«Скучный классик»

Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем. В 20 т. Т. 10: Материалы цензорской деятельности / Подготовка текста, сост. прим. К.Ю. Зубкова, В.А. Котельникова, статья В.А. Котельникова. – СПб.: Наука, 2014. – 701 с.

Пушкинский Дом медленно, но упорно издает первое Полное собрание сочинений и писем И.А. Гончарова — автора, давно, еще при жизни, признанного классиком и в то же время относительно обойденного исследованиями, попавшего в своеобразный разряд «скучных классиков». В романтической культуре автор и произведение сливаются, а в порожденном данной культурой типе литературоведения формируются две объяснительные модели, в совокупности образующие замкнутый круг: либо биография автора оказывается «ключом» к пониманию его произведений, либо произведения выступают «источником понимания» автора. В этом отношении Гончаров — фигура практически бесперспективная: его либо можно стремительно отождествить с «Обломовым», обратив данный роман в род автобиографического (если угодно: «автобиографии души»), либо попробовать сыграть на растождествлениях. Но и в последнем случае горизонт возможных интерпретаций не слишком многообещающ, поскольку автор никак не оборачивается в романтического «автора», т.е. в идеале того, чья биография интереснее его собственных текстов и чьим лучшим произведением выступает его собственная жизнь. Проблема здесь в том, что Гончаров, в отличие от его романов, с точки зрения читателя попросту скучен.

А.Н. Пыпин в поздних записках (1904) вспоминает о четвергах Краевского 1856–1857 годов, «где я первый раз видел Гончарова, только что вернувшегося из кругосветного путешествия, — он был таков же, каким я знал его впоследствии: с брюшком, несмотря на отдаленное путешествие, с неполной шевелюрой, мало разговорчивый в обществе, вероятно, для него недостаточно избранном, с видимой манерой избалованности и самодовольного каприза. Он не производил привлекающего впечатления и скорей напоминал дядюшку в “Обыкновенной истории”» [1]. Десятилетием же раньше В.Г. Белинский писал В.П. Боткину — посреди предшествующих и последующих, частных и публичных, похвал «Обыкновенной истории» — об их авторе: «Ты видел Гончарова. Это человек пошлый и гаденький (между нами будь сказано)» (письмо от. 4.III.1847, Петербург).

Ф.М. Достоевский в 1856 году из Семипалатинска писал А.Е. Врангелю, спрашивая, как тот нашел Гончарова, и вспоминая свои впечатления девятилетней давности: «с душою чиновника, без идей и с глазами вареной рыбы, которого Бог, будто на смех, одарил блестящим талантом» (письмо от 9.XI.1856).

С годами, впрочем, Достоевский начнет ценить эту «безыдейность» — разглядев за ней «большой ум», совсем иного склада, чем присущий ему самому. Спустя двадцать лет он напишет Х.Д. Алчевской:

«Я на днях встретил Гончарова и на мой искренний вопрос: понимает ли он все в текущей действительности или кое-что уже перестал понимать, он мне прямо ответил, что многое перестал понимать. Конечно, я про себя знаю, что этот большой ум не только понимает, но и учителей научит, но в том известном смысле, в котором я спрашивал (и что он понял с полслова), он, разумеется, не то что не понимает, а не хочет понимать. “Мне дороги мои идеалы и то, что я так излюбил в жизни, — прибавил он, — и я хочу с этим провести те немного лет, которые мне остались, а штудировать этих (он указал мне на проходившую толпу на Невском проспекте) мне обременительно, потому что на них пойдет мое дорогое время…”» (письмо от 9.IV.1876).

Но как бы ни менялись оценки, Гончаров сам по себе не имеет почти никаких данных, чтобы стать объектом читательского внимания. Дело даже не в отсутствии «ярких событий» в жизни: одного путешествия на фрегате «Паллада» для других персонажей хватило бы вполне, не говоря о сложной литературной биографии — с многолетней ссорой с Тургеневым, в последние 15 лет жизни последнего превращающейся в род навязчивой идеи для Гончарова. Но и эта маниакальная страсть никак не переводится в романтический канон: ей не приобрести трагического звучания, напротив, она слишком хорошо ложится на язык житейской суеты и/или медицинского диагноза.

