Юрий Пущаев
Советская философия — слишком далеко, слишком близко
О «смерти» советской философии не говорят — ее признали за аксиому
7 881 
© Cynthia Bors
В отношении философии советского времени на ее исторической родине (ведь советская философия — тоже часть русской философии) в российской научно-академической среде сложилась довольно странная ситуация. Несмотря на сегодняшнюю популярность советской темы в обществе, на пальцах одной руки можно пересчитать в профессиональном философском сообществе «советологов» (не «советофилов» или публицистов левой ориентации, а «советологов») — т.е. людей, которые профессионально занимаются историей философии того времени.
Академическое философское сообщество разбито на массу департаментов, в том числе в области исторических дисциплин. Все как обычно: традиционно занимаются историей этики и эстетики, историей зарубежной философии, специализируются и на широком спектре отечественных философов, от философии Древней Руси до русской религиозной философии XX века в эмиграции. Но обилие советского материала по этой теме (ведь это было совсем недавно по историческим меркам) находится в разительном контрасте с почти полным отсутствием подробного разговора по его поводу.
Важнейшая оговорка: при этом я не говорю о том, что о философии того времени вообще не пишут и не говорят. Нет, и пишут, и говорят, и на самом деле не так уж и мало, но преимущественно сами участники интеллектуальных событий и споров тех лет либо немногочисленные ученики и последователи мыслителей советского времени. Однако уже в силу своей вовлеченности они по определению не могут смотреть на то прошлое с достаточной степенью объективности, отстраненно. Они по большому счету свидетели той истории, но не исследователи. И правда, они рассказывают много интересного, спорят друг с другом и «подсвечивают» друг друга, но вряд ли можно сказать, что они изучают то время. Ибо одно дело — рассказывать и свидетельствовать, другое — изучать.
У довольно очевидной для тех, «кто в теме», нехватки «советологии» собственно на родине этой философии (где ее, казалось бы, напротив, и должны особенно много и тщательно изучать) должны быть свои причины. Попробуем наметить и обсудить некоторые из них.
Если бы «старость» знала, если бы «молодость» могла
Об одной из них мы уже, собственно, сказали. То время, которое исторически было еще совсем недавно, еще не устоялось как собственно прошлое. До сих пор активно действующие в академической среде участники и непосредственные свидетели того времени по определению не могут подойти к себе как к объекту изучения, в том числе и когда из сегодняшнего времени вспоминают и рассказывают о себе тогдашних.
Во многом, конечно, работают и охранительные механизмы: зачем ворошить прошлое, которое еще не совсем прошлое? В этом смысле вопрос о советской философии для нынешней академической среды не только научный, собственно историко-философский, но еще и политический. Поэтому советские историко-философские темы нередко звучат либо в жанре застольных поминальных тостов и чуть ли не агиографии (как минимум, нарочитого подчеркивания значимости предмета), либо являются чем-то маргинальным, личными вылазками на свой страх и риск, которые, впрочем, почти никто не замечает.
Но дело тут не сводится лишь к работе охранительных механизмов. Они бы не смогли блокировать анализ sine ira et studio, если бы более молодое поколение (не отдельные единицы) или еще кто-то проявил подлинный острый интерес к той эпохе. Но где объемные академические работы по этому предмету, формальные или неформальные академические группы или семинары по обсуждению философии советского времени?
На мой взгляд, это один из показателей нашей сегодняшней духовной и умственной расхоложенности, даже некоей потери «воли к жизни». Я бы риторически сказал так: как может быть что-либо по-настоящему интересно тому, кто не интересуется даже своим недавним прошлым?
Умерла, так умерла?
Впрочем, довольно часто говорят: зачем вообще изучать философию советского времени? Умерла, так умерла. Дескать, по большому счету она это заслужила. Советский опыт был негативным: сплошной идеологический официоз и никакой свободы творчества. Говорят, что по сравнению с общепризнанными философскими вершинами любые философы советского времени, даже самые интересные, представляются глубоко вторичными. Еще говорят, что философия того времени была очень контекстуальна, вписана в реалии той эпохи, и поэтому закономерно, что она умерла вместе с ней.
