Упражнение в советах

Эткинд А.М. Мир мог быть другим: Уильям Буллит в попытках изменить XX век. – М.: Время, 2015. – 272 с.: илл. – (серия: «Диалог»).

Интеллектуалу по самой природе его близка позиция советника — и персонажи последнего рода, те, с кем можно себя соотнести, в отличие от деятелей, которыми можно восхищаться, или ненавидеть, или вовсе игнорировать, но которые остаются «другими», в невозможности отождествить себя с ними, — когда любое интеллектуальное упражнение подобного рода остается в измерении чистой альтернативистики, быстро натыкающейся на свой собственный предел: «на его месте я поступил бы иначе», при более или менее отчетливом осознании, что от угрозы оказаться «на его месте» или подобном ты избавлен практически целиком.

И тем любопытнее фигуры, которые оказываются сразу в двух пространствах — мысли и действия, которые претендуют быть не только интеллектуалами, но и политиками и которым это хоть отчасти удается. В своей новой книге Александр Эткинд обращается к одному из таких персонажей — Уильяму Буллиту (1891–1966), о котором он уже писал в «Толковании путешествий» (2001) и жизнь которого теперь становится предметом уже самостоятельного рассмотрения.

Буллит оказывался больше любого места, которое занимал. Ему мало было быть послом во Франции и в Германии, специальным представителем Президента США на Ближнем Востоке, ему, вероятно, оказалось мало и то место, занять которое он стремился и которое ему пророчили, — Государственного секретаря. И дело отнюдь не в политических амбициях, а в том, что его стремления и желания никак не ограничивались политикой.

Буллит никак не мог вложить себя целиком в политику, сделать ее основным, не говоря уж о том, чтобы единственным предметом своих стремлений. Тем с большей истинностью это можно сказать о государственной службе: ему вредило (но иногда и способствовало), что он никак не мог остаться просто исполнителем. Напротив, он отождествлял себя с тем, что было ему поручено: он имел свои взгляды, нередко изменчивые, но каждый раз стремился провести их, поскольку считал их верными, а не потому что они были «удобны» в данный момент. Подобный человек оказывался плохо применим к службе — и если бы не его личные связи, влияние и известность, то первого же масштабного столкновения было бы достаточно, чтобы поставить крест на всей дальнейшей государственной деятельности. В 1919 году, после того как привезенные им из Москвы предложения большевиков о перемирии в Гражданской войне оказались попросту не рассмотрены Вудро Вильсоном, после заключения Версальского мира, который им рассматривался как катастрофичный, он выступил на сенаторских слушаниях, излагая перед комитетом подноготную переговоров, обвинив британского премьера Дэвида Ллойд-Джорджа во лжи и т.д. Там, где другой бы промолчал, используя приобретенное им положение для дальнейшего продвижения, Буллит пошел в атаку — не на фактически уже недееспособного президента и его администрацию, а на сами «правила игры». Такое практически никогда не прощается: дипломат не может разглашать подобное, и ссылка Буллита на невозможность лгать перед сенатским комитетом, лгать под присягой, скорее играла против него — либо он говорил всерьез и тогда его представление о том, что является «ложью», оказывалось значительно шире принятых рамок, либо это была риторика, но тогда он претендовал на то, чтобы быть политиком, а не дипломатом — и тогда вновь это значило, что ему нет места на дипломатической службе.

Собственно, места и не стало — вплоть до 1932 года он вне службы: путешествует, разводится, женится, вновь разводится, на сей раз со вдовой Джона Рида, публикует неплохой роман (который по читательскому успеху тогда намного обойдет одновременно с ним вышедший роман его хорошего знакомого по Парижу, Фрэнсиса Скота Фицджеральда — «Великий Гэтсби»), пишет еще один, оставшийся по каким-то, до конца не проясненным причинам, неопубликованным, проходит психоанализ у Фрейда — и сближается с ним настолько, что чуть позже они примутся за совместную психобиографию Вудро Вильсона.

Но в 1933 году Буллиту удается сделать то, что из перспективы 1919 года казалось невозможным, — вернуться на дипломатическую службу, отправившись послом в Москву. Случилось это благодаря приходу к власти администрации Ф. Рузвельта, в избирательной кампании которого Буллит играл заметную роль, — а за полтора десятилетия Буллит завоевал репутацию специалиста по русским/советским делам, имеющего хорошие связи с Москвой, — того, кто сумеет наладить сотрудничество. Послом он отправляется с самыми радужными ожиданиями, чтобы уже год спустя разочароваться в Советах, — и в восприятии этого поворота в оценках Вашингтоном дурную роль сыграет восприятие фигуры Буллита: Рузвельт будет видеть в этом психологическую реакцию, не доверяя оценкам, хотя и внимательно выслушивая их.

Московская миссия Буллита окажется важна, в числе прочего, еще и тем, что здесь он сформирует ядро следующего поколения специалистов по Советам, в частности придав старт карьере Дж. Кеннана, и его скептические взгляды окажутся основополагающими для этой генерации, избавленной от присущей первому послу в Москве резкости оценок и склонности к импрессионизму.