Единственный интерпретационный ход, который вызывал относительное любопытство, был задействован еще в период только начинающейся литературной славы Гончарова. Последнего сильно раздражали постепенно становившиеся общим местом упреки в лености, склонность находить большое сходство с протагонистом его самого известного романа. Еще в 1857 году (29.VII/9.VIII) он писал из Мариенбада своей близкой приятельнице Ю.Д. Ефремовой:

«Посудите же, мой друг, как слепы и жалки крики и обвинения тех, которые обвиняют меня в лени, и скажите по совести, заслуживаю ли я эти упреки до такой степени, до какой меня ими засыпают. Было два года свободного времени на море, и я написал огромную книгу, выдался теперь свободный месяц, и лишь только я дохнул свежим воздухом, я написал книгу. Нет, хотят, чтобы человек пилил дрова, носил воду, да еще романы сочинял, романы, т.е. где не только нужен труд умственный, соображения, но и поэзия, участие фантазии. Если бы это говорил только Краевский, для которого это — дело темное, я бы не жаловался, а то и другие говорят! Варвары».

Одиннадцатью годами позже, уже обратившись в «автора “Обломова”», растождествиться с главным героем которого оказывалось все труднее и в глазах тесных знакомых, Гончаров писал (16/28.VII.1868, Париж) М.М. Стасюлевичу (на страницах его «Вестника Европы» предстояло в следующем году появиться «Обрыву»):

«В круге моих знакомых есть действительно несколько веселых личностей, очень порядочных, которые добродушно (как вы выразились однажды на мое замечание, что надо мной все смеются) мистифицируют меня, приняв за точку своего остроумия обломовщину и принимая меня за буквального и нормального Обломова. Все это делается очень мило, деликатно, тонко, но шутка продолжительностью своей перешла немного границы. И к довершению беды, на мои замечания мне отвечают иные из них с улыбкой, что никто ничего не шутит, что вероятно я сам шучу или даже не в своем уме».

Попутно отметим, что работал Гончаров почти всегда быстро, «запойно» — долго собираясь, раздумывая, возвращаясь и откладывая начало работы, сами тексты он обычно писал стремительно. По крайней мере, так обстоят дела с двумя из трех его романов: большая часть «Обломова» написана летом 1857 года, почти «в один присест»; чуть медленнее, но также в основном за летнюю вакацию 1867 года написан «Обрыв». Гончаров не столько «хорошо укладывался» в образ Обломова, сколько никак не укладывался ни в один другой из расхожих образов автора. Потому и приходится наблюдать примечательное движение «объяснений» Гончарова современниками, следующее за выходом его текстов: от «дядюшки» из «Обыкновенной истории» к «кухонному» (по словам Герцена) интересу путешественника в Китай и Японию — к «Обломову»: образы Гончарова хороши хотя бы тем, что за них можно ухватиться, уложить в типологию, где самим автором любезно создано новое членение (в отсутствие которого приходится, как тому же Герцену, хвататься хоть за «гоголева Петрушку»).

Большую часть своей жизни (с 1835-го по 1867 год, с небольшим перерывом в 1860–1862 годы) он проводит на службе — умеренно-хорошим чиновником, не особенно отличаясь — и, что не менее важно, не зная значительных провалов. Из них последние десять лет пришлись на службу по цензурному ведомству: после возвращения из путешествия на «Палладе» он получил повышение по службе в министерстве финансов, приняв в свое заведывание в департаменте стол, ведавший формулярными списками, представлением к чинам, наградам и т.п., т.е., как мы теперь могли бы сказать, стал заведующим отделом кадров — назначение не только несколько хлопотное, но и далекое от появившихся у него после трех лет странствований новых интересов и желаний. Так что в конце 1855 года он с радостью (и неизменными для него опасениями и страхом перемен) откликнулся на приглашение министра народного просвещения А.С. Норова перейти на службу в С.-Петербургский цензурный комитет, что и исполнилось в феврале 1856 года [2]. Е.В. Толстой Гончаров писал 23.XII.1855: «Место — старшего цензора, т.е. русской цензуры — с тремя тысячами рублей жалования и с 10 000 хлопот».

Изданный том впервые представляет собранные воедино материалы цензорской деятельности Гончарова, в том числе часть публикуемых впервые. Стремлением выявить индивидуальные особенности Гончарова-цензора, рассмотреть совокупность источников с целью открыть в них своеобразие автора проникнута объемная статья В.А. Котельникова. И, следует отметить, во многом ему удается скорректировать устоявшиеся оценки, образчиком которых может служить суждение практически первого исследователя цензорской деятельности Гончарова А. Мазона. Последний писал:

«[Характерная черта Гончарова-цензора] — нежелание привлекать к себе внимание. Причина этого в нерешительности, в застенчивости… в осторожности, обычной у русского чиновника, а у цензора еще усиленной из-за боязни получить выговор и быть заподозренным в неблагонамеренности… Дисциплина и осторожность — таковы его отличительные качества [как цензора]» [3].

