Иван Курилла
Исторический язык власти в 2014 году
Академическая версия эволюции исторического языка В.В. Путина в 2014 году: «безудержная инструментализация истории»
3 712 
© Пресс-служба Президента России
В 2000–2013 годах главным фокусом исторических рассуждений Владимира Путина была Великая Отечественная война. Она была важна как основной исторический «клей», собирающий российское общество воедино. После 2004 года в его речах можно было различить и контрреволюционную риторику, осуждение революций и революционеров всех времен и эпох, и еще ряд повторяющихся мыслей о российской истории — но эти мысли все равно оставались в тени центральной темы Великой Отечественной, которая приобрела в силу особого внимания власти свой «канонический нарратив», мало отличающийся от советского. В силу негибкости этого канона, а также из-за того, что переосмысление именно Второй мировой войны стало центром исторической работы в странах Восточной и Центральной Европы, во второй половине прошлого десятилетия разразились символические конфликты России с соседями по поводу этих интерпретаций. Более ранняя история оставалась в большей степени уделом историков и лишь иногда использовалась в качестве метафоры сегодняшней политики [1].
2014 год стал не только годом радикального изменения политики Кремля; за этот год резко изменился и язык власти. Помня о том, что в центре языка Владимира Путина всегда была история, стоит посмотреть на то, как изменилась система исторических образов, используемых им в своих речах.
Резкие перемены в политике России вызвали и изменения в способе разговора об истории, и в перечне обычных тем этого разговора. В целом, можно сказать, что в 2014 году история в речах президента резко инструментализировалась.
Прежде всего, слова, связанные с Великой Отечественной войной («каратели», «нацисты», «ополченцы»), стали использоваться для описания происходящего на Украине. На протяжении 14 лет власть использовала память о Великой Отечественной войне как основной ресурс для «склеивания» общества, для поддержания собственной легитимности как главного хранителя этой памяти. И это работало. Война в самом деле оставалась важнейшей социализирующей россиян точкой. В 2014 году этот ресурс был брошен в топку украинского конфликта. Лексика Великой Отечественной, понятия, резонирующие в памяти любого россиянина, стали разменной монетой пропаганды. «Каратели», «фашисты», «нацисты» — применительно к украинской армии. «Ополченцы» — к стороне, которую поддержал Кремль.
Юбилей Первой мировой войны ввел ее в актуальный круг обсуждения. Однако в выступлении на открытии памятника героям Великой войны президент Путин говорил не только о героизме и памяти, но и воспроизвел легенду об «украденной победе», обвинив в этой краже тех, «кто призывал к поражению своего Отечества, своей армии, сеял распри внутри России, рвался к власти, предавая национальные интересы» [2]. Получилось, что в память о Первой мировой были вплетены актуальные контексты борьбы с оппозицией, оспаривающей политику Кремля в Украине.
Когда в 2013 году перед российскими историками ставилась задача написать «единый учебник» истории России, то в качестве вызова, на который этот учебник должен был ответить, называлась разнообразная историография регионов страны, по-разному трактующая общую историю. Теперь же перед историками государством ставится задача написать то «историю Новороссии», то «историю Крыма», — задача, если не противоречащая «единому учебнику», то множащая вызовы этому единому нарративу.
Наконец, к осени в речи Путина появилась тематика более ранней истории. Фокус исторического взгляда Путина вырвался за рамки ХХ века и охватил тысячу лет. Это тоже оказалось связано с политическими решениями, принятыми весной. Очевидно, нехватка аргументов стала одной из главных причин этого обращения к Средневековью. Да президент не очень это и скрывал: «Севастополь — город русской и военно-морской славы, что тоже очень важно, — отметил он на встрече с молодыми учеными-историками. — Но есть вещи и поглубже». Оказалось и правда глубоко: «…именно в Крыму, в Херсонесе, крестился князь Владимир, а потом крестил Русь. (…) По сути, русский народ много веков борется за то, чтобы твердой ногой встать у своей исторической духовной купели» [3].
В ходе той же встречи президент наиболее четко определил и свое отношение к истории, которое иначе как инструментальным не определишь, — назвав себя коллегой присутствовавших историков, Путин сообщил им о своем видении исторического исследования: «Когда мы убедим наших людей, подавляющее большинство людей в том, что наша позиция и правильная, и объективная, и справедливая, и покажем, что такая позиция идет на пользу обществу, государству и людям, у нас появятся миллионы и миллионы сторонников» [4]. Возможность несовпадения «правильного» и «объективного», а также «идущего на пользу обществу, государству и людям» в историческом исследовании президент не рассматривал, из-за чего осталось неясным, надо ли, например, считать правильной и объективной защиту им пакта Молотова – Риббентропа с помощью советской версии его необходимости. Тем более очевидно, что в таком понимании нет места множественности исторических нарративов и возможности разных историй, написанных с позиций разных социальных групп.
Такая безудержная инструментализация истории опасна как для исторической профессии (которую кто-то, не разобравшись, может опять причислить к ведомству пропаганды), так и для общества в целом.
Понятно, например, что в результате бездумного использования в антиукраинской агитации резонирующих понятий Великой Отечественной пострадает именно память о той, главной войне. Разочарование в пропаганде образца 2014 года (а его не избежать) продолжится разочарованием и в настоящей памяти о Великой Отечественной войне; и это станет серьезнейшим ударом по единству российского общества.
Примечания
Комментарии