Евгений Кожокин
Политика и антиполитика в судьбе историка
«Путь вверх и вниз один и тот же». М.Я. Гефтер в воспоминаниях друзей и очевидцев
3 112 
© Martina Thierkopf
От редакции: Статья, выполненная для издания «Синусовият ритъм от преживяното…» (България, 2014).
Обычно, говоря об «избранном меньшинстве», передергивают смысл этого выражения, притворно забывая, что избранные не те, кто кичливо ставит себя выше, но те, кто требует от себя больше, даже если требование к себе непосильно.
Хосе Ортега-и-Гассет. Восстание масс [1]
Воссоединив Крым, Россия перешла рубикон. Мы — народ, президент, правительство, депутаты Федерального Собрания — однозначным действием и его почти единодушной поддержкой заявили, что есть ценности более значимые, чем ценности потребления и роста ВВП. Вернуться к прежнему банальному существованию опаснее для страны, чем идти вперед, двигаясь в неведомое, но свое и отвечающее нашим лучшим духовным традициям. В поиске нового пути мы должны искать в настоящем и прошлом людей, которые будут помогать в решении этой неподъемной задачи. Нам совершенно необходимо понять людей, которые не сдавались, не отступали, силе вещей противопоставляли силу духа…
Михаил Яковлевич Гефтер — солдат, историк, диссидент. Учитель жизни, Учитель с большой буквы. Его биография вплетена в ткань жизни страны, и эта биография такова, что отечественную историю второй половины ХХ века, особенно интеллектуальную историю, невозможно представить, абстрагируясь от фигуры М.Я. Гефтера.
Заурядным и незаметным он не был никогда, хотя советские обстоятельства пытались стереть непохожесть и его лица. О начале своей жизни М.Я. писал просто: «После окончания средней школы в гор. Симферополе в 1937 г. поступил на исторический факультет Московского университета, который окончил в первые дни Великой Отечественной войны. Добровольцем ушел на фронт, участник боев за Ржев, дважды ранен, награжден солдатским орденом Славы» [2].
На предвоенном истфаке Гефтер был очень заметным человеком, настоящим молодежным вождем и по статусу, и по духу. Он являлся секретарем комитета комсомола МГУ, а затем секретарем партбюро истфака. А.С. Черняев (впоследствии сотрудник международного отдела ЦК КПСС, а затем помощник М.С. Горбачева), учившийся двумя курсами младше, вспоминал: «Гефтер был кумиром далеко за пределами истфака. Превосходный оратор, с ясной и четкой мыслью, большой культурой слова, он умел склонять в свою пользу любой спор, покорял аудиторию убежденностью. Я сам, помню, поражался, что после его речи я уже думал совсем наоборот по сравнению с тем, в чем был убежден до начала и в ходе собрания… В нем было что-то от деятелей революционного времени, от эпохи Гражданской войны. Он, видимо, представлял тот тип деятеля, который начинался от Троцкого, Зиновьева. Трибун огромной силы воздействия, с хорошей дозой демагогии, которая, однако, различима лишь для опытного слушателя (или для не очень правоверного интеллигента)» [3].
Когда началась война, она поставила перед выбором миллионы мужчин и юношей: идти по призыву или даже добровольцем на фронт, то есть идти с большой вероятностью навстречу смерти, или изыскивать мыслимые и немыслимые возможности, чтобы избежать призыва в армию. Идеализм, юношеская наивность, патриотизм, верность долгу, бесстрашие — сложное сочетание мотиваций, все из них могут быть объединены одним характеризующим словом: «благородных», — это о тех, кто сделал первый выбор. О тех, кто решался на второй… не имеет смысла много писать. Выжить любой ценой — диктовал им инстинкт, определявший сущность этих людей.
М.Я. Гефтер с первого дня войны был в ряду тех, кто готов был идти впереди и вести за собой даже слабых и колеблющихся.
