Две рецензии

Шейла Фитцпатрик, почетный профессор Университета Чикаго и Университета Сиднея

Личность решает все. Рецензия на книгу «Сталин: парадоксы власти, 1878–1928» Стивена Коткина

Трудно писать о великих исторических фигурах злодеев. Понятие «абсолютное зло» не принесет пользы, по крайней мере биографу. Остается лишь выстраивать портрет, как Джон Мильтон в «Потерянном рае», выявляя трещинки и противоречия, очеловечивающие монстра (мильтоновского Сатану). Демонические версии Сталина и Гитлера, усвоенные большинством из нас, не помогают разобрать, что же ими владело и двигало. Допущение, что человек, который убивает (или приводит к смерти) миллион людей, в миллион раз злее того, кто убивает одного, — еще один камень преткновения. Мы не можем представить себе кого-либо в миллион раз хуже хладнокровного убийцы с топором, а потому вся эта идея несостоятельна. Чтобы выправить ее, нужны моральные философы, но мне кажется, что ошибочна здесь предпосылка: зло как личностное качество неисчислимо и мы не можем определить показатель степени умножением. Быть может, единственный разумный способ решить проблему аналитически — постулировать то, что было названо коэффициентом усиления власти: если вы — Вася Пупкин, то ваши действия, какими бы ни были они смертоносными, скорее будут относительно локальными по своему воздействию и количественно небольшими; но если вы — Сталин или Гитлер, то получите глобальное воздействие и числа, кратные миллионам.

Дополнительные сложности возникают, когда обсуждаемое зло связано с ответственностью государственного лидера за массовые смерти. Войны по умолчанию относят к особой категории, где массовые смерти могут обойтись без морального укора, автоматически адресуемого отдававшему приказы лидеру. Но революционеры либо же лидеры, у которых и до сих пор на уме революционные преобразования, полагают, что они-то подпадают под привилегированную категорию. Они рассматривают причиняемые ими смерти в свете той же «необходимости», что и на войне. Это дилемма для историков, которые вероятней всего с неохотой согласятся отдать эту привилегию революционерам, особенно если революция позади и они уже у кормила власти.

Стивен Коткин, чья первая книга «Магнитная гора» (1995) вышла с дерзким подзаголовком «Сталинизм как цивилизация», не из тех, кто отступает перед вызовами. Его обширное исследование — лишь первый том из запланированных трех. Заглавие книги ни о чем не проговаривается — в нем нет подсказок: трудно придумать более скучный подзаголовок, чем «Парадоксы власти», в то время как краткое предисловие действует почти как успокоительное. Автор сообщает нам, впрочем, что «история изобилует случайностями», намекая, что рассказ никак не пойдет об исторической неизбежности или психологическом детерминизме. «Рассказ ведется из кабинета Сталина, — пишет он, несколько сбивая с толку, — но не от его лица». Кто, если не Сталин, выглядывает из этого кабинета? Сам Коткин, незримый наблюдатель, приставивший свой стул к стулу вождя за его письменным столом? В любом случае, послание это, по-видимому, о том, что в интимных отношениях между биографом и его объектом биограф сохраняет превосходство.

На протяжении первых 300 страниц, ведущих к революции через Российскую империю, российский абсолютизм, европейскую государственную систему, эпоху модерна и геополитику, Сталин появляется лишь эпизодически. Это широкая интерпретация контекста, на фоне которого молодой Сталин, родившийся в безвестности на периферии Российской империи, выглядит на редкость незначительным. Но всякий раз чуть только он появляется, его решительное стремление добиться чего-либо в жизни очевидно и описывается с явной симпатией. Сталин Коткина — это талантливый и целеустремленный самоучка. Его период взросления не обходится без трудностей и неудач, но идею детской травмы Коткин отвергает: у многих, включая его товарищей-революционеров, все было на порядок хуже. Как это часто случалось с талантливыми юношами на излете императорской России, стремления изменить жизнь к лучшему приводят Сталина в революционное движение.