Как демонстрирует Котельников, Гончаров, разумеется, «умерен и осторожен», но не безлик. Попечитель С.-Петербургского учебного округа И.Д. Делянов в отношении к министру народного просвещения Евгр. П. Ковалевскому, препровождая в 1860 году прошение Гончарова об отставке, писал:

«Не находя с своей стороны никакого к сему препятствия, я имею честь о просьбе г-на Гончарова представить на благоусмотрение Вашего высокопревосходительства. С тем вместе я дозволяю себе объяснить, что для С<анкт>-Петербургского ценсурного комитета потеря г-на Гончарова как одного из просвещеннейших и полезнейших его деятелей будет, конечно, в высшей степени ощутительна, он соединял в себе редкое уменье соглашать требования правительства с современными требованиями общества и, принося этим неоцененным в ценсоре качеством пользу литературе, вместе с тем избавлял и само Министерство народного просвещения от пререканий и неприятностей, столь часто встречающихся по делам ценсурным» (с. 433).

Служба Гончарова в цезуре делится на два совершенно различных по статусу периода — и прошение об отставке заканчивает первый из них (1856–1860), когда он был старшим цензором в Петербургском цезурном комитете, весьма ограниченным в своих предоставленных по должности возможностях и при общей неопределенности цензурной политики, когда стихийная либерализация печати происходила при неизменности цензурных правил. Так, например, в рапорте об издании «Полного собрания сочинений Лермонтова» (от 11.III.1859) Гончаров одновременно отмечает места сомнительные — и в то же время, не беря на себя единоличное решение вопроса, высказывается в пользу допущения их в печать, приводя два аргумента, убедительных для начальства: (1) «запрещения в печать этих мест у Лермонтова, как у писателя классического, подают и будут подавать повод к перепечатыванию его поэм в заграничных типографиях» и (2) «тем удобнее было допустить просимое одобрение в печать, что выключенные места появятся (в печать) в “Полном собрании сочинений” Лермонтова и не возбудят внимания, ибо места эти давно известны из рукописных тетрадей» (с. 45). Аналогичным образом, предлагая разрешить издание «Стихотворений» Некрасова (22.IV.1859), Гончаров отмечает, «что книга г-на Некрасова до тех пор не перестанет возбуждать напряженное внимание любителей поэзии, ходить в рукописях, выучиваться наизусть, пока будет продолжаться запрещение ее к свободному изданию, как это показывают многочисленные примеры в литературе» (с. 49).

Стоит отметить огромный даже чисто физически объем работы, в эти годы лежавший на Гончарове (а напомним, что в это же время им написана большая часть «Обломова»). По подсчетам И.Ф. Ковалева, уточнившего и дополнившего предшествующие (1914) подсчеты А. Мазона, в период с 1856-го по начало 1860 года Гончаров процензурировал 49 106¼ рукописных и 4548 печатных листов (с. 431). Осторожность и желание избегать конфликтов также имели свои пределы: в ноябре 1859 года Гончарову пришлось писать рапорт, объясняясь о причинах допущения к печати рецензии И.К. Бабста на книгу сенатора А.В. Семенова «Изучение исторических сведений о российской внешней торговле и промышленности с половины XVII столетия по 1858 год» (в 3-х ч. СПб., 1859) [4]. Рапорт этот рассматривался министром, Еврг. П. Ковалевским, оставившим любопытные пометки на полях текста Гончарова. Так, на слова Гончарова:

«Если в рецензии Бабста обращают на себя внимание ее иронический тон и сарказмы, то беру смелость напомнить, что журнальные рецензии во всех литературах, особенно на произведения посредственные или плохие, пишутся почти всегда в ироническом тоне, вызываемом или сочинением, или обстоятельствами, относящимися до самого сочинителя; ирония и сарказм составляют, так сказать, характер этого рода статей: следовательно, нужно было или исказить статью, лишив ее этого характера, или вовсе не допускать в печать, что в первом случае было бы неудобно, а во втором несправедливо» (с. 50),

