Маргиналии о геополитике (При чтении диссертации В.Л. Цымбурского «Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII–XX вв.»)

От редакции: Этим материалом мы открываем нашу новую серию «Критика использования идей в современной России (К двадцатилетию со дня смерти Михаила Гефтера)». Ее цель — дискуссии о существенном разрыве традиций «высокой» интеллектуальной критики в стране и возможностях ее возрождения.

Это отрывки моей публикации «Маргиналии о геополитике» для сборника памяти Вадима Леонидовича Цымбурского, включающего главы из его (незаконченной) докторской диссертации по геополитике. Хотя я обычно избегаю геополитических текстов и даже слова «геополитика» — терминов «международная политика» и «мировая политика», как мне кажется, вполне довольно — меня всегда интересовало влечение некоторых незаурядных людей к этой сумеречной зоне. В интеллектуальной честности В.Л. Цымбурского сомневаться не приходилось, и я воспользовался случаем, чтобы прочесть тот геополитический текст, в котором, как я мог быть уверен, нет ни намеренных передержек, ни, тем более, трескучих пустот на тему «борьбы миров за пространства». Это именно и в буквальном смысле заметки на полях, и публикую я их лишь затем, что, как мне показалось, я догадался, для чего «геополитика» вдруг понадобилась Вадиму. Есть тут и особое личное обстоятельство, о нем я говорю во вводке к «Маргиналиям».

1.

У меня есть задолженность перед покойным Вадимом Леонидовичем, о которой, кажется, я так ему и не сказал. В 1994 г. он заочно помог мне связать воедино разрозненные и оттого несносные для ума впечатления от событий в России. Перед тем была мучительно долгая пауза 1991–93 гг., когда я не готов был встретиться с реальностью напрямую. Октябрь 1993 г. опустошил словарь, оставив злые, только публицистически выразимые чувства. Но публицистика к этому времени уже была бесполезна — худшее произошло, и неожиданно для себя я попал в рабство данному. Нас поработил ход вещей, который мы не могли изменить, хотя отказывались принять. Большей интеллектуальной отчужденности и вражды к политическому статус-кво, чем в 1993–1994 гг., я, наверное, не испытывал ни разу в жизни. Но это был бесплодный ресентимент, да и мстить, собственно говоря, было некому. Онемение не поддавалось дискурсивной атаке — спорить стало не о чем и не с кем. Страну будто населяло несколько разных народов, отказавшихся говорить друг с другом.

Меня, все еще известного публициста, часто упрашивали «что-нибудь написать» — но я не мог. Начиная, захлебывался собственной желчью и бросал недописанным. В один из таких моментов — шел конец лета 1994 года — я еще раз попытался заставить себя писать. Чтоб от чего-нибудь оттолкнуться, взял номер журнала «Полис» и вышел на балкон. Читая эссе В.Л. Цымбурского «Остров Россия», я поглядывал вниз, во двор в одном из солнцевских микрорайонов.

И неожиданно для себя увлекся этой довольно большой и ученой статьей с солидным справочным аппаратом. Впечатления от чтения странным образом смешивались со звуками, доносившимися снизу со двора, но не нарушали хода мысли — ни моего, ни статьи Цымбурского. Вид с балкона на московскую разруху 1994 года вдруг предстал ландшафтом «беловежской» России, одновременно устрашающей — и нормальной, живой. Теоретически зная, что новая норма часто приходит жуткой, прежде я, видимо, не соглашался с этим. Цымбурский писал о России, не отводя взгляда, но как бы чуть искоса, не придавая значения публицистически явным уродствам. И не я, а мой мозг ощутил призыв взглянуть на вещи прямо, не горбясь от груза русских катастроф. Преступления совершены и уже развернулись в ландшафт. «Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на прежних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его».

То был интеллектуально освобождающий момент. Меня не привлекла собственно геополитическая рамка статьи Вадима Леонидовича, но вдохновил холодный энтузиазм его мысли, непринужденно переходящий в текст. Его постоянные «давайте приглядимся к этому поближе» диктовали курс любой будущей речи о России, открывая ее возможность. Непосредственным результатом стало то, что я «заговорил»! Прямо с того дня я стал писать свое эссе «О беловежских людях», вошедшее (вместе со статьей самого Цымбурского) в сборник «Иное» под редакцией Сергея Чернышева.