Его революционная деятельность не была чем-то из ряда вон выходящим. Больше внимания в этих первых главах привлекает фигура Петра Дурново — министра внутренних дел при Николае II, жестокими репрессиями спасшего империю после революции 1905 года. Здесь Коткин подбрасывает еще один намек, замечая, что это был момент «в игре крупномасштабных исторических структур, когда личность решала все: менее выдающийся министр внутренних дел ни с чем бы не справился». Что же до Сталина, то он бóльшую часть последнего имперского десятилетия пребывает в сибирской ссылке, «сражаясь с комарами и скукой», и пропускает таким образом Первую мировую. Жизнь некогда перспективного молодого человека, казалось, двигается в никуда. Но затем случается чудо — крушение царистского самодержавия в феврале 1917 года. В нем нет особой заслуги революционеров вроде Сталина, но именно они оказываются его бенефициарами. Все еще относительно малоизвестный подпольщик, «в сибирских валенках и с пишущей машинкой за душой», он прибыл 12 марта 1917 года в столицу, Санкт-Петербург, дабы примкнуть к революции.

Руководящая роль при обороне Царицына в 1918 году и пресловутые стычки с Троцким фокусируют авторское внимание на Сталине, и вот тогда начинает проясняться, какую именно биографию пишет Коткин. Это не этиология зла, в форму которой часто облекаются посвященные Сталину исследования. Автор не склонен пристально высматривать ранние признаки проявившихся в нем позже чудовищных деформаций. Пытаясь рассматривать его на разных этапах карьеры, Коткин не злоупотребляет теми преимуществами, что дает ретроспективный взгляд. В отличие от многих, писавших о советской политике 1920-х годов, он не сторонник сталинских оппонентов, коллективных либо в лице Троцкого или Бухарина, и не ставит Сталина рядом с Лениным, до которого тот, по расхожему мнению, не дорос.

Сталинский отход или даже отступничество от ленинизма долгое время были в числе главенствующих тем, особенно среди некоммунистических левых. Но для Коткина Ленин — едва ли образцовая фигура. Одержимый идеей-фикс, он настолько же часто безумно ошибается, насколько бывает прав: «невменяемый фанатик» (deranged fanatic) — вот его характеристика, которую автор, кажется, поддерживает. Коткину неинтересен старый аргумент о преемственности или разрыве между Лениным и Сталиным. Как и Ричард Пайпс, чья работа часто цитируется в главах, посвященных раннему советскому периоду, он полагает преемственность очевидной и хочет, чтобы мы убедились: то, что считают худшими чертами правления Сталина, присутствует, пусть иногда в скрытой форме, и у Ленина.

Что ж, действительно, когда доходит до сравнения между Лениным и Сталиным, оно оказывается в этом исследовании не в пользу первого из них. Так, в вопросе об империи — что всегда очень важно для Коткина — Ленина, «чья нога никогда не ступала в Грузию и даже в Украину», едва ли можно сравнить со Сталиным, «лично ощутившим пестроту государства» и понимавшим, что в межэтнических отношениях внутри империи есть много чего помимо притеснения со стороны русских.

Серия инсультов выводит Ленина из строя за два года до его смерти в январе 1924 года, и начинается подковерная борьба за власть со Сталиным и Троцким в роли основных кандидатов в преемники. Со смертного одра Ленин — или те, кто действовал от его имени, — вмешается в нее документом, известным в истории как его «завещание», где сбивчиво, но критично оцениваются Троцкий, Сталин и другие руководящие фигуры. В какой-то момент сюда добавлен крайне антисталинский постскриптум, призывающий отстранить Сталина с поста генсека партии как «слишком грубого». Грубость эта касалась жены Ленина, Надежды Крупской, и Коткин вслед за российским историком Валентином Сахаровым утверждает, что именно она либо кто-то еще из домочадцев, а никак не парализованный Ленин, были подлинными авторами документов. Так или иначе, это стало сильнейшим ударом для Сталина, не только политическим, но и личным. Он пережил его политические последствия, но «завещание» нависло над ним, как Дамоклов меч, породив «комплекс жертвы и жалость к себе», ключевые для выстраиваемого Коткиным портрета.

