Послание XXI веку

От редакции: Двадцать лет назад, 25 ноября 1994 года, Исайя Берлин получил почетное звание доктора права в Университете Торонто. Он подготовил публикуемое ниже «кратчайшее кредо» (как он назвал его в письме к другу) для церемонии, на которой оно было зачитано от его имени.

«Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время». Такими словами Диккенс начал свой знаменитый роман «Повесть о двух городах». Но, увы, этого не скажешь о нашем собственном ужасном веке. Люди тысячелетиями уничтожали друг друга, но деяния гунна Аттилы, Чингисхана, Наполеона (которые привнесли в войну массовые убийства) и даже резня армян тускнеют и кажутся ничтожными перед русской революцией и ее последствиями: угнетение, пытки, убийства, обвинение в которых может быть предъявлено Ленину, Сталину, Гитлеру, Мао, Пол Поту, и систематическая фальсификация информации, которая годами скрывала эти ужасы, не имеют себе равных. Это были не природные катастрофы, а человеческие преступления, которые можно было предупредить, и что бы ни думали сторонники исторического детерминизма, их следовало предотвратить.

Я говорю это с особым чувством, потому что я уже очень стар и прожил почти целый век. Моя жизнь прошла в мире и безопасности, чего я почти стыжусь, вспоминая то, что случилось со слишком многими. Я не историк и потому не могу авторитетно говорить о причинах этих кошмаров. Но попытаюсь!

На мой взгляд, их причиной были не обычные отрицательные человеческие чувства, как их называл Спиноза, — страх, алчность, племенная ненависть, зависть, любовь к власти, — хотя, конечно, все они сыграли свою зловещую роль. Их причиной в наше время стали идеи — точнее, одна особенная идея. Парадоксально, что Карл Маркс, преуменьшавший значимость идей в сравнении с безличными социальными и экономическими силами, своими сочинениями должен был вызвать радикальные сдвиги ХХ века как в желанном ему направлении, так и, по закону реакции, в противоположном. Немецкий поэт Гейне в одном из своих знаменитых произведений сообщает нам: не стоит недооценивать спокойного философа, сидящего в своем кабинете; если бы Кант не уничтожил теологию, утверждал он, Робеспьер не отрубил бы голову французскому королю.

Он предсказывал, что вооруженные ученики немецких философов — Фихте, Шеллинга и других отцов немецкого национализма — однажды уничтожат великие памятники Западной Европы на волне фанатичного разрушения, перед которым Французская революция покажется детской игрой. Возможно, это было несправедливо в отношении немецких метафизиков, однако основная идея Гейне мне видится веской: нацистская идеология уходила своими корнями в немецкую антипросвещенческую мысль и была ее смещенной (debased) формой. Существуют люди, которые будут убивать и калечить со спокойной совестью под влиянием слов и статей тех, кто уверен, что знает: совершенство достижимо.

Несколько поясню. Если вы и вправду убеждены, что вроде как есть решение для всех людских проблем, что можно в уме спланировать идеальное общество, которого люди потом добьются, только если совершат все необходимое для достижения целей, тогда вы и ваши последователи должны быть убеждены, что нет столь высокой цены, которую нельзя заплатить за вход в рай такого толка. Лишь глупцы и злодеи будут сопротивляться, если некоторые простейшие истины доводятся до их сведения. Тех, кто сопротивляется, следует убедить; если не удастся убедить, нужно обуздать их законами; если и это не срабатывает, требуется принуждение, а то и насилие, а если понадобится — кровопролитие, террор. Ленин уверовал в это, прочитав «Капитал», и без устали наставлял, что если справедливое, мирное, счастливое, свободное, добронравное (virtuous) общество можно построить теми средствами, что он отстаивает, тогда цель оправдывает любые способы ее достижения, любые в буквальном смысле.

Коренное убеждение здесь в том, что на основные вопросы человеческой жизни, индивидуальной или социальной, есть только один правильный ответ, и только нужно его отыскивать. Его можно и нужно пускать в дело. Тот, кто обрел его, — вождь, чье слово — закон. Идея, что на все подлинные вопросы может быть лишь один правильный ответ, — очень старое философское убеждение. Великие афинские философы, иудеи и христиане, мыслители эпохи Возрождения и Парижа времен Людовика XIV, французские радикальные реформаторы XVIII века, революционеры XIX века — сколь бы сильно они ни отличались друг от друга в понимании ответа и способов его обретения (иногда не без посредства кровопролитных войн), — все были убеждены, что знают ответ и что лишь человеческий порок или тупость могут воспрепятствовать его осуществлению.

