О тексте А.Ф. Филиппова «Ресурсы величия»

От редакции: Данный текст продиктован главным редактором «Гефтера» 30 декабря — в день выхода в свет статьи Александра Филиппова.

1.

К тексту Филиппова. Предложение воскресить маккиавеллианскую диалектику знати и народа, нобилей и пополанов, в России неизменно пользуется популярностью. Дело в том, что русские революции за 100 лет настолько нивелировали население, что любой пополан, костеря нобилей, чувствует, что и сам немножечко нобиль.

Антиномия «масс и элит» ворвалась в уравнительное советское общество в начале 1990-х как внезапная отгадка истины о реальности. В войнах со знатью народ памятует, как низверг ее в 1917 году, а после догнал и еще несколько раз низверг — в 1937-м, 1991-м… Но и знать это запомнила. Тем более что она происходит из того же народа-ниспровергателя, от наиболее пострадавшей его — деревенской основы. Поскреби миллиардера-аппаратчика — и найдешь потомка мужика, драпанувшего из раскулаченной деревни. Элита наша — соломенная вдова пополанов. Основа для солидарности где-то тут.

Чем такая жизнь отлична от истории Флоренции? Только «величием». Мелочное препирательство постсоветской истории продается в упаковочной тоге миродержавия. Недаром «новые русские» 1990-х гг. выбирали себе пиджаки пурпурных тонов.

Профессор А.Ф. Филиппов видит единство в борьбе за величие, но, боюсь, единство советских было, скорей всего, предпосылкой. Это единство палачей-душеприказчиков разгромленной советской страны Муравии, крестьянской утопии конца 1920-х гг. Деревенский погром Сталин компенсировал величием. В роли термидорианца он довольно умен, чтобы не отнимать у раскулаченных коммунистического замаха на мир у себя дома. Гефтер твердо выводил последний из базовых свойств русской классической культуры XIX века.

Русская культура не обещала русским цивилизации, а только — русское человечество. Зато сразу, без промежутков, пощады и перекуров.

Кто нобиль в этой истории и кто мужик? Сегодня российская знать щеголяет ухватками, каких постыдился бы иной крестьянин 1917 года: щегольство приказчика, обнимание при встречах, мужские поцелуи. Это нарочитое «мужиковство» скрывает бледную немочь пуганого временщика.

Но прав все же Макиавелли. И знать, загнав народ в бюджетную клиентуру, мимикрируя под «настоящих мужиков», не уйдет ни от народного гнева, ни от Божьего суда, когда встретится с истинным претендентом. Претендент брезгливо перешагнет через цифры «путинского большинства», нагло заявив право на власть. Следовательно, и на знатность.

История демократии в России закончена. Но кончится она не Путиным, а восстанием новой знати, которая выдворит «мужиковствующих» самозванцев из поместий природной аристократии.

2.

Русский Мир, империя и пространство. 10 лет назад в идеологической войне, которую мы из Кремля начинали, одним из оснований казалось следующее: ЕС — государство, которое не может определить свою границу на Востоке. Не может или не хочет?

Филиппов тут видит имперское свойство: горизонт империй подвижен, он катится от центра на новые, ждущие имперской зари пространства. В середине 2000-х, когда единая Европа с невероятным апломбом готовилась принять свою Конституцию, картина по возмутительной наглости чем-то напоминала празднование «политического нового года» в 1993 году. Празднование, вдруг оборванное жалкими результатами ельцинистов на выборах. Конституция Европы кончила примерно так же — неудачными референдумами…

В тот момент РФ представала благородной альтернативой — политической нацией, достаточно гигантской, чтобы прочертить непререкаемую границу там, где она фактически остановлена. РФ, — на которую с Запада напирали расширяющаяся Европа и одновременно, но асинхронно расширяющийся блок НАТО, под зонтиком безразмерной амбиции Америки Буша-младшего, — казалась тогда мишенью угроз в будущем, которого я не мог себе прояснить. Остров стабильности, федерация здравого смысла, возглавляемая самым здравомыслящим лидером в мире — Владимиром Путиным. Так было тогда.