История поражения Сталина от его оппонентов в борьбе за власть рассказана в знакомых терминах, и Коткин мало чего привносит в плане политического анализа, хотя и оживляет свой отчет обширными цитатами из бурных дебатов политбюро, впервые ставших доступными историкам после распада Советского Союза. Как и с Лениным, с оппонентами Сталина Коткин обращается грубовато. Так, Троцкий был не просто «бесконечно снисходительным» и недалеким политическим стратегом, но и «попросту не тем лидером, каким его считали люди… и каким оказался Сталин. Сталинские способности и решимость были на порядок выше». Еще хуже — Зиновьев, предмет насмешек для многих историков, а Каменев, по-видимому, был несправедливо отстранен как «отпетый интриган». Когда Сталин разобрался с этими лидерами так называемой «левой оппозиции», возник «правый уклон», но и реакционеру Бухарину, «человеку слабого характера и непроницательному», тоже походя достается от Коткина. Лишь Алексей Рыков и в какой-то мере народный комиссар финансов Григорий Сокольников кажутся сравнительно положительными персонажами, хотя и не претендуют на лидерство, поскольку не имеют за плечами организованной фракции. Это версия политических баталий 1920-х, где Сталин, одаренный в плане ведения фракционной борьбы, грешит и плетет заговоры все же наравне со своими противниками.

В связи с этим, Коткин делает паузу, чтобы понять, видели ли оппоненты Сталина в нем тогда потенциального монстра, которого во что бы то ни стало нужно остановить. Ответ — нет. Провалившаяся попытка Каменева выступить против него в 1923 году говорит о том, что «Сталин как чудовище либо еще не существовал, либо не замечался теми, кто работал с ним очень близко». «Сталинская угроза была куда очевидней» пять лет спустя, но и Рыков упускает возможность обнаружить ее, по крайней мере частично, поскольку он и другие члены политбюро «видят в Сталине не только колючего, эгоцентричного, часто замкнутого, мстительного человека, но и неукротимого коммуниста, сильного лидера, бесконечно преданного ленинским идеям, способного вынести на своих плечах весь аппарат, страну и дело мировой революции».

Ключевой момент в книге Коткина — это решение пойти на изнурительную коллективизацию крестьянского хозяйства. Согласно традиционной версии, хлебозаготовительный кризис 1927 года вынудил большевиков пойти на крайние меры. Но этот аргумент всегда был слаб тем, что не объясняет, почему коллективизация была необходимой крайней мерой, и у Коткина он отсутствует напрочь. Напротив, говорит он, коллективизация была дикой авантюрой — движением, возникшим из убежденности Сталина в том, что России не достичь социализма, не покончив с малыми крестьянскими хозяйствами. Не было в упорно проводимой изнурительной коллективизации и ничего неизбежного. Это произошло потому, что «Сталин не дрогнул перед массовыми восстаниями, массовым голодом, каннибализмом, разрушением животноводства в стране и беспрецедентной политической дестабилизацией. Совершая зигзаги под видом тактических отступлений, он ни за что не остановился бы, даже когда приближенные чиновники говорили ему в лицо о разворачивающейся катастрофе — полный вперед! К социализму!»

Теперь, наконец, мы ухватываем суть интерпретации Коткина: Сталин действовал, исходя из глубоко укорененных идеологических убеждений, и понять его действия можно лишь в этих понятиях, а не в понятиях максимизации персональной власти. Какой новоиспеченный лидер, для которого главное — поддержание собственной власти, пошел бы на такой риск? Сталин «поставил все на кон, включая личную власть». То, что последствия все же не обернулись полной катастрофой, в интерпретации Коткина, было всего лишь счастливым случаем: из-за Великой депрессии западные державы оказались больше (а не меньше, как утверждают другие авторы) заинтересованы в экономическом сотрудничестве с Советским Союзом. Возможно, он прав в том, что касается Депрессии, но я бы предпочла, чтобы это не было голословным утверждением. Прав он в этом пункте или нет, тем не менее, своей трактовкой решения о коллективизации, на мой взгляд, он попал в точку. Речь не идет о том, что другие историки и биографы Сталина не отмечали значимости «великого перелома», спровоцированного коллективизацией — наряду с быстрой плановой индустриализацией и культурной революцией, которым Коткин уделяет меньше внимания, — в 1928–1929 годах. «Великий перелом» десятилетиями был расхожим местом в работах западных исследователей: Роберт Чарльз Такер, предшественник Коткина в Принстоне, уделил этому событию центральное внимание, переходя ко второму тому своей биографии «Сталин у власти». Сохраняет он свое значение и в книге Адама Улама «Сталин», вышедшей в 1973-м. Но эти исследователи не увидели или, по крайней мере, не признавали открыто важности данного события для понимания Сталина и двигавших им мотивов, а это делает несостоятельными попытки объяснить все лишь его стремлением сохранить персональную власть.

