Сакральные места, инвестиции в память и средневековый дискурс

Роже Шартье: …историк получает удовольствие от написания текстов, воплощающих ту функцию истории, которую она сознательно берет на себя, — возвращать к корням, наделять ориентирами и идентичностью тех, кому этого недостает. Таким образом, исторический дискурс — это дискурс, который утешает, ободряет.
Пьер Бурдье: Да, я думаю, что все вышесказанное очень хорошо объясняет разницу в социальном восприятии текстов обеих дисциплин — хотя бы на примере продаж в книжных магазинах. Невозможно представить, чтобы кому-нибудь пришло в голову выпустить серии социологических книг в качестве рождественского подарка.
Пьер Бурдье, Роже Шартье. Люди с историями, люди без историй [1]

При контакте с современным дискурсом власти гражданин России чувствует недоумение и непонимание того, как, почему и зачем, собственно, связаны в этом самом дискурсе, в политической платформе, казалось бы, разные вещи и действия: бесконечные инвестиции в поддержание исторических мифов и создание особого вида исторической памяти, игры с «памятью», а также прорыв, всплеск популярности понятия «сакральный центр», «сакральное место».

Сами попытки направить общество к поиску некоторого сакрального центра, к которому будет привязана его «история», она же «память», были бы гораздо понятнее, если бы продолжалась линия сакрализации столичного центра, та традиция, которая была понятна и принята как в царской России, так и в сталинской Стране Советов или в России после перестройки, периода активности мэра Лужкова. Но как понять привязку основной концепции развития страны, претендующей теперь на роль наследницы Союза, к периферии СССР и объявление центром христианской цивилизации глухую провинцию, место ссылки неугодных императору римских пап и место мученической кончины первых христианских епископов?

Некоторое недоумение и нежелание вникать в логику власти испытываю и я, пока позиционирую себя как человека современного мира. Но стоило мне обратиться к собственному профессиональному опыту историка, анализирующего представления и образ «другого», образ мышления иной эпохи, средневековой, — и все стало на удивление привычным и узнаваемым.

Понятие сакрального — базовое для культуры, но данное понятие причудливо фрагментируется и применяется особым образом в некоторых культурно-исторических ситуациях. Ведь людей в истории часто волновало не общее определение сакральности, но то, какое место или действие можно назвать более (или менее) подобающим, благочестивым и достойным, чем другое. Да, храм — это сакральное пространство, но где почетнее находиться, стоять, сидеть? Святые святы, но какой культ более чтимый, древний, даже благородный? Как и когда оказать достойное внимание и уважение святыне? Не правда ли, что спасение через особого посредника, через особую среду, может принести человеку и его душе особую пользу, при том как при жизни тела, так и посмертно? Все эти вопросы остро интересовали средневекового человека, а источники по истории средневековых центров Италии оставили нам множество свидетельств этого жгучего желания понять, где же самое верное и правильное сакральное.

Существовали разные модели коллективной идентичности, разные практики религиозности и также коммеморативные практики. У каждой было свое «место силы» и формы выразительности. При этом любой мирянин считал себя вправе определить, какой центр и «святое место» является более спасительным: например, решить, что его собственная приходская церковь менее сильна в способности обеспечить вечное спасение, чем церковь иной общины, скажем церковь нищенствующих братьев.

Средневековые миряне, как и клирики, члены традиционных приходов или новых братств и орденов, интересовались вопросами загробной участи и поисками путей спасения, достижимого через свершения социально значимых актов, имевших, однако, помимо символической, твердую материальную, т.е. имущественную основу. Процесс перетекания благ мирских в чаяния загробного блаженства можно назвать, согласно меткому выражению одного из современных исследователей Микеле Баччи, «инвестициями в потустороннее» (investimenti per l’aldila) [2]. Эти благочестивые инвестиции становятся почти столь же значимыми, что и знаменитое строительство пирамид, и интерес к загробной жизни в целом в древнеегипетской цивилизации, однако имеют иную побудительную причину и иную цель — перемену участи усопшего.

Если взять как отправное понятие, данное Микеле Баччи (инвестиции в потусторонний мир), то возможно развить это представление о вкладе за пределы видимого мира и проследить две коннотации этой запредельности: вечности памяти и сакральности места. Речь идет, конечно, не о вечности, а именно о человеческой памяти в истории и ее связи с местом поминовения. Т.н. потустороннее и надмирное нуждается в проекциях и проявлениях видимого мира: нечто сверхреальное необходимо объединить с визуализацией, со зрительным образом или даже образом ощутимым, а также с конкретным локусом, с тем, что можно обозначить как сакральное место, место статусное. Практики коммемораций закрепляли определенный канон увековечивания и объединения земного с вышним.