Но даже если советский опыт считать трагической страницей и периодом большого духовного заблуждения (а я так и считаю), разве можно закрывать глаза на его масштабность? К середине XX века мировая коммунистическая система охватила почти половину человечества, если считать Советский Союз, Китай и страны Восточной Европы. Такое мощное движение не может быть всего лишь исторической флуктуацией, чем-то незначительным и малоинтересным. В каком-то смысле впервые в истории человечества исполнилась мечта Платона — к власти пришли если не оригинальные философы как таковые, то их ученики, научные специалисты по идейной, политической и социальной борьбе. Так или иначе, в мировом и русском коммунизме mutatis mutandis реализовалась одна из версий европейского Просвещения — его радикальное крыло, которое вдруг нашло приют на русской почве. Это была удивительная и крайне трагичная авантюра мирового духа, разыгравшаяся с западной подачи на нашей земле. Именно благодаря ей Россия в XX веке играла ведущую роль в мировой истории. Это предоставляет редкий повод и для гордости, и для смиренного самоуничижения разом: доигрались ведь! Разочаровавшись в итоге в той исторической игре, стали целить в коммунизм, а в итоге попали в Россию, да еще как…
Впрочем, ирония истории над Платоном: философия, номинально ставшая правящей, сама была загнана в очень жесткие рамки, стиснута идеологической смирительной рубашкой. Как инструмент осмысления действительности так называемая официальная философия была совершенно бесполезна, хотя и выражала по-своему суть и метафизику эпохи.
«Под влиянием пережитого и переживаемого каждый мещанин у нас мудрее Канта и Гегеля… как глубока и насыщена наша советская действительность, как она трагична, эпична, какой страстный трагический дифирамб она собой представляет, какая это ликующая, победная симфония духа, и — как серы, скучны, как ничтожны и бессильны наши теории! Как комична и слабоумна эта трогательная детская игра, борьба каких-то там диалектиков с какими-то механистами, это несчастное кропательство плохо учившихся грамотеев, мнящих себя идеологами… Не только один звук, произнесенный Сталиным, гениальнее и действеннее всего этого многолетнего писка “теоретиков”, но каждый камень, правильно уложенный нашим беломорстроевским рабочим для укрепления дамбы, каждый синус и косинус, правильно исчисленный в нашем Проектном Отделе, гениальнее, нужнее, историчнее, жизненнее, — я бы сказал, мистичнее сотен книг и тысяч страниц столичных — даже и признанных — теоретиков».
(А.Ф. Лосев. Из разговоров на Беломорстрое)
Метафизика советской эпохи гораздо больше, пожалуй, говорила через таких «ортодоксальных еретиков», как Ильенков или Лифшиц. Они ее выражали гораздо откровеннее, что сказывалось и на их очевидно непростой академической карьере.
Впрочем, разве не поучительно в связи с ролью философии в советский период, да и с ее ролью в самом возникновении этого периода то, что, по сути, сбылось еще одно из пессимистических пророчеств Константина Леонтьева? Он писал в 1891 году в письме Василию Розанову: «Я опасаюсь для будущего России чистой оригинальной и гениальной философии. — Она может быть полезна только как пособница богословия. — Лучше 10 новых мистических сект вроде скопцов и т.д., чем 5 новых философских систем (вроде Фихте, Гегеля и т.п.). Хорошие философские системы, именно хорошие, это начало конца».
Философия в лице марксизма действительно сослужила России очень плохую службу. В определенном (условно говоря, платоновском) смысле марксизм-ленинизм можно даже считать высшей стадией развития философии, поскольку именно в его лице трансформировавшаяся в идеологию философия (или философия, намертво с нею сплетенная) получила наибольшую свободу практического действия, наибольшее господство над умами и влияние на ход человеческой истории. Анализ трансформации и взаимопревращений идеологии и философии друг в друга, а также анализ отношений в советском треугольнике «философия – государство – идеология» — разве это не имеет отношения и к историческому самопознанию философии?