В своей финальной главе Коткин задается частым вопросом, на который редко кто находит ответ: а что если бы не было Сталина? Его ответ: «Если бы Сталин умер, вероятность массовой насильственной коллективизации была бы близка к нулю, а вероятность того, что Советский Союз трансформировался бы во что-то другое или распался, — высокой». Иными словами, Э.Х. Карр был «абсолютно, бесконечно неправ», утверждая, что «Сталин иллюстрирует тезис о том, что обстоятельства делают человека, а не человек обстоятельства». Напротив, пишет Коткин, Сталин делал историю, «целиком перестраивая социально-экономический ландшафт одной шестой части Земли», и его случай «обнаруживает, как в очень редких случаях решения одного человека могут радикально изменить политические и социально-экономические структуры целой страны с глобальными последствиями». В этом суждении можно зайти еще дальше, хотя Коткин мудро воздерживается. Если бы Советский Союз без Сталина распался, Вторая мировая война (при условии, что она состоялась бы) была бы разыграна совершенно иначе.

Пока что книга Коткина — по преимуществу синтетическая работа, опирающаяся на множество недавних архивных исследований, в том числе исследования самого автора. Коткин — увлекательный собеседник, наделенным резким, непочтительным остроумием, которое компенсирует некоторую затянутость его неспешного повествования, что делает книгу приятным чтением, а также оригинальной, в основном убедительной трактовкой личности Сталина. Эта книга еще вызовет оживленные споры в своей области. Конечно, это всего лишь первый том: самая трудная часть — о чистках и терроре 30-х — еще не опубликована. Представляя нам героя в образе человека, пусть даже все более опасного, что сотворит с ним Коткин в следующем томе, где эта опасность развернется вовсю? Попытается ли он сохранять человеческое обличье Сталина или позволит ему превратиться в чудовище? Это непростое решение для автора. А для читателей — повод ожидать продолжения книги.

Источник: The Guardian

Дональд Рейфилд — британский литературовед и историк, профессор русской и грузинской литературы колледжа Королевы Марии Лондонского университета, автор ряда книг, посвященных истории и культуре России

Грузинский Калибан

Все, за редкими крохами, доступные архивные материалы изучены, все политические и психологические теории нашли применение, фильтры всех возможных цветов — обеляющие, темно-красные, черные, как смоль, — встроены в линзы историков: после откровений последних 20 лет мало чего принципиально нового можно сказать об Иосифе Сталине.

Психопаты сталинского уровня возникают в истории столь редко, что судебной психиатрии никаких прозрений на этот счет почти не светит.

Вокруг числа жертв и ужасного наследия сталинизма сложился общий консенсус. Остается лишь обсуждать, как именно Сталин захватил и удерживал власть и, разумеется, всевозможные «что если», возникающие из сценария, в котором Сталину это не удавалось.

И все же именно на этом фундаменте Стивен Коткин представляет нам почти тысячу страниц, вмещающих лишь третью часть (первый том) фундаментального труда о Сталине и его правлении.

Книга Коткина столь длинна, поскольку автор подвергает Сталина рассмотрению на обширном историческом и социальном фоне. История не только царской России, но и соседствующих с ней европейских империй, и даже США с Китаем формирует панораму, в которой молодой Сталин иногда не появляется на протяжении многих страниц. Пятую часть книги составляют подробнейшие примечания и бесценная библиография. Неявная причина, почему автор описывает столь широкомасштабный контекст, — желание представить Сталина продуктом своего времени и страны. Хотя в следующих двух томах почти наверняка, как это было в работе Коткина о стратегиях сталинской индустриализации, и время, и страна окажутся детищем Сталина.