— министр замечал: «Г-н Гончаров плохо понимает, в этом отношении, дух наших цензурных правил и напрасно указывает на иностранные рецензии» (с. 50–51), не раскрывая, впрочем, как надлежит «верно понимать» «дух наших цензурных правил». А на реплику Гончарова: «В конце рецензии г-н Бабст делает тот вывод, что не беда, если сенатор напишет плохую книгу, но худо, если он, не зная основательно государственного хозяйства, “положит какую-нибудь губернию на прокрустово ложе” и т.д.», — Ковалевский отвечает: «Это уже личность и дерзость» (с. 51). В итоге Гончаров получил — можно предполагать, не столько за допущенную провинность, сколько за тон рапорта, где он брался поучать начальство особенностям стиля рецензий и пределов позволенного, — выговор. При этом вряд ли можно согласиться с комментатором, заключающим, что «дальнейших последствий для него это дело не имело» (с. 509), поскольку, как отмечает В.А. Котельников, в ответ на цитированное выше последовавшее вскоре, в конце января 1860 года, отношение Делянова, сопровождавшее прошение Гончарова об отставке и предлагавшее «за отличные труды его» и «столько же и для доставления ему средств на лечение» назначить единовременную выдачу в размере годового оклада (3000 руб. серебром), министр отказал, и уволен со службы Гончаров был с назначением неполной пенсии в размере 107 руб. 25 коп. серебром в год (с. 434).

На этом служба Гончарова по ведомству Министерства народного просвещения закончится — и вернется он в цензуру тремя годами позднее, когда она перейдет уже в ведомство Министерства внутренних дел, куда к тому времени будет передано заведывание цензурой. Впрочем, службу в МВД Гончаров начнет несколько ранее — осенью 1862 года, когда примет предложение взять на себя редактирование министерского официоза, «Северной почты», став преемников своего давнего приятеля А.В. Никитенко. П.А. Валуев, мечтавший об управлении печатью по образцу Франции Наполеона III, стремился сочетать несочетаемое — и создать одновременно официальный и влиятельный среди читателей орган. Никитенко не справился с этой задачей, и теперь свои надежды министр возложил на Гончарова, с которым был знаком уже ранее (в 1856 году тот помогал кн. П.А. Вяземскому провести выполненный Валуевым перевод французской статьи для «Отечественных записок» — с. 461–462). Своему заместителю А.Г. Тройницкому Валуев писал перед назначением: «Вчера был у меня Гончаров. Признаюсь, он снова мне крепко понравился. В нем есть эстетика, так что с ним можно иметь дело часто, а это “часто” для сношений с главным редактором необходимо. Ему хочется этим быть. Его имя прибавит не одного, а многих подписчиков и докажет, что газета не падает, а поднимается. Кажется, он зол на неких литераторов. И это может быть полезным. Что изволите о сем думать?» (РС. 1899. № 7. С. 132).

Редактором Гончаров пробыл недолго — и уже в июле 1863 года был определен членом совета по делам книгопечатания [5], о чем писал брату Николаю: «Я уже газетой больше не заведываю, как ты, вероятно, прочел в “Северной почте”. Я принял редакцию по желанию министра, но сам не очень желал этого места. Министр обещал мне тогда же другое назначение по цензурной части, но это должно было состояться не прежде нового года, по рассмотрении и утверждении правительством нового цензурного устава. Однако ж обстоятельства потребовали образования временного совета при министерстве по делам книгопечатания, и таким образом я получил место члена в совете скорее, нежели ожидал» [6]. Теперь в его обязанности входило не ежедневное цензурирование изданий, а общий надзор и рассмотрение спорных случаев. При этом его наблюдению были поручены, в числе прочих, «Современник» и славянофильский «День».