Теория образа, которую развило христианство, предполагает, что присутствие первопричины и основы признается в любом изображении и воспоминании. Совершенно не требуется при этом искать то место, где родился и произрос святой или сам Спаситель. Достаточно изображения. Тем не менее, это признание силы присутствия не избавило средневековых христиан от посещений святых мест, т.е. гораздо более понятных в рамках иудаизма или мусульманства практик.

Разумеется, крещение имеет силу не только на берегах реки Иордан, в котором крестился Спаситель, но стремление христиан к Святой земле, земле земной жизни Христа понятно. Римоцентричность — это некоторая эксцентричность для исторического христианства. Средневековая история развития форм религиозности и религиозной идентичности христианского латинского мира, тем не менее, привела к удивительной находке. В качестве «наиболее святого», священного места был вновь открыт самый центр языческой государственности западного, латинского мира — Рим. Рим, который никак не связан был с земной жизнью Христа, но был знаменит в истории христианства именно массовыми мученичествами, судом и казнями, которым подвергались христиане, стал необходимым пространством, в котором реализовывалась идея прощения и отпущения грехов в т.н. юбилейные годы от Рождества Христова.

Для такого символически значимого центра формирующая его коммеморативная практика тоже должна была быть грандиозной. Этот культ памяти о Христе и стал небывалым, поскольку Рим никак не был связан с земным путем Христа. Ритуал стал грандиозным, новаторским, но в то же время и несшим черты традиции. Празднование Христианского ЮБИЛЕЯ, в котором проявлялась коллективная идентичность христиан, должно было вместить чаяния всех христиан из ближних и дальних земель.

В целом Церковь начинает новую систему отношений с памятью. В 1300 году Бонифаций VIII, папа из рода Каэтани, как представитель аристократии Римской провинции, образованный и ученый деятель Церкви, смог осознать и совместить в великом проекте римских юбилеев чаяния пилигримов и римлян с риторикой власти, слить в едином образе прошлое и будущее Вечного города. Несмотря на крах самого Бонифация, после «авиньонского пленения» идея возвеличивания Рима была востребована вновь. Продление традиции юбилеев в эпоху Ренессанса, начиная с Кватроченто, шло наряду с усилением папства в Италии. Однако думается, что эти тенденции не совпадали полностью, а стремление наместников св. Петра к земному величию и темпоральной власти не превышало собственной воли их паствы к юбилейной традиции.

Почувствовав веяние времени, к новшеству проявили интерес и сторонники, и противники светской власти понтификов, к юбилейному Риму обратили взоры гениальные художники Возрождения, такие как Чимабуэ, Джотто, Арнольфо ди Камбио. Творчество последнего особенно важно в контексте возобновления традиции монументальной скульптуры, украсившей гробницы светской и духовной знати. Эта «монументальная пропаганда» поражала и привлекала современников не менее, чем желание получить отпущение грехов. В Рим юбилейных «святых лет» устремлялись все выдающиеся творцы Ренессанса (из которых почти никто не являлся его уроженцами), чтобы навеки запечатлеть, переосмыслить или сотворить заново образ торжествующего Вечного города.

Рим огромных статуй, которые не только извлекали из античных руин, но и снова научились высекать италийцы, Рим возрожденного сената, снова, как во времена древней республики, подчинивший себе Лаций, Рим новых церквей и монастырей, выстроенных в подражание раннехристианским постройкам (наивно принимаемым за древнеримские), — вот перекличка образов Города эпохи юбилеев.

Папство в лице образованных представителей итальянской элиты, прежде всего римского нобилитета, занимало весьма активную позицию в деле освоения античного наследия и использования римского мифа для собственного политического усиления и морального авторитета. Поэтому вполне закономерно, что на переломе столетий папа из рода Каэтани, рожденный в Римском округе, опираясь на кардиналов также римского происхождения, смог осознать и совместить в великом проекте римских юбилеев чаяния толпы и запрос власти «на величие», прошлое и будущее Вечного города.

Возможно, кроме библейского концепта юбилея и святого года «отпущения» на основе семилетних циклов, сыграла свою роль и историческая память о традиции, известной как ludi saeculares и упомянутой Горацием в Carmen Saeculare. В ученом дискурсе эти понятия присутствовали. Никак нельзя сказать, однако, что в Средневековье каждый подробно вычитывал Ветхий Завет или античных авторов. И, тем не менее, на низовом уровню такую, казалось бы, сложную идею не просто поддержали, а активно востребовали.