Анатолий Черняев, несмотря на астму, прошедший все круги фронтового ада, записал впоследствии у себя в дневнике: «22 июня 1941 года, когда нас собрали в Комаудитории на митинг, говорили многие. И говорил Гефтер. Это был огонь и пламя. Мы уходили вечером без тени растерянности и недоумения, которые охватили, в частности, меня после речи Молотова по радио. А 26 или 28 июня (точно не помню) мы уже ехали в эшелоне в сторону Рославля копать противотанковые рвы. Гефтер ехал во главе всего нашего многосотенного отряда в качестве комиссара. Там он был тоже строг, вездесущ и неумолим. Его называли “Миша”, однако дистанция у него от массы всегда чувствовалась. Его авторитет был беспрекословен и вполне натурален. Все восхищались им и по-настоящему уважали… На него выпала нелегкая доля. Нас надо было кормить (и доставать еду где попало, в том числе от бегущих на Восток эвакуированных), надо было поддерживать наш дух и дисциплину, более того — энтузиазм. А потом, когда немец стал нас обходить и не успевали мы дорыть одну линию рвов, как надо было выбираться из-под окружения и начинать копать на другой позиции — опять же Гефтер был организатором всего этого. Он связывался с воинскими частями, он распределял задания и руководил работой…
К концу августа начался ропот. Мы то и дело вынуждены были отходить (нас ночью вывозили на машинах)… немцы то и дело глубоко обходили нас слева и справа. Ребята призвали Мишу и потребовали, чтобы нам выдали винтовки, иначе нас в один прекрасный день возьмут, как гусят, в плен. Миша сказал речь (винтовок, конечно, не дали), но, помнится, прежней уверенности в том, что дело не может кончиться плохо для всех нас, в его словах и манере уже не было. В конце августа 2-е, 3-и, 4-е курсы… вывезли в Москву. Помню, с какой бешеной скоростью гнал эшелон машинист ночью и днем, а на Киевском вокзале студенты вытащили его из паровоза и минут 20 качали. 1-й и 5-й курсы остались. Остался и Гефтер». Известно, что студенты МГУ в итоге попали в окружение. С огромным трудом Михаил Гефтер добрался до своих. Затем — рядовым на фронт.
Солдатская война навсегда осталась в нем. Картины того прошлого всплывали в памяти. В абстрактном интеллектуальном тексте появлялись образы, которые своей простой пронзительностью врезались в память читателя и слушателя, а затем приковывали внимание и к гефтеровским вопросам-открытиям. «Я позволю себе вспомнить один эпизод, врезавшийся в память: Смоленщина начала октября 1941-го. Удивительной голубизны небо и удивительная тишина, бредущий мне навстречу по обочине красноармеец, кроме меня один-единственный на всю округу, — и мое упрямое, злое нежелание поверить его словам: там, в рощице, немецкие танки!.. Человек, покинутый на произвол судьбы, внезапно, на кромке смерти, обрел свободу распорядиться собою. Именно свободу! Как очевидец и как историк свидетельствую: 1941–42 годы множеством ситуаций и человеческих решений являли собой стихийную “десталинизацию”, по сей день не оцененную в этом качестве. Да, это наше, русское, российское, советское, но это еще и мир, человечество, вошедшее в нас тогда. Теряя же после то, что мы приобрели в эти два великих и страшных года, мы вновь теряли и себя, и мир. Сперва неприметно, а затем с беспощадной очевидностью…» [4].
После контузии и ранений списанный на гражданку Гефтер некоторое время работал в комсомоле, по словам его ученика Глеба Павловского, был помощником секретаря ЦК ВЛКСМ. Затем аспирантура Института истории АН СССР, защита, с 1950 года — научный сотрудник того же института. Движение в рамках обычных советских координат. Но движение… поиск, накопление эмпирического материала…
Убить свободу не в состоянии никакая государственная система. Но ее пространство может быть низведено до возможности откровенно высказать свои мысли самому близкому другу. История такой потаенной свободы — органическая часть нашей отечественной истории.