В книге приводится несколько новых фактов и в некоторой степени рушатся ложные представления. Главным сюрпризом становится утверждение (впрочем, повторенное Коткиным за одним российским исследователем), что знаменитое завещание Ленина, своего рода управленческий отчет, где он критически оценивает шестерых кандидатов в его наследники, вероятно, было надиктовано не им. Оно могло быть сфабриковано женой Ленина, Крупской, у которой были все основания считать Сталина «слишком грубым» либо сосредоточившим в своих руках необъятную власть — «поваром, который еще наготовит горячих блюд». Но эта подделка, если это была именно она, не имеет существенного значения. Крупская могла всего лишь написать то, что, как ей казалось, было на уме у полупарализованного Ленина; вдобавок многие партийцы жаждали именно хитрого и помешанного на власти лидера, который расшевелил бы все и вся. Подобная критика не причинила вреда сталинским притязаниям на власть.

К чести Коткина, он не преследует корыстных целей и учтиво обходится со своими предшественниками. Его история в какой-то мере старомодна и даже носит карлейлевский характер. Он убежден, что великие люди определяют ход событий: если бы Сталина не было, история была бы совершенно иной. Если бы он умер в начале 1920-х (во время операции на аппендицит, учитывая, что русский хлороформ унес жизни многих выдающихся пациентов), то СССР, возможно, продлил и развил бы относительно либеральную «новую экономическую политику» и обошелся без «социализма в одной отдельно взятой стране». В действительности свидетельства об активном сталинском микроменеджменте подкрепляют теорию Коткина.

Можно не соглашаться с Коткиным в том, что параноидальная и мстительная натура Сталина была продуктом, а не причиной его стремления к власти и развивалась медленно и постепенно. Сексуальные связи молодого Сталина, наверное, были вполне обычными («У Сталина был пенис, и он им пользовался», — как отмечает Коткин), но оплодотворение 13-ти- или 14-летней сибирской сироты Лидии Перепрыгиной даже по меркам самых антибуржуазных большевиков было поведением, приемлемым лишь для самцов горностая. Коткин умалчивает о многих деяниях молодого Сталина, которые выделяют его исключительной подлостью (turpitude) в среде головорезов, бандитов, фанатиков и девиантных подростков Закавказской социал-демократической партии. Так, после убийства генерала Грязнова в Тбилиси в 1906 году, когда был арестован свидетель Джорджиашвили, Сталин выпускает обличающий памфлет, что повесить следует именно его, а не настоящего убийцу (Сталин с гордостью признавал это в 1920-х). Более того, он добивается казни товарищей-партийцев по ложному обвинению в предательстве. Лучше всего о человеческих качествах Сталина свидетельствует не повествование Коткина, а снимки. Фотография взъерошенного Сталина, стоящего с матерью и родственниками у гроба его первой жены, — единственное изображение Сталина, запечатлевшее что-то подобное угрызениям совести, скорби и растерянности. Коткин мог бы также упомянуть почтовые карточки, которые Сталин слал из Лондона в Грузию, где он предстает, дабы не шокировать свою новую невесту, в образе всего лишь лихого авантюриста в поисках развлечений. Детские травмы и болезни добросовестно перечисляются Коткиным, но он не усматривает в них возможную причину сталинского садизма (как это делают некоторые вслед за Достоевским, который утверждал, что страдающий зубной болью человек прежде всего хочет, чтобы каждый разделил его мучения). Нынешние историки медицины приходят к выводу, что Сталин на протяжении всей своей взрослой жизни испытывал более или менее острую мышечную, неврологическую и зубную боль. Его болевой порог был довольно высоким, что подтверждается его выносливостью во время обширного лечения корневых каналов. Подобную стойкость засвидетельствовал храбрейший человек в его окружении — дантист Яков Шапиро. Но жестокость Сталина к профессии медиков, до сих пор священной для большинства российских правителей, напоминает разочарование человека, испытывающего неусыпную боль. (Коткин не упоминает первого приписываемого Сталину убийства врача — смерти доктора Бехтерева в 1927 году, два дня спустя после его замечания о том, что он только что обследовал «параноика с высохшей рукой»).

