманом клиентов), но результат самодеятельной разоблачительной кампании оказывается отрицательным. Ложь для клиентов дороже истины. Герой теряет работу.

Герой Силаева борется со скинхедами, но в итоге становится фигурантом уголовного дела, расстается со своими соратниками и иммигрирует в Финляндию.

В некоторых случаях испытанием для юного героя становится реакция окружения на его жизненный выбор.

Герой Полищука испытывает отвращение к образу жизни товарищей. Он начинает встречаться с девушкой из другого района, за что избивается дворовым вожаком точно так же, как раньше на его глазах был «наказан» диджей, который имел смелость непозволительно сильно отличаться от других «пацанов с района».

Наконец, Екатерина из романа Федоровой влюбляется в неверующего, с которым познакомилась по Интернету, и уходит из своего прихода, порывая со своим духовником, отцом Митрофаном.

В противоположность советским повестям о вхождении молодого человека во взрослую жизнь, тексты российских молодых писателей рассказывают не о слиянии индивида с коллективом, а о его отделении, причем нередко в результате личного нравственного самоопределения.

Произведения Богатыревой, Ганиевой и Федоровой показывают, что оно необходимо, потому что мы живем в обществе, где коллективные идентичности лгут. Революционная ячейка, к которой принадлежит Анна, оказывается обманкой.

В повести Ганиевой Далгат из книжки лезгинского поэта Яраги узнает, что традиционная культура народов Дагестана умерла: в равнинных селениях республики мы сталкиваемся лишь с непоследовательной и безуспешной имитацией горной старины.

Во второй части романа «Уйти по воде» Катерина встречается с еще одной «вероотступницей», Машей, с которой ходила в один и тот же храм. От нее героиня узнает о подлинном положении дел в оставленном девушкой приходе, так похожем на прежний Катин. По наблюдениям Маши, подавляющее большинство прихожан — лицемеры, которые лгут даже на исповеди, не исполняют никаких предписаний, но абсолютно уверены в том, что живут правильно, по-христиански. Что же касается их духовника, то его такое положение вещей устраивает, поскольку ему нравится быть безусловным авторитетом, считаться святым.

Ширма традиционализма прикрывает нравственное неблагополучие.

В советской литературе, как показано выше на примерах текстов Гладилина и Аксенова, растворение личности в сверхличном целом и автономия формально не исключали друг друга. В этой картине мира существовал такой компромиссный вариант для ищущего себя молодого человека, как добровольное слияние с сверхличным целым, отказ от свободы в силу осознанной необходимости, которая не исключала права на индивидуальные отличия, определяемые личными заслугами перед обществом.

В рассмотренных произведениях писателей постсоветских личная мировоззренческая и нравственная позиция и принадлежность к группе — это два почти взаимоисключающих полюса.

Герои, которые движутся к автономии, рвут с некими сплоченными группами и коллективами и не присоединяются потом ни к каким другим им подобным. Это определенно не аналог традиционной инициации, но по сюжету данных произведений это, безусловно, шаг к взрослению.

Удивительным образом вне сплоченных групп оказываются и те персонажи, которые пытаются освободиться от своего ущербного незрелого «я» в массовом порыве. В финале соответствующих повествований они оказываются людьми без свойств, такими же, как были в начале. Как российские солдаты на чеченской войне из дебютных произведений Аркадия Бабченко и Захара Прилепина, они люди без будущего. Едва ли произошедшее с ними можно назвать инициацией, успешной с традиционной точки зрения.

Даже если представители какой-то группы в рассмотренных произведениях и провозглашают себя общиной, основанной на неких традиционных принципах, на поверку эта группа все равно оказывается филиалом массового общества, поэтому те формы причастности к группе, которые были известны нашим предкам и о которых грезит молодежь, оказываются невозможными.

Разумеется, молодые писатели, способные передать опыт взросления в форме литературного произведения, не составляют в нашем обществе статистического большинства. Однако они определенно пытаются передать дух времени и способны оказывать на сверстников куда более сильное влияние, чем представители немого большинства. Мы видим, что сколько-нибудь похожий на советские реалии вариант инициации в их произведениях не описан, а традиционные мотивы испытания снижены и переосмыслены. В своем окружении герои этих книг не видят таких авторитетных персон или устойчивых, жизнеспособных групп, в пользу которых они могли бы отказаться от права на личное нравственное суждение. Таким образом, по большому счету реальной альтернативы превращению в автономную личность (если не считать альтернативой временные пароксизмы коллективного безумия) для взрослеющих героев рассмотренных произведений в них обнаружить не удается.