Однако и помимо исторического значения советской эпохи (эпоха бурного «штурма неба» во имя антропоцентричного гуманизма) мы должны изучать то время, в том числе и на профессиональном историко-философском уровне, чтобы просто лучше знать и понимать себя. Ведь еще 30–40 лет назад вся отечественная академическая философская среда по умолчанию считалась марксистской.
То, что советская философия как феномен пока не стала у нас предметом исторического самоосмысления, значит по большому счету то, что мы, похоже, не просто не знаем, но даже не хотим знать себя, раз не хотим знать свое очень недавнее и при этом нерядовое прошлое.
Это самопознание должно сказаться на нашем понимании истории русской философии в целом. Ведь как минимум некоторые самые общие черты объединяют и дореволюционную отечественную философию, и советскую философию, и нынешнюю околофилософскую ситуацию. Например, в советском марксизме содержится много от превращенных и искаженных религиозных интенций и исканий, тяга к «здешнему, нерелигиозному воскрешению жизни» (так определил основной пафос Ильенкова М.А. Лифшиц). А.Н. Дмитриев в своей статье «Мертвая вода, советские мыслители и гамбургский счет» ссылается на слова Павла Копнина о том, что советская философия является «по существу герменевтической, ориентированной на поиск правильного (единственно верного) прочтения Главной Доктрины» [1]. То есть советская философия является во многом искаженным, превращенным богословием, своего рода «богословием навыворот».
Поворот к философии творческой в «оттепельные» 1960-е годы связывался ее действующими лицами с поворотом к «философии как строгой науке», свободной от идеологии и любых внерациональных, несветских влияний. О проекте «философии как науки», противостоящем тогдашней идеологии, говорит Э.Ю. Соловьев в статье «Философский журнализм шестидесятых: завоевания, обольщения, недоделанные дела», рассказывающей о редакционной политике тогдашних «Вопросов философии»: «Решающую роль в работе тогдашней, попустительски молодой, редакции играли представления, сформированные в аспирантско-студенческой среде конца пятидесятых годов. Все мы, если говорить коротко, исповедовали понятие философии как строгой науки, способной противостоять идеологическому рационализму и свободной от комплекса неполноценности в отношении физики, биологии или политической экономии» [2].
Однако должно быть неслучайным то, что в России на сегодняшний день так и не сложился проект влиятельной светской автономной философии (см., например, нашумевшую в «узких кругах» статью А. Огурцова об историческом поражении рационалистической философии в России [3]).
То, что не сбылись шестидесятнические и семидесятнические философские «надежды на то, что появится свободомыслие, которое выявится в свободном философствовании», в беседе с автором этих строк однажды выразил А.М. Пятигорский. Причем его объяснение этого исторического факта было проявлением чистого субъективизма (к которому он, впрочем, всегда был сознательно склонен исходя из своих философских взглядов). Как он тогда сказал (разговор был в 2007 году в Перми) о несбывшихся надеждах своих и людей своего круга, «просто не было людей, которые могли бы их сбыть. Среда заедает только тех, кто хочет быть заеденным… Люди долго вставали, разминались. Один из моих Учителей… говорил: “Великий Тренер Всех Тренеров тоже может устать, когда игроки так бездарны и неповоротливы”».
Но разве дело было только в тех игроках, в их личных способностях и особенностях? Может, дело в том, что игра у нас была и будет всегда в принципе немного другая? Скорее тут может быть более относящимся к делу традиционное деление на Европу и Россию, на Запад и Восток (при всей недоосмысленности и недоопределенности этих делений). Неслучайно ведь направление феноменологической философии (к которому относил себя и Пятигорский) получило набольшее распространение в ареале западного мира. В России же всегда более сильные позиции занимали литература и религиозная философия.