Острота ума молодого Сталина впечатляет так же, как его амбиции. Возможно, ключевая ремарка (Коткин ее не цитирует) найдется в письме к подруге, где говорится, что «Буря» — самая великая из шекспировских пьес. Сталин был этаким Калибаном, который при помощи подвыпивших моряков смог свергнуть Просперо и захватить его королевство.

Но вот что действительно хорошо передает работа Коткина, так это публицистическую и издательскую активность Сталина!

Книги, которые он редактировал, говорят о том, что мы имеем дело с крайне внимательным корректором, не пропустившим ни одной авторской или издательской ошибки. Неудивительно, что советская литература в особенности отличалась устранением опечаток, воспринимавшихся как «происки классового врага» (отношение, которое было бы неплохо усвоить издательству Penguin Press).

Но исследование Коткина достигает мастерства, когда он рассатривает деятельность Сталина в октябре 1917 года. Не лидер, но и не мальчик на побегушках, Сталин в качестве генерального секретаря Центрального комитета партии большевиков фактически становится главным кнутом партии, прежде чем превратиться в абсолютного ее диктатора. Коткин подчеркивает глупость таких красноречивых интеллектуалов, как Троцкий и Каменев, ставивших себя в культурном отношении выше Сталина. Троцкий игнорировал Сталина в Лондоне в 1903 году и презирал в Вене в 1913-м. Сталин испытывал прямую неприязнь к таким велеречивым большевикам и формировал поддержку не в альфе, но в омеге, — в людях вроде Ворошилова и Кагановича, его всегдашних должниках. В отличие от более либеральных большевиков, Сталин понимал, что тайной полиции нужен лидер, который нанимает кадры, а не увольняет. Его обхаживание Феликса Дзержинского было невероятно ловким ходом. И вновь Коткин резонно придерживается старомодного мнения русских эмигрантов, что «русская революция делалась еврейскими мозгами, латышскими стрелками и русскими дураками». Сталинская же хитрость и впрямь применялась, но тогда, когда его высокомерные соперники допускали просчеты.

Коткин подчеркивает иностранное происхождение многих большевиков, последовательно используя оригинальные формы их нерусских имен. Это совершенно верно в случае поляка Дзержинского и латыша Якова Петерса, все же явно предпочитавших свои родные языки и идентичности. Но это не работает в случае одного из глав ОГПУ Вячеслава Менжинского, чью фамилию Коткин полонизирует как Mężyński, хотя семья его была в четвертом поколении русской (и даже польские издатели пишут его фамилию как Mienżyński). Все же подчас такие реконструкции ошибочны: по тем же правилам, Генрих Ягода должен быть Gienach Iieguda, а не Jenokhom Jehuda. Это правда, что большинство большевиков не были этническими русскими — большевизм можно рассматривать как месть маргиналов и колонизированных, — но Коткин все же чрезмерно педантичен. Интересно, как бы мы отреагировали, если бы русский автор книги об истории Великобритании в ХХ веке писал Seumas Ramsaigh MacDhòmhnaill вместо Рамсея Макдональда или Gearóid Mac Ádhaimh вместо Джерри Адамса?

Впрочем, если положить на другую чашу весов достоинства книги Коткина, эта критика станет выглядеть лишь придирками. Ни одна другая работа о Сталине не содержит так много предварительной информации, необходимой дилетанту, при этом тщательно оспаривая предрассудки специалистов. Коткин подобрал иллюстрации, в большинстве своем малоизвестные, которые проливают свет на искалеченные души всех действующих лиц. Но в конечном счете личность Сталина не ухватываема историком: только величайший романист или драматург смог бы проникнуть в этот мозг. Томас Манн демистифицировал Гитлера в своей новелле «Марио и волшебник». Кто знает, может быть, какому-нибудь еще не рожденному Шекспиру удастся демистифицировать и Сталина — эту смесь Калибана, Яго и Ричарда III.

Источник: Literary Review