После смерти Сталина пространство свободы в нашей стране стало увеличиваться. После ХХ съезда КПСС началась эволюция системы от тоталитаризма к специфической форме советской авторитарности.
Тогда, в конце 1950-х — начале 1960-х годов, почти одновременно появились свобода частной жизни и очень ограниченная, не защищенная ни законом, ни обычаем публичная свобода. Самым очевидным проявлением такой свободы по типу «луча света в темном царстве» были публикации в «Новом мире», постановки Ю. Любимова в Театре на Таганке, выход на экран фильмов А. Тарковского. В этом же ряду — научная деятельность М.Я. Гефтера…
В 1964 году М.Я. создал и возглавил сектор методологии истории. В Институте истории начал работать семинар под руководством М.Я. Напряженность интеллектуального поиска надолго заряжала тех, кто входил в круг Гефтера. Сложилось настоящее созвездие исследователей в разных отраслях гуманитарного знания: В.С. Библер, А.Я. Гуревич, А.М. Некрич, Вяч. В. Иванов, С.О. Шмидт. Очаг свободной мысли привлекал все большее количество людей из интеллигенции. Семинар начали посещать и люди из неакадемических кругов.
«Новый мир» Твардовского — другой центр обретения свободного от догматов официальной идеологии мировоззрения. Ю. Буртин из «Нового мира» посещает семинар Гефтера и предлагает ему выступить на страницах журнала.
Интеллигенция советской страны вновь обретала слово и голос.
Каждая публикация, каждое выступление увеличивали масштаб публичной значимости фигуры Гефтера. Он вышел за грани дозволенного. Создавалась новая интеллектуальная, гражданская, социальная реальность. И он уже не был одним из немногих. Интеллектуальная мощь и общественный темперамент привлекали к нему внимание как к лидеру. Конечно, неполитическому. Советская политика творилась в кабинетах ЦК КПСС. Но именно в этих кабинетах тщательно следили за тем, чтобы в стране не рождалась никакая альтернатива их власти. Любое неполитическое лидерство рассматривалось как потенциально политическое.
В 1969 году выходит в свет книга «Историческая наука и некоторые проблемы современности», которую открывает статья М.Я. Гефтера «Страница из истории марксизма начала ХХ века». Вновь атака, вновь штурм… на этот раз интеллектуальный. Акт запредельной гражданской смелости.
Ленина в Советском Союзе не изучали. Имелись процедуры ритуального цитирования. В ЦК КПСС под влиянием нужд большой политики процедуры время от времени слегка корректировали. Но не менялось главное: все тексты В.И. Ленина являли собой сакральную совокупность истин в последней инстанции. Гефтер посягнул на сакральность. Он написал о мучительных недоговоренностях, неясностях, противоречиях, которые преодолевала ленинская мысль в поиске победоносных политических решений. Гефтер очеловечил демиурга, в набальзамированной мумии узрел пульс живой мысли… В его статье Ленин спорил с Г.В. Плехановым (и у каждого была своя правота), обнаруживал объективную историческую основу для народнических воззрений, не изрекал непреложные истины, а мучительно искал ответы на проклятые вопросы российской действительности.
В итоге сейчас у нас есть Ленин Гефтера и не-Ленин прежней идеологии и антиидеологии карликов-перевертышей, наскоро хоронивших марксизм-ленинизм.
После выхода книги «Историческая наука и некоторые проблемы современности» (1969) сектор методологии истории был закрыт по указанию отдела науки ЦК партии. Гефтера перестали печатать.
Михаил Яковлевич восходил на Голгофу, обретая свободу и вырабатывая для себя и одновременно (невольно) для других кодекс гражданина.