От этого этапа цензурной биографии Гончарова сохранилось наибольшее количество принадлежащих лично ему материалов — в первую очередь мнений и замечаний, относящихся к отдельным статьям или номерам наблюдаемых изданий, а также регулярные итоговые обзоры направления порученных изданий. Остановимся лишь на двух моментах, относящихся к этой деятельности Гончарова. Прежде всего, преимущественное его внимание оказалось обращено на издаваемую и редактируемую И.С. Аксаковым славянофильскую газету «День». Позиция Гончарова в данном случае умышленно двойственная: с одной стороны, он регулярно отмечает, «что при настоящих ценсурных правилах она пользуется значительной степенью цензурных льгот в выражении своих мнений по важным политическим и государственным вопросам. Эти льготы, допущенные, конечно, не без ведома правительства, оправдываются и даже, может быть, требуются в настоящее время при известном патриотическом настроении, особенно московской публицистики, служащей к поддержанию этого настроения в обществе» (с. 60) [7]. В связи с этим многочисленные представляемые Гончаровым в Совет замечания на публикации газеты «День» не сопровождаются никакими предложениями административного плана, служа исключительно «для сведения» (и в то же время обращая внимания на публикации, которые во всяком другом издании повлекли бы за собой принятие конкретных мер воздействия) [8]. В последние же месяцы существования газеты «День» замечания Гончарова хотя и содержат в себе рассуждения о возможных взысканиях, однако их автор отклоняет данную возможность, теперь уже ссылаясь и на предстоящее прекращение газеты, в связи с чем репрессивные меры оказались бы не только бессмысленными, но и производящими дурное впечатление. Однако данного рода суждение сопровождается и охранительной оговоркой, позволяющей сделать выводы прямо противоположного порядка, а именно — об опасности допущения подобных свобод для «Дня», поскольку «для наблюдения по делам печати может возникнуть затруднение в таком только случае, когда редакторы других изданий, увлекшись смелостью редакции “Дня”, воспользуются ее примером и в случае преследования их законом будут ссылаться в свое оправдание на снисхождение и терпимость, оказываемые означенной газете» (с. 157). Фактически Гончаров, не предлагая никаких мер, направленных против газеты «День», одновременно — в соответствии с курсом П.А. Валуева — готовил объемное досье на данное издание и его авторов, которым, как готовой коллекцией многократных и грубых нарушений существующих правил, можно было бы воспользоваться в случае изменения отношения к изданию со стороны «правительства» (понятия, в данном случае весьма неопределенного, однозначно включающего лишь непосредственно Императора [9]).

Второй привлекающий особенное внимание момент в цензорской деятельности Гончарова 1863–1867 годов связан с национальным движением в Российской империи, в первую очередь с т.н. «польским вопросом» и связанными с ним. Здесь позиция Гончарова также отличается двойственностью — или, если угодно, поиском juste milieu. С одной стороны, он отмечает касательно начавшейся полемики по остзейскому вопросу с участием той же самой газеты «День» [10]:

«Я вообще не обольщаю себя надеждою, чтобы полемика, возникшая в московской и остзейской прессе по вопросу такой глубокой важности, как антагонизм русского и немецкого элементов, в основании которого лежит и племенной антагонизм славянской и немецкой рас, и случайное политическое столкновение двух национальностей под одной державой, могла быть успокоена теми или другими цензурными мерами, как бы они решительны и строги ни были. Примирение или успокоение обеих пресс, освобожденных от предварительной цензуры, может совершиться только под влиянием тех или других примирительных мер, какие угодно будет высшему правительству принять к устроению самого положения дел в Остзейском крае» (с. 176) [11].

Пресса здесь выступает лишь выразителем/отражением существующих общественных и политических конфликтов — и потому пределы цензурного вмешательства в ситуацию трактуются как весьма ограниченные, к тому же не касающиеся самого существа проблемы. Однако при этом позиция в отношении Западных губерний предстает в текстах Гончарова весьма определенной и куда более «активистской» со стороны цензурного ведомства, отражая во многом позицию министра. Так, по поводу поступившей на рассмотрение одной из патриотических брошюр, появившихся после январского восстания 1863 года, «Москва, Киев и Варшава, или Повествование о кровной и кровавой связи Великой Руси с Польшей через Малую Русь и Литву», Гончаров пишет, после перечисления смущающих его кровавых подробностей и пафосных обращений:

«Все это заставляет серьезно подумать о том впечатлении и тех чувствах, какие подобная книга может производить в настоящее время на умы простого русского народа, достаточно взволнованного свежими событиями и обильными известиями с театра действий о разбойничьих шайках, о зверствах их и т.п. Журнальная литература в этом отношении исполнила и исполняет в данную минуту свою миссию, действуя возбудительно на умы русского общества и народа ввиду новейших событий и предстоящей или предстоявшей борьбы; последствия этих возбуждений практически и вполне обнаружили, чего можно ожидать от народа, когда понадобится его участие в деле. Минует трудное время, вместе с ним минует и потребность в возбуждении и будут возбуждать другие, может быть, противоположные чувства.