Я забыл, точней, не забыл, а счел политически неважным суждение Гефтера о русском размене времени на пространство. Этой взаимопожирающей любви, где государство строить вечно некогда, раз надо держать пространство. И всегда не вовремя в Систему врывается время, олицетворенное то интеллигенцией, то нашествием языков извне, то Гамлетом на верху власти. Величие становится временем, утрачивая волю к пространству. Только одно постоянно — евразийская труба от Москвы до Владивостока, ветер власти, который, стирая все различия и ландшафты, гонит русских куда-то вовне.

Мне казалось очевидным, что ограниченное миродержавие, обмылок сталинского, намертво встроено в Систему РФ, как мотив и свет далекой звезды. Казалось, в рамках путинского консенсуса решен сразу ряд проклятых русских вопросов. Создали империю без империи — империю приятных воспоминаний о великом прошлом, мотивирующих благоразумно заняться настоящим — во главе с королем-буржуа, президентом-обывателем Владимиром Путиным. Чем не идеал правителя, о котором мечталось в СССР?

Нас спрашивали: но где сдержки, где противовесы? А мы предъявляли черту суверенной границы — под ядерным щитом в основании нового суверенитета. Ведь нельзя же двигать границу в современном мире, считали мы, — забывая о комфортабельных руинах Югославии, которую навещали летом, не забыв прихватить плавки.

Филиппов указывает на двойственность суверенной территории России и концепции русского Мира. Вторая ведь была запущена тогда же, в середине 2000-х, когда наконец озаботились тем, что предъявить на мировом рынке идей.

Русский Мир я увел у М.Я. Гефтера, у которого он означал нечто иное, противоположное современному геополитическому балагану. Гефтер различал русский Мир и российское государство, но под русским Миром имел в виду русские страны, земли многоцивилизационной России будущего. Русские ячейки-цивилизации, соседствуя и различаясь друг от друга, смогут наконец внутри себя стать русскими государствами. В отличие от «России в целом», для которой национальная и государственная идентичность закрыта. Используя гефтеровский термин, я думал придать имперский лоск тому, что не собиралось быть империей. Но как выяснилось, РФ не умела и стать государством.

Проблема — в новом мировом конкурсе притязаний. Пустопорожний фейк многополярного мира скрывал хаотичную реальность, в которую РФ обречена была скоро нырнуть с головой. По крайней мере — с момента снятия в 2006 году ограничений на движение капиталов. «Русским Миром» мы уклонялись от постановки задач построения государства и нации, ведь ни та, ни другая задача не решалась в новодельных пределах унитарной РФ. Была мечта, что в стихии глобализации Россия найдет себе модус достройки. Тогда она решит, наконец, проблему, которую в 2000 году считали равно первостепенной Путин, Касьянов, Волошин, Сечин, Ходорковский, прокурор Устинов и советник Павловский, — задачу создания определенной, обоснованной внутренне и глобально неразрушимой России.

Тема русского Мира оппозиционна теме неразрушимой России. Проблема государственного места русского внутри России не была поглощена мутациями «российского» и неудобным для русских конституционным устройством РФ. Но тогда это и не казалось важным. Как вообще перестали казаться важны политические и философские различения в постбеловежском мире. Раз уж советские ценности непрочны в столкновении со жвачкой и джинсами, то Федерация долларов и «Тойот» как-нибудь устоит перед силой старинных русских слов! Это было ошибкой.

Русское восстало абсолютно неожиданным, чудовищным образом, как и предупреждал Гефтер, но на 20 лет позже его предупреждений. Восстало — и обрушило, заодно с путинским консенсусом, суверенные границы РФ. А с ними и мир признанных границ, под мягким натиском текучей Европы.

3.

Судьба социального государства в Системе РФ. С первых дней декоммунизированной России советские мумии: «социальный», «социальная ответственность», «социальная политика» — весь пантеон торжественно перенесли в новодел Системы РФ. В Конституции 1993 года Россия определена как «социальное государство». Несомненно, в этом присутствовала советская остаточность, намеренно не уточняемая. В фундамент РФ заложили капсулу с завещанием социального равенства, как якобы главного в СССР. Но было ли оно равенством, и главное — было ли советское равенство социальным?