Он мучительно искал, как продолжать свой личный интеллектуальный проект в условиях сжимавшегося пространства клетки предписанного существования. Система все необратимее сползала в зияющую пропасть.
Социум обретал новые смыслы и ценности, а государственные институты оставались внешне неизменными. Их не реформировали, в итоге шла их постепенная деградация, переходившая в разложение.
Обдуманную и преднамеренную трансформацию государства-партии осуществить не удалось. Бюрократия, спасая себя, убивала страну.
Немногие видевшие угрозу для страны оказались лишенными права и возможности бороться против надвигавшейся катастрофы. Системные старцы отдавали приказы об исключении из публичной жизни тех, кто искал выход из тупика. СССР являл собой страну несостоявшихся диалогов. В 1968–1970 годах в записях-монологах философ Мераб Константинович Мамардашвили писал: «Отсутствие исторического накопления личностного развития как причина… невозможности политики» [5]. Мамардашвили почувствовал и точно зафиксировал: в СССР «личностное развитие», во всяком случае в области гуманитарного знания, не могло получить общественного признания. Пример М.Я. Гефтера был тому ярким доказательством.
21 мая 1976 года М.Я. Гефтер расстался с академической наукой, уйдя на пенсию из Института всеобщей истории Академии наук СССР.
«Убывающее и вновь накатывающее рабство. Множащиеся лики его. Низовое, “земельное”, мужицкое — в вертикаль сквозь все страты. Наверху еще отчетливей и неискоренимее» [6], — написано в мае-июне 1976 года. Философ, трагический провидец ощущал щемящую боль от длящегося неискоренимого российского холопства, от которого не удавалось и не удается избавиться даже многим людям, причисляющим себя к элите.
Тогда, в 70-е годы прошлого века, Гефтер формулировал вопросы, над адекватными ответами на которые мы продолжаем биться и по сей день. Размышляя над проектом новой брежневской Конституции, Гефтер вопрошал себя: «Не целесообразно ли для внутренней сбалансированности Советского Союза изменить административное устройство РСФСР, учредив Центральнороссийскую, Северороссийскую, Южнороссийскую, Уральскую, Сибирскую и Дальневосточные республики?» [7] Не по Гефтеру ли рисовали федеральные округа уже в XXI веке?
С середины 1970-х годов он участник правозащитного и диссидентского движения, один из основателей диссидентского свободного самиздатского журнала «Поиски» (1977–1981).
О себе в июне 1978 года писал американскому историку Стивену Коэну: «Я не диссидент в привычном смысле, я, если угодно, аутсайдер или, по Вашей терминологии, еретик. Я не знаю ответов наперед и пробиваюсь к вопросам, всегда готовый сделать посильное, чтобы помочь в этом другим, более молодым…» [8]
Он не был ниспровергателем, он не был революционером. Его диссидентство имело иную природу — природу сомнения, размышления и нравственного стоицизма, о последнем он сам написал, что он его выстрадывал [9].
За прорыв к все большей внутренней свободе приходилось расплачиваться все более явственной угрозой утраты свободы в ее повседневном, трагически банальном понимании. К постоянной слежке добавились обыски.
«Во время обыска 6 апреля в доме, где ты уже не хозяин, а тварь, с трудом отстраняющая мысль о финале, о развязке: уведут ли с собой или оставят, а если уведут, то это значит (для меня) — навсегда, и надо прощаться навсегда, и успеть написать последние свободные слова, а ум вяло сопротивляется этому, привыкший жить странной химерой о совсем другой жизни с совсем другим прошлым — без непоправимых ошибок, срывов, загубленных (собою же) начинаний, планов, расчетов, — с мнящимся прошлым, которое впереди, хотя впереди уже почти ничего нет и бессонными ночами слышишь явственно свой метроном, — во время этого события, которое вообще говоря эпизод, и довольно-таки постыдный — моею неподготовленностью к нему, но вместе с тем и именно для меня событие, и именно потому, что пришла — в этот отрезок, от 7.30 и до середины дня — холодная не моя, но с каждым часом все более моя мысль: даже если оставят, надо прощаться навсегда. Прощаться с химерой о совсем другой — моей — жизни. С безошибочным прошлым, которое впереди. Баста. В любом случае — финал, развязка. Мой финал. Моя развязка. Спешить некуда, ибо времени в том смысле, какой я долго лелеял и хранил в себе, нет, просто нет.