Дальше будет перевод в Париж, где Буллит останется до 1940 года, с необычным для дипломата завершением миссии, когда в ситуации военного поражения Франции он с 12 по 14 июня будет носителем верховной власти в городе, добившись от французского правительства объявления Парижа «открытым городом». Споры о действиях Буллита в 1940 году, начавшиеся практически сразу, продолжаются и до сих пор: вопреки мнению президента, он не последует за французским правительством, оставляющим Париж, и добьется от Рузвельта санкции на свое пребывание в городе, которому предстоит оккупация. Спасение Парижа, на взгляд критиков, он поставит выше исполнения своих обязанностей представителя США. Независимо от оценок, это очень характерный для Буллита жест — предпочтение стандартному пониманию служебных обязанностей того, что, на его взгляд, необходимо сделать, при этом в рамках, далеких от статуса посла: он вновь не умещается в свою должность, «спасая Париж», беря на себя заботу о любимом городе, столице чужого государства. В той же логике, только еще яснее выражая, лежит и решение 1944 года, когда он, воспринимая себя бесполезным на госслужбе, обращается с просьбой о зачислении в действующую армию, а когда получает официальный отказ — поступает под начало Де Голля и сражается во Франции до января 1945 года, до попадания в автомобильную аварию, закончившую для него прямое участие в войне.

Ему не хватало непосредственного действия, к которому он стремился, — поступать осторожно, через всевозможные компромиссы, оговорки и согласования он не то чтобы не хотел — скорее, его ненадолго хватало в практиках этого рода. В конце концов, он ближе всего к фигуре «дилетанта» в старом смысле слова — того, для кого любые знания и умения не превращаются в профессию, кто изучает живопись не ради того, чтобы стать живописцем, а для того, чтобы придать еще одну грань своей жизни. Его интересовало и влекло очень многое — и, что важнее, зачастую одновременно. И текст Эткинда ему соразмерен: это не биография в традиционных рамках, в ней почти нет детства героя, о последних пятнадцати годах его жизни сказано в нескольких словах. Это не попытка «рассказать жизнь Буллита с равным вниманием ко всем ее сторонам» — напротив, это эссе, центрированное на нескольких основных эпизодах его биографии, временами скорее «портрет», а не «история жизни», точнее — история в смысле значимости, а не хронологической равнозначности одного астрономического года другому.

Эткинд постоянно возвращается к одному и тому же мотиву, который вынесен в заголовок: «мир мог бы быть другим», послушайся те, кто принимают решения, Буллита. Здесь характерным образом присутствуют два аспекта — во-первых, относящийся к самому главному герою книги: он не был тем, кто принимает решения, а только советником. В этом «только» не содержится преуменьшения, ведь интеллектуал и есть тот, кто размышляет, а цепочка размышлений не имеет предела, любое действие альтернативно — и, следовательно, по известной формулировке У. Черчилля, политик должен быть «туповат», чтобы перестать размышлять и начать действовать, принять решение, отсекая альтернативы. Второй аспект относится к самой альтернативности: архив любого центрального ведомства каждой большой страны принесет нам массу проектов, размышлений, изложенных в докладных записках, трудах комиссий и т.п., которые предлагали нечто, более или менее радикально отличное от реализованного. И о судьбе многих подобных проектов — как и об их создателях — можно сказать, что «мир был бы другим», будь они реализованы. Иной вопрос, насколько бы реализация этих проектов походила бы на запланированное.

Для Буллита решающим событием стал Версальский мирный договор — дипломатическая катастрофа, зачеркнувшая смысл военных усилий в мировой войне, ставшая, по канонической формулировке, не миром, но «перемирием на двадцать лет». И причину этой катастрофы он видел в фатальной неспособности, несоответствию ситуации, проявленному Вильсоном, в конечном счете сдавшим все свои позиции, уступив европейским политикам. Буллит настаивал, и вряд ли на уровне формулировок кто-то будет с ним спорить, что у лидера великой воюющей державы две цели — добиться победы в войны и добиться мира после нее, где победа не тождественна устройству мира. Контуры будущего необходимо строить во время войны — и если забыть об этой второй цели, то и сама победа может оказаться бессмысленной. Вторая мировая война стала для него до некоторой степени, с точки зрения американской политики, дурным повторением первой: вместо того чтобы с 1941 года в переговорах с Советами выстраивать контуры будущей Европы, Вашингтон в итоге пошел на Ялту, где Рузвельт, как Вильсон в 1919 году в Версале, «сдал» свои позиции, поскольку договариваться необходимо было «в процессе», а не практически «после победы», когда нет возможности достаточным образом повлиять на позицию союзника — как на Советы, занятые выстраиванием своей сферы влияния.

Мир мог бы стать другим, если бы конкретные советы и рекомендации Буллита были приняты и реализованы. И об этих развилках обстоятельно и изящно пишет Эткинд, но пишет он еще и о том, как мир стал другим — не столь масштабно, но также в результате и мнений, и советов, и практических действий самого Буллита. Он стал другим, поскольку мы видим Париж сохранившим в центре облик тех времен, а не отстроенным после штурма, читаем у Булгакова про бал, устроенный Воландом, в подкладке которого можно разглядеть отзвуки приема в Спасо-Хаусе 1935 года, видим потом на протяжении десятилетий ведущих американских дипломатов и советологов, сформировавшихся в его школе, под его влиянием. Масштаб этого влияния, возможно, существенно меньше, чем мог бы быть. Но эта разница неотделима от самого Буллита, который в первую очередь стремился «проживать свою жизнь», а не достигнуть некой политической или какой-либо иной цели, принеся свою жизнь ей на службу.