Не то будет с книгой, которая поступит в убогий капитал народного чтения и, конечно, надолго займет, по животрепещущей занимательности событий, видное место в народных библиотеках. В случае разрешения нынешних отношений России к Польше в мирные и, может быть, дружелюбные трудно будет выжить из памяти впечатление жестокостей, коварства и проч., поддерживаемое книгой, когда она будет повторяться в изданиях и расходиться во множестве по рынкам, ярмаркам, селам и деревням.

По всему изложенному я нахожу означенную брошюру в том виде, как она есть, для печати совершенно неудобною» (с. 64–65) [12].

Аналогично замечание со стороны Гончарова вызывает и передовая (принадлежащая И.С. Аксакову) статья в № 32 за 1863 год газеты «День», в которой высказывается сомнение в добровольности и искренности изъявлений преданности России и Государю со стороны дворянских собраний Западных губерний: «Не покажется ли этот скептический взгляд на добровольные изъявления преданности России и Государю щекотливым и даже обидным виленским дворянам, подписавшим адрес, и маркизу Велёпольскому, если они искренно расположены к России, в чем, кажется, нет причин сомневаться или, по крайней мере, нет надобности высказывать эти сомнения печатно, особенно если принять в соображение, какое действие подобные сомнения способны произвести на тех поляков, которые в настоящее время расположены бы были заявить преданность правительству» (с. 61) [13].

Однако наиболее интересно в данном отношение «Мнение по поводу пьесы А.Д. Столыпина “София”» от 11 декабря 1865 года, поскольку здесь Гончаров излагает и свои положительные взгляды на политику в отношении Западных губерний. А.Д. Столыпин (отец Петра Аркадьевича) в это время служил в Вильне, при генерал-губернаторе К.П. фон Кауфмане, преемнике и продолжателе политики М.Н. Муравьева-Виленского. Написанная им пьеса, предназначенная для постановки в Вильне, была препровождена в Главное управление по делам печати Кауфманом для получения формального разрешения, с прямым одобрением со стороны генерал-губернатора. Так это дело было понято и управлением, и самим Гончаровым, однако последний, дав формально положительный отзыв [14], перешел к суждениям о направлении культурной политики в Западных губерниях — и данный отзыв был переслан «для сведения» П.А. Валуевым Кауфману. Гончаров высказывает сомнение в способности «русского патриотического взгляда» подействовать на польскую публику так, как, казалось бы, входит в желание автора и его покровителя — т.е. побудить разделить этот «взгляд», а не вызывать лишь сопротивление и раздражение: «В пьесе генерала Столыпина — не говоря о том, что одно лицо (пан Зданишевский и жена его) представлены отчасти <…> карикатурно, — и прочие лица, почти все, носят характер трусов, глупцов или продажных негодяев, за исключением самой героини <…>, уже совершенно добродетельной, не терпящей лжи, коварства и преданной русским интересам, немного жалеющей отца с матерью, но зато презирающей все польское. <…>

Но в краю, где население смешанное, где численностью преобладают поляки, потом евреи, где русские составляют меньшинство и где, наконец, разыгрывалось само событие мятежа, зрители из поляков, а может быть и не из поляков, во всяком случае, участники или свидетели происшествий в таком изображении события и в таких характерах, какие выведены в драме, — неминуемо найдут — лукаво или нет — неверности, преувеличения, укажут против одного примера Софьи, преданной русским интересам, сотни примеров фанатизма и, с их точки зрения, героизма женщин против жадных и продажных девиц, приведут примеры вешателей и убийц, зверски-фанатических, погибших позорною, а с их точки зрения геройскою, смертью, укажут множество людей, обманутых и увлеченных, но отдавших все состояние на восстание, приведут примеры отчаянной отваги безумной и доверчивой молодежи — и таким образом опрокинут добрую цель пьесы, представив ее умышленным сокрытием истины или односторонним, случайно взятым исключением» (с. 187, 188).