Реальная философия или мертвая вода?
А.Н. Дмитриев в уже упоминавшейся статье говорит, что разговор о «самых важных и знаковых фигурах ретроспективного почитания» из советской полуофициальной философии — Мамардашвили и Ильенкове — вряд ли возможен «в содержательных историко-философских категориях».
«Это ретроспективное почитание» неслучайно. Возможно, оно говорит о том, что это были самые крупные фигуры творческой философии советского времени. Хотя я бы со своей стороны к этим двоим добавил еще Г.П. Щедровицкого, который, пожалуй, в наибольшей степени выразил проективно-конструктивный дух советской эпохи. Еще я бы тут спросил, не демонстрирует ли якобы невозможность говорить об этих «полуофициальных» философах «в содержательных историко-философских категориях» всего лишь нашу слабость и не-аналитичность? За неимением места сошлемся на более раннюю нашу статью, где делается попытка выделить самые общие идейные черты творческой философии советского времени [4].
Но зачем все-таки нужны анализ и разбор (деконструкция) той философии? С моей точки зрения? не для того, чтобы доказать, что полуофициальные советские философы — вершины мировой философии, сопоставимые с Платоном и Кантом, а чтобы понять наш духовно-исторический путь в ту эпоху и полноценно ее изжить, преодолеть коммунизм прежде всего духовно. Тем более что эта история, начиная с первых послесталинских лет, — это во многом начало его изживания, прощания с ним.
То, что общó зовется советской философией или философией советского времени (последнее будет вернее), — очень сложный феномен. Чтобы в нем полноценно разбираться, нужно вместе затрагивать сразу несколько очень объемных историко-философских пластов: источники (немецкая классическая философия, французский и русский утопический социализм, классики марксизма); пласт чисто идеологический (Сталин и иные идеологические тексты эпохи); официальная советская философия (учебные курсы диамата и истмата, профессионалы вроде Б.М. Кедрова или М.М. Розенталя); полуофициальная творческая философия, как хранящая верность духу Маркса, так и не очень, особенно в последние лет 10–15 существования советского режима.
Касательно последней нужно совершить двойственное движение. Важно одновременно признать ее самостоятельность как нового исторического этапа философии советского времени и в то же время уйти от ее языка самоописания как единственно возможного. Ведь особенно у ее друзей и последователей принято подчеркивать ее практически полную несводимость к тому, что часто считают лишь скучной идеологией, параллельно ей существовавшей. В результате у апологетов такого подхода получается отрыв от тех духовно-исторических условий и предпосылок, в которых она существовала.
Но у творческого марксизма 60–80-х годов на самом деле было и много общего с так называемой официальной философией. С историко-философской точки зрения они вполне могут представать как две части единого культурного целого. Кстати, порой, признавая самобытность и небезынтересность ряда позднесоветских философов или философов позднего советского времени (Мамардашвили, Ильенков, Щедровицкий, Зиновьев, Библер, Батищев и др.), говорят, что это скорее был «сбой тоталитарной машины», а не показатель «ее достоинства» или «результат ее работы» (такова, например, точка зрения С.С. Хоружего) [5]. Дескать, система не могла уже всех держать жесткой догматической хваткой, что и обусловило появление этих выбивающихся из общего ряда фигур в послесталинские годы.
Мне кажется, что это лишь отчасти верный, в целом же односторонний и упрощенный взгляд на проблему. Ранняя юность этих людей, первые годы их учебы в университете пришлись как раз на абсолютно догматические сталинские времена. И между оригинальной философией советского времени и философией официальной есть соответствия или некие переходные грани и участки, где они логично перетекают одна в другую. Например, в теме диалектической логики надо смотреть не только Ильенкова и раннего Мамардашвили, но и, например, предшествовавшего им по этой теме М. Розенталя или И.С. Нарского.