Об этой идее я и говорил, и сразу вам замечу, что идея эта — ложь. Не только потому, что решения, предложенные разными школами социальной мысли, разнятся и ни одно не может быть доказано рациональными методами; но по причине куда более глубокой. Главные ценности, которыми живет большинство людей в великом множестве стран и в пределах великого множества эпох, — эти ценности, сколь бы они ни были универсальными, не всегда сочетаются друг с другом гармонично. Некоторые сочетаются, иные — нет. Люди всегда жаждут свободы, безопасности, равенства, счастья, справедливости, знания и так далее. Но абсолютная свобода несопоставима с абсолютным равенством: если бы люди были полностью свободны, волки были бы вольны поедать овец. Совершенное равенство означало бы, что человеческие свободы следует ограничить настолько, чтобы самым способным и одаренным не позволено было идти дальше тех, кто неизбежно был бы проигравшим на любом ристалище. Безопасность, да и свободу нельзя сохранить, если позволено подрывать их. И что там, вовсе не каждый ищет безопасности или покоя, иначе кто-то не искал бы славы в бою или в опаснейших видах спорта.

Справедливость всегда оставалась человеческим идеалом, но она не до конца сочетается с милосердием. Творческое воображение и спонтанность, великолепные сами по себе, нельзя вполне примирить с потребностями в планировании, организации, тщательном и ответственном учете (calculation). Знание, стремление к истине — чем не благороднейшие цели? — также нельзя примирить со столь желанными свободой или счастьем: допустим, если я узнаю, что болен неизлечимой болезнью, это вряд ли способно сделать меня счастливей и свободней… Я всегда должен выбирать — между покоем и волнением или знанием и блаженным неведением.

И так далее!

Что же делать, чтобы сдержать поборников, иногда весьма фанатичных, той или иной ценности, каждый из которых тщится встать и попрать остальные ценности, как великие тираны ХХ века попирали жизнь, свободу и права миллионов людей, коль скоро их взор устремлялся в золотой век достижимого будущего?

Боюсь, в ответ на их «предложения» мне нечего сохранять драматический пафос: если уж гнаться за какими-то конечными человеческими ценностями, которыми все живут, нужно, если мы не хотим худшего, идти на компромиссы, взаимные уступки, договоренности. Толика свободы ради йоты равенства, толика индивидуального самовыражения ради йоты безопасности, толика справедливости ради йоты сострадания. Нужно признать, что ценности сталкиваются друг с другом: цели, к которым люди стремятся, порождены нашей общей природой, но идти в их направлении нужно благоразумно — свобода и стремление к счастью, повторюсь, несовместимы до конца, как до конца несовместимы и свобода, равенство и братство.

Поэтому мы должны взвешивать и измерять, вынашивать сделки, идти на компромисс и предотвращать сокрушение одной формы жизни соперничающими формами. Я слишком хорошо знаю, что это утверждение — не то знамя, под которым пойдут на марш идеалистически настроенные и полные энтузиазма юнцы мужского и женского пола! Оно выглядит избыточно кратким, слишком благоразумным, чересчур буржуазным, оно не вызывает благожелательных эмоций. Но верьте мне: никто не может иметь всего, чего пожелает, — не только на практике, но даже в теории.

Отрицание же этого, стремление к единственному, всеобъемлющему идеалу, потому что он — единственно верный для человечества, неизменно ведет к принуждению. А чуть позже — к уничтожению, к крови… «Яйца разбиты», а «омлета как не бывало»! Есть лишь бесконечное число «яиц» — человеческих жизней, подлежащих деструкции. И, в конце концов, страстные идеалисты забывают об «омлете» и разбивают «яйца» без остановки.

Я рад отметить, что в конце моей долгой жизни вижу хотя бы зарю понимания этих вещей. Рациональность, толерантность, довольно редкие в человеческой истории, уже не встречаются с плевками. Распространяется, вопреки всему, вопреки величайшему современному бичу фанатичного, фундаменталистского национализма, либеральная демократия. Великие тирании сокрушены или будут сокрушены — даже для Китая этот день не так далек.

Я рад, что вы, к кому я обращаюсь, увидите XXI век! Вот он, скажу с уверенным чувством, станет лучшим временем для человечества, чем мой ужасный век. Поздравляю вас с этой удачей! Мне жаль, что я не увижу ярчайшего будущего, которое непременно наступит.

Нагнав мрака в выступление, я решаюсь закончить на оптимистической ноте. Как-никак, уж слишком много доводов в пользу моей правоты.

Источник: The New York Review of Books