Стремясь вежливо, но ясно продемонстрировать автору пьесы и его влиятельному патрону по меньшей мере сомнительность патриотического лубка с точки зрения предполагаемого воздействия на виленскую публику, Гончаров предлагает в качестве расширения и укрепления русского влияния в Северо-Западных губерниях средствами театра не покровительствовать быстрым изделиям патриотических драматургов, а создать русский «хорошо устроенный и изящно убранный театр, снабженный достаточными средствами к тщательной постановке пьес, исправный оркестр и несколько талантливых артистов — все это невольно должно привлекать еженедельно толпу зрителей в краю, небогатом общественными удовольствиями» (с. 190). Театр должен быть русским по языку, стать проводником русского культурного влияния, а не местом постановки лубочных представлений:

«<…> можно бы было ставить репертуар из пьес безразличного содержания — драм, комедий, водевилей, опер — но исключительно русских и ни на каком другом языке, кроме русского. Таких пьес найдется немало, если взять русский репертуар за много лет, начиная с Шаховского, Полевого, Загоскина, Хмельницкого, водевилей Писарева, Ленского, опер Верстовского и Глинки.

В деле устройства театра в Северо-Западном крае важен не строгий выбор тех или других сюжетов для пьес, а важно прежде всего устройство русского театра, господство русского языка, картин из русского быта, русских нравов и русской истории. Наконец, даже пиесы Шекспира, Гёте, Шиллера и других, если до них дойдет очередь, должны быть играны не иначе как в русском переводе» (с. 190).

Заслуживает внимания и то обстоятельство, что после вступления в силу закона от 6 апреля 1865 года и появления выходящих без предварительной цензуры газет и журналов и непериодических изданий Гончаров настойчиво повторяет — стремясь, надо полагать, внушить эту мысль и некоторым из коллег, и вышестоящим чинам, — что тексты и выражения, которые были бы исключены при существовании цензуры предварительной, теперь должны быть допущены, поскольку не дают оснований для преследования в судебном порядке или же ставят администрацию в случае такого преследования в неудобное положение. Впрочем, как покажет последующее развитие событий, из этого неудобного положения будет найден уже в министерство преемника Валуева, Тимашева, другой выход — а именно через расширение прав налагать взыскания административным порядком, без обращения в суд.

Гончаров выйдет в отставку в конце 1867 года, выслужив на сей раз полную пенсию (1750 руб. серебром) и более уже не возвращаясь на службу, живя почтенным холостым отставным чиновником — одновременно с массой переживаний и беспокойства готовя выход в свет своего последнего романа. В письме к Тургеневу, написанном в феврале 1868 года, он так рассказывает о переменах в своей жизни:

«Я вышел в отставку, о которой давно помышлял как об отрицательном и неизбежном благе. Застой крови, а особенно слабость глаз, все увеличивающаяся от чтения при огне — буквально выгнали меня из службы. Боязнь за глаза — серьезная боязнь, а служба моя вся состояла в чтении. Прослужив 30 лет, я счел себя вправе успокоиться и отдохнуть, все, что мне теперь остается, так как свобода теперь для меня мертвое благо, которым я не могу воспользоваться производительно. К тому же я могу сказать про себя: “но не всегда мила свобода тому, кто к неге (т.е. к жалованью) приучен”, — понеже пенсия, благодаря Богу и царю мне назначенная, дает средства существовать, но без всякой неги, даже без хороших сигар, которые, если пожелаю курить [15], — должен выкидывать какие-нибудь литературные штуки, а между тем не чувствую к таковым никакой ни охоты ни сил…» (письмо от 10/22.II.1868).

Подводя итог, отметим: приходится благодарить судьбу, что она почти на десять лет определила Гончарова на службу в цензуре, причем на различных должностях. Благодаря этому сейчас появилось уникальное издание — максимально полный комплекс документов, освещающих цензурную службу одного лица на протяжении значительного промежутка времени, дающий возможность увидеть цензуру не с точки зрения авторов и редакций, и не во фрагментарных публикациях, связанных с судьбой конкретного издания, а «широким фронтом», начиная от сухого перечня текстов, поступивших на рассмотрение цензора, до внутриведомственной переписки. Остается лишь ожидать очередного тома теперь уже Полного собрания сочинений и писем К.Н. Леонтьева, представящего широкому кругу специалистов и интересующихся материалы деятельности другого цензора-писателя, на сей раз по Московскому цензурному комитету 1880-х годов.

 

Примечания

↑1. Пыпин А.Н. Мои заметки / Под ред. В.А. Ляцкой. М.: Издание Л.Э. Бухгейм, 1910. С. 103.

↑2. В этом назначении, вероятно, свою роль сыграл и товарищ министра народного просвещений кн. П.А. Вяземский — по крайней мере, двумя десятилетиями ранее именно по его протекции Гончаров был принят на службу в министерство финансов (где тогда служил князь), а в дальнейшем, служа цензором, он помогал Вяземскому в составлении нескольких важных бумаг по цензуре.

