Один из разговоров с Рене Шаром

Подступиться к Рене Шару оказалось для русской литературы гораздо сложнее, чем к любому другому из великих поэтов-модернистов Европы. Он оказался непереводимым сразу в двух отношениях. С одной стороны, его образы не просто сложны, а требуют изучения, и невозможно перейти «на следующий уровень», к следующему образу, к следующим строкам, если не поэкспериментировал с предыдущим образом. Это напоминает настройку какого-то сложного прибора, где нужно проследить за показаниями индикаторов и одновременно в нужный момент правильно повернуть ручки настройки. Но именно так, на самом деле, настраивают и взгляд, и голос перед пением, и ум перед чтением книги — только мы этого не замечаем в суете и потому теряем больше, чем приобретаем. С другой стороны, поэзию Шара нельзя читать, в ней нужно существовать, в нее нужно войти с головой. Только тогда станет понятно, какой следующий слог должен быть — как следующий шаг, следующий взгляд, следующее понимание. Понимание в этом мире — самый трудный поступок, но и самое легкое и освобождающее ощущение.

Поэтому поэзию Шара почти невозможно переводить, к ней можно примериваться, ее можно проживать и переживать, можно поддаваться на ее игру или, напротив, разыгрывать язык, заставляя его свободно выболтать перед зеркалом этой поэзии то, о чем он прежде неразумно молчал. Перед читателем несколько таких попыток разговорить на русском языке эту поэтическую разговорчивость, эти попытки нужно считать скорее переложениями, подражаниями, вариациями, чем переводами.

 

Когда кузнечик таится в окруженьи парка

В парке Невон,
в степном поясе,
ручей без оврага
и мальчик без друга
созвучия скорби
делить не готовы.

В парке Невон
мятежнику счастье:
ручей здесь, и мальчик,
и сон их крепчайший.

В парке Невон
смертное лето:
замолкший кузнечик
решил притаиться.

 

***

Так, оскорбления гора
На самом гребне лихорадки
В последнем свете умерла,
Идут обвалы в беспорядке.
Безжалостность самой натуры —
Меж них лихие трубадуры
Хотели удержать побелкой
Свой летний отдых самый мелкий.
Но снег падет, неумолим,
На сказку странствий и страданий,
И лед убийственный за ним
Переживет пески желаний.

 

***

Одиночество парит
Над ледниковым периодом слез.

Когда ничего нет в запасе
И старый орел, обессилев,
Вернуть решил уверенность былую,
Поднимается к небу счастье,
Задевая бездну боками.

Охотник ревнивый, ты ничего не понял,
Неторопливый, ты обошел меня в смерти,
С которой я остановился поспорить.

 

Разорванное определение

Когда кричите, мир молчит, уходя из вашего собственного мира.
Всегда давайте больше, чем можете принять. И забывайте сразу: таков священный путь.
Который обращает жало в цветок с каймою молний.
Перун имеет дом, он знает мира око. Воздушный дом, движенье без упрека.
Дождь шелестит в листве, ее не именуя. Мы как псы сторожевые, со змейным мозжечком, такие, не другие.
Не давит вечер молотком, но каждый из нас прикован к сердцу своему.
И птица в шахте предвещает горшее несчастье.
Безумье шумных листьев, наполни нашу жизнь.
На пляже окисление солей давно сжигает книжные страницы. На сильном ветре дерево одно. Объятье ветра снова нарастает. И истина была б бескровно-бледной, когда б не красный цвет разрывов плоти, когда бы не травило нас сомненье, оно назвать не смеет, что бывает. Мы движемся вперед, бросая слово на ветер небывалых обещаний.

 

Вы правильно сделали, что ушли, Артюр Рембо!

В Ваши восемнадцать Вы невосприимчивы к дружбе, к злобе, к глупости поэтов Парижа, а также к стерильному пчелиному гулу семьи в Арденнах с ее причудами, и Вы правильно сделали, что бросили их под нож их же собственной суетливой гильотины. У Вас были все основания покинуть гульбище лентяев, кабаки пищащих лир, звериный ад и стать торговцем-подлецом на радость простецам.

Этот безумный порыв тела и души, этот пушечный разряд, который достигает цели, только лопнув, — да, такова жизнь человеческая! Невозможно, начиная с детства, не душить соседа всеми возможными способами. Если вулканам подыскать какое-то место в мире, то они и заполнят своей лавой всю его великую пустоту, дав жизни смелость спеть и сплясать на ранах.

Вы правильно сделали, что ушли, Артюр Рембо! Мы уже без доказательств верим, что только с Вами возможно счастье.

 

Верность

На улицах города моя любовь. Неважно, что любовь приходит не ко времени. Неважно, что любовь не только моя, каждый может сказать «люблю». Зачем вспоминать об этом, когда можно просто любить?

Любовь ищет, с кем сравниться блеском взгляда. Любовь способна обжить только мою верность. Любовь ставит надежду в план, но легко пропускает этот пункт. Любовь приезжает раньше времени, но ничего себе не требует.

Я выгляжу рядом с любовью, как обломок старого корабля. Любовь не знает, какой клад одиночества у меня зарыт. По росту ему великий меридиан, а раскопает его лишь моя свобода.

На улицах города моя любовь. Неважно, что любовь приходит не ко времени. Неважно, что любовь не только моя, каждый может сказать «люблю». Зачем вспоминать об этом, когда любовью правит молния, которая хоть и вдалеке, но никогда не упадет.

 

Переживание боли

Не покидайте, не сдавайте сердце
свидетелям паденья нежного,
взирающим спокойным взглядом,
приветствующим агонию.

Взгляд тоже бороздят морщины,
страдание еще найдет свои слова.

Ложитесь спать без затруднений,
и следующий день вам сразу снится
как свет, пролитый над кроватью.

Мечтаете о доме вы без окон,
открытом всем ветрам,
в котором ночь вернется на круги своя.

Мелодии, раздавшиеся в доме,
не потревожат сонной плоти,
заворожив песочные часы.

Когда вы осуждаете себя,
вам благодарность в помощь,
считая каждый час,
берете тяжесть невозможного.

Ночь тяготеет к утру,
бессмысленно вы смотрите на стену,
совсем не ведая охоты.

Озлоблены вы на свою любовь,
до паники,
А идеалы закатились в щель,
не выудишь их словом,
урожай сомнения велик,
но ярость льва не даст его собрать:
увидеть красоту
в лавандовом разливе меланхолий.

Так как висите вы на нити убеждений
меж потолком и полом?