РФ — государство раздвоенных посягательств. Стремление усладиться так долго запрещенным неравенством (советским беднякам оно рисовалось в невыносимо соблазнительных картинах) — при благах «справедливого равенства», отмщения «кулакам-аппаратчикам», теневикам-миллионерам и торжества ценностей Великого Октября. Дедушка Ленин должен был вернуться, чтоб выгнать коммунистов, запретить политинформации и, отняв мешки с деньгами у буржуев-валютчиков, раздать их всем по-честному. Засим отселиться из мавзолея на Волково кладбище в переименованном Ленинграде. Ибо дело сделано.

Разумеется, мало что из того утопического вихря могло реализоваться вполне. Антикоммунистический ленинизм перестройки расщепился на рыночно-фундаменталистский процесс реформ с оперативником Чубайсом в Кремле — и фундаментализм справедливости. Второй долго глухо оборонялся в отключенных от снабжения заводах и безденежных моногородах СССР, пока не достроился — под сенью путинского большинства — в социально-полицейское государство, по А.Ф. Филиппову. Оба проекта развивались синхронно, ноздря в ноздрю. Пространство между ними заполнилось избирательной массой в политтехнологической сутолоке.

Все это хорошо освещено. И сегодня пора спросить: может ли социально-бюджетное полицейское государство вновь преобразиться в русское Государство Жертвы? Федерацию-мессию, сжигающую все свои производящие уклады — заодно с домами, семьями и повседневностью — ради счастья грядущего русского Мира?

Еще внутри СССР нам, его верным детям, Октябрь 1917-го казался то захватывающей Голгофой, то несусветной глупостью. По-видимому, в саму структуру русского мышления ХХ века оказалось как-то вмонтировано советское оппонирование коммунистическому. Существовал или нет тот блаженный дореволюционный рай, о котором рассказывали бабушки-атеистки? Иногда его скупо показывало советское кино, в редких кадрах приготовления крюшона помещиками. Мы чувствовали какое-то противоречие. Это не мешало быть солидарными с СССР как империей, хотя имперский надрыв внутри советского нарастал.

Сегодня справедливо вместе с А.Ф. Филипповым говорить о неучтенном ресурсе солидарности внутри Системы РФ. Но что если Система обратилась к нему запоздало? А главное, это ресурс империи по памяти, слабейшей из империй. Имперским у нас, в сущности, осталось лишь безразличие центра к жизни земель России. Даже воссоединенный весной Крым уже к лету забыт был в качестве особого жизненного мира.

Но ведь и в 1917-м казалось немыслимым, чтобы русский мужик, материалист земли и страж своего куска, ринулся в мировую революцию. Забыв, что земля, едва признанная ему принадлежащей, еще не закреплена! Ведь земельная собственность, забранная мужичьей Россией при ленинском черном переделе, ничуть не была закреплена законом в точном смысле этого слова. Мужик, который сам судил из «чувства революционной законности», мог ли рассчитывать на иное обращение с его собственностью? Только в одном-единственном случае — при полной победе мировой революции! Экспансия русской мужицкой революции в одеждах мировой коммунистической — вот единственная нестойкая гарантия мужицкой земельной. Когда экспансия Коминтерна остановилась, а вопрос узаконения земельной собственности мужик не поставил, потеря им земли стала вопросом момента.

Людям 20-х гг. прошлого века в России ошибочно казалось, будто потерять собственность они рискуют только при «иностранной интервенции» со стороны «враждебного окружения». Сегодня людям 10-х гг. XXI века видится, что они могут сохранить гарантии социально-бюджетного государства, если заново сымитируют «враждебное окружение России». Предметом карго-культа здесь выступают не западные институты, моды или гаджеты, а позабытые и оттого не узнанные при встрече инструменты прошлых русских революций, насаждаемые в новой действительности.

Но и те связаны из карго-соломы.

30 декабря 2014 г.