Путь вверх и вниз один и тот же. Обрывок или афоризм среди прочих — прославленных, изученных до дыр. И остающихся загадкой. Так ведь лучше. Короче. Многозначней» [10].
Я как-то зашел к Гефтеру во время небольшого недомогания. М.Я. тут же обратил на это внимание и спросил про мое здоровье, а затем обронил мимоходом, что после войны ни одного дня он не чувствовал себя здоровым. Сила духа заменяла ему физическое здоровье.
Перестройка Горбачева вернула Михаила Яковлевича в легальную общественную жизнь.
С 1987 года его вновь стали печатать.
Напряжение диссидентского существования вне времени, полная самоотдача предреволюционных дней, не ослабевавшие на протяжении недель и месяцев, — люди, люди, старые и новые знакомцы, квартира в хрущевской пятиэтажке у Новых Черемушек напоминала интеллектуальный штаб рождавшейся российской демократии… напряжение дало себя знать предынфарктным состоянием. Реанимация в академической клинике. Едва перейдя в общую палату, 11 октября 1987 года Гефтер пишет записку, которую просит передать Юрию Николаевичу Афанасьеву: «Дорогой Юрий Николаевич! Захотелось поприветствовать Вас отсюда. Я уже не в аварийном боксе, а в нормальной и даже “привилегированной” палате. Считаюсь, правда, еще в тяжелых, но уже вытянутых оттуда (вытягивали умело и с большой добротой — прекрасные люди, медики от Бога…)… От мира событий, бурлений, истинных и деланных, оторван. Туда еще не тянет. Живу жизнью героев Толстого — упиваюсь его “Казаками”. Будет время и желание, черкните пару слов — через Женю Кожокина или Рахиль Самойловну. Удачи Вам и здоровья. Ваш М.Я.» [11].
Тогда же М.Я. рассказывает, что как-то врачи ошиблись в дозе обезболивающего и он вдруг увидел исключительной голубизны море и белые яхты на нем. Он, крымчанин, никогда в жизни не видел такого красивого моря. М.Я. говорил о своих ощущениях во время тяжелейшей болезни, будто он ставил на себе эксперимент и получил неожиданный, незапланированный результат…
За годы перестройки общество существенно трансформировалось. На рубеже 80–90-х годов прошлого века гражданское сознание было обретено миллионами людей, в Российской Федерации началось стремительное формирование гражданского общества. Для достижения своих целей люди объединялись в самые различные организации. Появились неправительственные организации, существовавшие преимущественно на зарубежные гранты, возникли объединения, построенные по этническому принципу, были созданы организации кооператоров. Совместно с А.Д. Сахаровым и Ю.Н. Афанасьевым М.Я. Гефтер создает общественно-политический клуб «Московская трибуна».
В 1991 году благодаря финансовой помощи кооператоров из Набережных Челнов и прежде всего Валерия Писигина выходит в свет книга публицистики и исторических эссе «Из тех и этих лет» 10 тысяч экземпляров — небольшой тираж, и тем не менее, это был прорыв.
В обществе, освобожденном от режима тщательно организованного тотального контроля, вырвались на волю страсти безответственной идейности.