Также, например, во многом неофициальная и полуофициальная философия советского времени является своего рода проводником в суть официальных догматических установок и законов, шифром для того, что стояло за ее идеологическими символами, какая метафизика и антропология. Тот же А.Ф. Лосев в том же «Из разговоров на Беломорстрое» говорит, что абсолютными критериями при социализме, с точки зрения которых нужно судить обо всем, являются производство и диктатура пролетариата как совокупность производителей, как общественный внеличный субъект.
Это утверждение Лосева вскрывает предельный активизм и антропоцентризм советской эпохи и марксизма. Но ведь и официальная советская философия говорила, что основным, самым общим историческим законом является закон соответствия производительных сил производственным отношениям. Тогда получается, что бесконечное развитие производства и есть нечто абсолютное, главный мотор истории, которому подчинено все остальное. Этот «производительный» характер марксизма нашел свое отражение и в официальной философии, и почти у всех так называемых творческих позднесоветских философов, которые каждый по своему интерпретировали краеугольную для марксизма идею о первоочередной роли практики.
Тем не менее, закономерным было и то, что в лице послесталинских творческих философов эта система в итоге перешла в свой собственный сбой. И тогда эти фигуры — это показатель и потенций этой системы, и ее самоотрицания — в плане последовавшего отказа от марксизма. Корректный анализ коммунизма (и коммунистической философии) возможен лишь при непременном учете того, что в нем самом были заложены и потенции самоотрицания, что он был внутренне противоречив и поэтому в итоге самораспустился, как собственно сделал Советский Союз, бывший его историческим воплощением.
Вернемся к началу нашей статьи. Возможно, именно особенностями тогдашнего самороспуска советской системы во многом и объясняется сегодняшнее межеумочное положение философии советского времени, когда о ней как бы говорят, но сказанное пока мало соответствует предмету. Слишком поспешный на фоне отсутствия адекватного осмысления уход от советской эпохи [6] сделал из нее чуть ли не «советскую античность» (термин Г. Павловского). Формально она стала совсем другой эпохой. В то же время содержательно это не так. То, что не осмыслили, по-прежнему продолжает жить превращенной жизнью [7].
В целом философия советского времени — очень сложный объект, анализ которого для нас сегодняшних сопряжен со множеством условий, порой противоречивых. Так, я лично убежден, что, во-первых, занятия ею нужны просто в силу необходимости «возвращения отцов» (по крови), просто как знак любви к историческим предкам и своего рода исполнение библейской заповеди «почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле» (Исх. 20:12). Это своего рода отдание сыновней дани своим трагически блуждавшим отцам. Во-вторых, занятия историей советской философии необходимо проводить с той или иной метапозиции (буквально — вне ее, с иных духовных позиций), дистанцированно, чтобы советология не была девальвирована пристрастной советофилией. И, в-третьих, в рамках этой метапозиции необходимо сохранять специфику объекта, чтобы он не был одновременно искажен идейными и личными пристрастиями исследователя.
Сегодня же к советской философии словно не знают, как подступиться. Либеральное направление считает, что кроме «критики тоталитаризма» (утонченной и глубокой или поверхностной — неважно) там заниматься особенно нечем, да еще и гордится своей слепотой. Некоторые боятся и не хотят взглянуть на советскую философию «широко открытыми глазами», чтобы не увидеть в ее зеркале себя без прикрас. В целом нерешенность главных вопросов о советском периоде (чему в академической философской среде соответствует маргинальное положение «советологии», т.е. историко-философских исследований советского периода отечественной философии) говорит о том, что Россия в своем историческом движении сегодня по-прежнему пребывает на распутье. Смута (смутное сознание) в той или иной форме, но продолжается, одним из признаков (и причин) чего и является скорбное бесчувствие к советской философии, т.е. как институциональная, так и личная неготовность заниматься по-настоящему своим прошлым.
Примечания
Комментарии