Понтифик и римские кардиналы решились на спорный шаг провозглашения новшества — юбилейного года. Появилась специальная папская булла Antiquorum fida relati, подводившая основание под нововведение (хотя в булле нет упоминания самого слова «юбилей»). В названии же сочинения кардинала Якопо Стефанески, современника и идеолога нововведения 1300 года (что особенно важно — отпрыска исконно римских знатных семейств Stefaneschi и Orsini), содержатся оба ключевых слова — «юбилей» и «столетие»: De Centesimo seu Jubileo anno liber. Для историка интересны не столько канонические аспекты обоснования юбилея сами по себе, сколько детали и цели поощряемого в юбилейный год паломничества в связи с темой Вечного города. Примечательно, что речь шла именно о «посещении» древнейших центров христианского культа, своего рода римских святых достопримечательностей (заметим, не причастие и не участие в литургии, а именно посещение). При этом устанавливалась специальная «норма» для двух категорий христиан, которые были поделены не на клириков и мирян и не на мужчин и женщин, но на римлян и не-римлян. Римлянин должен был посетить святые места на срок в два раза больший, чем пришелец. Для странников, проделавших дальний путь в Рим, требовалось пятнадцатикратное посещение древнейших церквей. В предписании отложить в юбилейный год все дела ради длительного путешествия к ним можно увидеть намеренный или невольный парафраз библейского повеления «соединиться со своим племенем», т.е. оказаться в Риме, духовной отчизне всех западных христиан.

Центр бедного патриархального и аграрного региона — а именно таким и был средневековый Рим — стал городом блеска и роскоши, грандиозных архитектурных и скульптурных проектов, инвестиций и переустройства, но главное — пространством рождения нового мифа. Постепенно в простонародных представлениях появился новый образ или образы Рима паломников. Само конструирование образов святого года и святого города превращалось в традицию. Однако важнее всего постулировать общие взаимосвязи инвестиции в память и определенного сакрального пространства. В этом условном, нереальном пространстве только и возможно конструирование особой исторической памяти, подкрепляемой яркими, хотя, как правило, ложными с точки зрения историка, образами. Теперь память о Римском юбилее, память о Вечном городе будет совершенно отлична от реальности, от обыденности римских улиц и площадей, а также и от конкретных, не столь мифологизированных, хотя и исконно римских праздников. Миф о юбилее будет побудительной причиной стремления в Вечный город и приобщения к новому великому искупительному празднованию, даже когда в Риме не будет папы и папство окажется в подчинении у короны Франции. Созданные усилиями пап и римской элиты образы Святого Года и Вечного города, инвестиции в причудливую историческую память, окупились полностью.

Речь в этом тексте шла не об исторических аналогиях, но о некотором историческом дискурсе. Исторический дискурс как таковой, по мнению специалистов, изучающих особенности гуманитарного знания, призван наделять людей идентичностью и ободрять. Кроме того, мы должны учитывать, что люди руководствуются в своих действиях некоторыми образами реальности. Наиболее последовательно этот тезис был представлен известным медиевистом Ж. Дюби почти четыре десятилетия назад в такой краткой форме: «Поведение и действия людей не обусловлены непосредственно действительностью, они обусловлены ее образами, которые составили себе люди и которые управляют их действиями» [3]. Это справедливо для всех эпох. Однако функционирование общепринятых образов реальности, способ обращения с языком понятий различается в разные эпохи (эпохи до модерна, время модерна и постмодерна). В современной России преобладающим модусом стал один из самых архаичных: это даже не дискурс XIX века — золотого века русской культуры, это гораздо более богатый и щедрый в использовании понятия сакрального дискурс заката Средневековья. В настоящее время мы имеем дело с историческим дискурсом, возведенным в квадрат.

Примечания

↑1. НЛО. 2003. № 60.

↑2. Bacci M. Investimenti per l’aldila. Arte e raccomandazione dell’anima nel Medieoveo. Bari: Laterza, 2003.

↑3. Duby G. Histoire sociale et idéologie des societés // J. Le Goff, P. Nora (ed.). Faire de l’histoire. T. 1: Nouveaux problèmes. P., 1974. P. 148.

Источник: Селунская Н.А. Свидетельства кризиса и идея Юбилея в средневековой Италии // Кризисы переломных эпох в исторической памяти. 2012. С. 87–111; Юбилей и юбилеи. Универсальная идея и локальная римская история // Диалог со временем. № 25. С. 12–25.