Оракулы местного и общесоюзного масштаба испытывали истинное наслаждение от ниспровержения прошлых святынь. Некто П.Г. Туманик из Новосибирска в письме в популярный в годы перестройки бюллетень «Век ХХ и мир» призывал: «Идолов надо свалить! И внутри себя (если они есть), и вокруг — непременно! Без этого не выздороветь и не принять человеческого облика… Негодяев, 73 года назад перевернувших русскую жизнь вверх дном, давно пора проклясть, предать анафеме! Ибо они, губители России, — не просто преступники, чей прах — и тот не достоин пребывать в русской земле. Они — носители небывалого в человеческой истории сатанизма, безбожия и вандализма» [12]. Ненависть вторглась в информационное пространство страны, стала одним из факторов общественной жизни.
Гефтер вышел из информационного гетто разрушавшейся системы «развитого социализма», но новые времена налагали на Учителя новые вериги теперь уже пошлой конъюнктуры рынка первоначального российского капитализма.
Полем деятельности Гефтера была всемирная история, из политиков его собеседником мог быть Горбачев, к которому он обращался с письмами, с которым он не соглашался, которого критиковал. Ельцин с его провинциальными замыслами был интуитивно не интересен М.Я.
«Декларация о государственном суверенитете РСФСР», документ, разрушавший конституционную основу СССР, лишал и Гефтера точки земной опоры в виде евразийского дома масштабом в одну шестую суши. Ельцин с единодельцами стал превращать искусственную, во многом скроенную по случаю политической внутрисоюзной конъюнктуры территорию в страну. В порыве освобождения от Советского Союза был сконструирован и конституционно утвержден Съездом народных депутатов РСФСР пост Президента России.
Исчезновение СССР явило собой крах страны, крах системы, но, к счастью для обитателей огромной территории, составлявшей РСФСР, это исчезновение не сопровождалось полным крахом государства. На момент подписания Беловежских соглашений российские структуры управления в центре и на местах были частично реформированы, частично деформированы, ситуация была исключительно тяжелой, но все-таки хаоса и полного безвластия удалось избежать. Исключение составлял Северный Кавказ и особенно Чечня. На Кавказе в начале 1990-х годов государство неоднократно демонстрировало свое бессилие.
Люди, возглавлявшие новое российское государство (впрочем, в значительной степени скроенное из старых элементов управления), смутно ощущали дефицит собственной легитимности и искали в обществе точки опоры.
Моральный и интеллектуальный авторитет М.Я. оказался востребованным.
С февраля по октябрь 1993 года он — член консультационно-аналитического совета Президента России. Вышел из совета после событий 3–4 октября 1993 года. О мотивах своего ухода он написал в заявлении, опубликованном «Общей газетой» (номер от 5–11 ноября 1993 года). Логика политики — это логика достижения победы. А в беседе со своим учеником Глебом Павловским он поведал о неполитической стороне своего ухода из Президентского совета.
М.Г.: «У меня есть правило в жизни, которого я держусь и которое считал небессмысленным. Там, где есть люди, на которых можно каким-то образом повлиять, что-то им прояснив, не отступай! Я считал полезным, чтобы знали: есть член Президентского совета, не боящийся открыто критиковать президента. Пусть знают, что никакая власть в России никогда более не будет абсолютно жесткой, — Сталин мертв! Но меня не покидала мысль, что, как всякий человек, я, естественно, смертен. В моем возрасте мысль довольно обоснованная. И страх, что смерть может прийти, а я все еще буду членом Президентского совета, отдался во мне дурнотой и заставил направиться к выходу» [13].
М.Я. писал об Андрее Дмитриевиче Сахарове: «Он не был из породы победителей. Все его человеческое существо тяготело не к победе, а к истине. А истина чаще всего — в стане побежденных. Поражения преследовали Андрея Дмитриевича до последних дней жизни. Но чем были бы мы, мы все, если бы не эти поражения?» [14]
Не в меньшей степени написанное относится и к самому Гефтеру. Большую часть своей жизни М.Я. был абсолютно неполитическим человеком. Более того — он не принимал логику политики. Не боясь позиции аутсайдера, он выстраивал и формулировал максимы антиполитики.