↑3. Цит. по: Утевский Л.С. Жизнь Гончарова. М.: Аграф, 2000. С. 113–114.

↑4. Рецензия была опубликована в «Отечественных записках» (1859, № 10). Редакция ранее подавала рецензию в цензуру, и цензор П.М. Новосильцев предложил исключить окончание, однако редакция далее, сохранив текст неизменным, вновь представила рецензию на цензурирование, на сей раз Гончарову, пропустившему ее без исправлений.

↑5. В дальнейшем, после вступления в силу закона от 6.IV.1865, вводившего наряду с цензурой предварительной и цензуру карательную для ряда изданий — в частности, для выходящих в обеих столицах газет и журналов, в случае удовлетворения их о том прошения, для книг объемом свыше 10 п.л. и т.д., преобразованного в Главное управление по делам печати.

↑6. Цит. по: Утевский Л.С. Жизнь Гончарова. М.: Аграф, 2000. С. 182.

↑7. Замечания на статьи в № 32 и 33 за 1863 г. газеты «День». 30 августа 1863 г.

↑8. Наиболее полная коллекция аргументов к воздержанию от применения санкций к газете «День» и ее издателю-редактору, любопытная своей внутренней противоречивостью, содержится в «Мнении по поводу статей в № 34 за 1865 г. газеты “День”» от 5.X.1865: «Автор этих статей [т.е. И.С. Аксаков. — А.Т.] часто сходит с пьедестала публициста и позирует перед публикой в роли трибуна, смело касаясь вопросов первой важности политических, и в особенности внутренних государственных, как, например, в вопросе значения и образа отправлений функций верховной власти. Предусматривать и предрешать подобного рода вопросы никогда и никому, кроме самой верховной власти, у нас права не предоставлялось, тем менее рассуждать о них в печати во всеуслышание, за чем неусыпно наблюдала предварительная ценсура. Но, несмотря на то, в пользу газеты “День” отчасти делалось и при ценсуре, и делается теперь, вне ценсуры, какое-то исключение. Редактор передовых статей открыто рассуждает о том, о чем, может быть, другим публицистам говорить свободно не было бы дозволено. Причина этому заключается, конечно, как в патриотическом и честном направлении газеты, так и в отсутствии особенной силы и яркого дарования в пере публициста и, следовательно, особенного влияния на публику, наконец, также в отдаленности, непрактичности и отчасти эксцентричности его идеалов и надежд. Так, кажется, смотрит на него правительство, так понимает его и большинство публики, которое, сколько можно заметить, относится к его юношеским мечтаниям с снисходительною улыбкой, как к лепету ребенка» (с. 156–157).

↑9. О понятии «правительство» в бюрократическом словоупотреблении близкой к данному времени эпохи см.: Долгих Е.В. К проблеме менталитета российской административной элиты первой половины XIX века: М.А. Корф, Д.Н. Блудов. М.: Индрик, 2006. С. 108–114.

↑10. Наиболее заметным публицистическим ее следствием станет выход в ближайшие годы семи выпусков «Окраин России» Самарина, преимущественно в заграничных типографиях.

↑11. Мнение по поводу передовой статьи в № 47 за 1865 г. газеты «День». 2 декабря 1865 г.

↑12. Мнение по поводу брошюры «Москва, Киев и Варшава, или Повествование о кровной и кровавой связи Великой Руси с Польшей через Малую Русь и Литву». 5 сентября 1863 г.

↑13. Замечания на статьи в № 32 и 33 за 1863 г. газеты «День». 30 августа 1863 г.

↑14. Формулировка положительного заключения сама по себе весьма характерна: «Противного ценсурным правилам в пьесе ничего нет, а если автор ее и сам г-н начальник Северо-Западного края убеждены, что чисто русский взгляд, служащий основанием драме, и русское патриотическое чувство, которым освещены лица и характер польского мятежа, могут быть разделены и приняты на веру в среде польского населения и что представление пьесы произведет благоприятное впечатление в смысле русских интересов, тогда Совету Гл<авного> управления по делам печати остается только, исполнив цензурную формальность, то есть разрешив пьесу к представлению, возвратить ее автору» (с. 186).

↑15. Гончаров был не только большим любителем, но и великолепным знатоком сигар.