«Такова ведь суть истории — прорыв биосферы существом, для которого не было “ниши” в ней, кто из обреченности соорудил господство, ныне заново грозящее ему гибелью. Но если не господство, если не голое самосохранение, то во имя чего? Или сам вопрос устарел? И, может, я ломлюсь в открытую дверь, на которой надпись: “Рынок и Либеральный порядок. Вход всем — без возврата”?» [15]
«Долгими, вторящимися размышлениями я привел себя к выводу: нельзя высвободиться из тенет Утопии, распрощаться с Революцией, не проведя черты под величайшим из проектов, двигавшим людьми, — помыслом ЧЕЛОВЕЧЕСТВА». М.Я. не принял одномерного исхода благополучного конца Истории в виде длящегося торжества всеобщего рынка. Атомизированные индивидуумы не складывались в человечество. Он вдруг признался самому себе, что через Революцию и Утопию просматривался путь к ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ, а в «Либеральном порядке» лишь «вход без возврата». Перспектива не просматривалась [16].
Трагическая исчерпанность проекта, которому отдана была вся жизнь… принять, согласиться с тем, что свободное коммунистическое Человечество никогда не состоится, экзистенциально для него было невозможно, но его собственный рациональный анализ приводил к этому выводу.
Гефтер был и оставался загадкой для самого себя, тем более невероятно тяжело дешифровывать его посторонним, даже если среди посторонних его ученики. От некоторых ключей к его мировоззрению он преднамеренно отказался сам. «Я мог бы, вероятно, изложить свой маршрут к МИРУ МИРОВ в виде рассказа о собственной жизни — в эпизодах и лицах. Сие не дано… “Память моя враждебна всему личному”. Это из Осипа Мандельштама. Я — вслед» [17].
Фигура Гефтера для современных россиян не столько позади, сколько впереди. И по сей день самые образованные и умные ждут примеров для подражания, которые предложили бы властвующие верхи. В очень интересной книге российских социологов «Базовые ценности россиян. Социальные установки, жизненные стратегии, символы, мифы» (М., 2003) сформулировано привычное стенание по поводу государства: «Нам представляется, что в России было бы гораздо меньше проблем, если бы в действительности обществу открыто, внятно предложили новые правила игры, основанные на индивидуальной самореализации, а также социальные образцы общественно одобряемых, а главное успешных моделей поведения. Ничего похожего не происходило. Власть всячески избегала какого бы то ни было диалога с обществом на морально-этические темы…» [18] За этим упованием кроется непонимание необходимости автономного существования социума, который должен иметь в том числе свои собственные механизмы одобрения тех или иных моделей поведения. Государство и общество — по меньшей мере соизмеримые партнеры. Чтобы к этому прийти, нужны люди масштаба Гефтера.
Жизнь М.Я. Гефтера с середины 70-х годов прошлого века и до последнего дня в подмосковных Ватутинках — это жизнь человека, освободившегося от гипноза Российского Левиафана, государства, особенность которого в том, что ему либо подчиняются и уповают на него, либо его отвергают, проклинают, ниспровергают и при этом боятся. Гефтер путем долгого мучительного интеллектуального труда демистифицировал государство и потому был свободен по отношению к нему.
М.Я. формулировал вопросы, но большей частью не находил на них ответы. Но он дал один позитивный ответ, значимый на много лет вперед. Он посеял семена новой философской Утопии. Неопределенность ее контуров — скорее достоинство, чем недостаток. Она не привязана ни к какой этнической основе и внеконфессиональна. Гуманизм для Гефтера не правильное слово из политкорректного набора, а мировоззрение, выстраданное войной, гибелью близких, существованием в качестве иномыслящего и инакоживущего. Он открывал и открывает по сей день для нас дверь в будущее, которое достойно свободного, смелого и нравственного человека и гражданина.
Примечания
Комментарии