Здесь сработала интуиция еще одного скрытого мотива статьи Цымбурского. Мотива, в котором я тогда, по всей видимости, нуждался, как в витамине, — мысль о праве вмешаться в процесс, идущий помимо тебя и по твоему пониманию — беззаконно. Собственно, мотив выражен открыто странной фразой в конце статьи «Остров Россия»: «Для России сейчас очень хорошее время, дело только за политиками, которые это поймут». Отсюда уже недалеко до философии «эффективной политики», которой я вскоре увлекся.

Но собственно геополитическое содержание этого великолепного эссе тогда, в 1994 году ничуть меня не увлекло. Не увлекает и сегодня. Читая неоконченный труд В.Л. Цымбурского, я пытался уяснить, что именно не нравится мне в геополитике? Эти заметки-маргиналии на полях незавершенной научной работы — мое жалкое приношение покойному другу.

2.

Что является исходным пунктом нашего политического мышления об актуально происходящем? То, что мы не способны его мыслить, располагая будто бы всеми прежними средствами и инструментами.

Цымбурский хотел уйти от проклятой приблизительности и метафоричности бесчисленных «взглядов на Россию» — но так, чтобы не попасть в объятия т.н. «научности», которая фактически выступала в РФ как импорт терминологических лексиконов. Он хотел помочь русским в интересах России вразумительным образом действовать государственно. Для этого нужно было найти основание этим будущим решениям. Первым ходом многих, столь разных в 1990-е, как я и Цымбурский, было: «теория, дающая советы власти». Отсюда геополитика Цымбурского, отсюда же и то, что я сам называл в 90-е то «прикладной политологией» (след чего остался в наименовании одного из московских учебных заведений), то «политической» и даже «исторической технологией».

У Цымбурского в перечне вопросов о существе геополитики — перечне, местами дискредитирующем предмет, — есть такой: «множество разнородных знаний, методов и идей, сообща служащих целям политики». Не политика ли создала геополитику под себя, в функции прикладной дисциплины, отчасти — суррогатной идеологии? Верней, то и другое вместе: гаджет, возведенный в ранг науки.

Ядро геополитики по Цымбурскому — это «искусство наложения еще не вполне проясненных для общества кратко- и среднесрочных требований на тысячелетние… ландшафты». Не исключено. Но именно здесь требуются разъяснения, поддающиеся верификации.

Геополитика Цымбурского — это место, которое он оборонял в ожидании появления науки о России. Не страноведения — а наукоучения страны, все теории и школы мысли которой не помогли нам ее понять и не дают ключа к происходящему с нами. Отсюда интерес к проектным аспектам геополитического — что отмечает и сам Цымбурский, говоря, что геополитические тексты выстраивают картину мира из политизированных образов, «закладывая в нее программу действий для России, обычно олицетворенную ее правительством».

3.

Цымбурский конструирует российскую геополитику «в ранге второй парадигмальной геополитики» наряду с западной — классической школой. Россия превращается в родину восточных геополитических слонов. В этом не было бы ничего невозможного, если бы западная геополитика давала бы связное представление политики Запада и его дипломатии. Проблема, однако, в том, что такое толкование явно проще и разумней искать у Макиавелли, Токвиля и Киссинджера, чем у Маккиндера, Гаусгофера или Данилевского.

Политика и история Европы — вот ее истинный ландшафт.

Сам жестокий Цымбурский не удержался от того, чтобы в пику тезису геополитика Спайкмена о географии как самом постоянном факторе политики напомнить реплику Людовика XIV при восхождении Бурбона на испанский престол — «Нет больше Пиренеев!». Собственно говоря, вот кратчайший ответ политики на геополитику.

*

Геополитика и этатизм. Цымбурский верно отмечает неприятное свойство, о котором геополитики не любят говорить прямо, — ее махровый этатизм.

Проблема геополитического этатизма — даже не в ставке на государство как ценность, а в нерефлектируемо женственном очаровании властью — при отказе твердо указать, какие именно задачи ей должно решать. Этатизм ставит государство как решение задач стратегической повестки дня — на место самой agend’ы. Но тогда государство лишается разработанного курса, переходя на самообслуживание власти — в которое с радостью включается невостребованный геополитик. Это не добавляет никому необходимых компетенций.

Критически проницательно Вадим Цымбурский констатирует: «Геополитик обычно выбирает в качестве главного определенное политическое отношение — господство, соревнование или кооперацию, — на которые делает основную ставку в своих конструктах». Господство (его мы при проектировании новой власти с Александром Ослоном во второй половине 1990-х гг. именовали обычно «доминированием») в личности не нуждается.

Личность в поле конструирования геополитики отсутствует — в отличие даже от полицейского или правового этатизма. Со временем это скажется на выветривании остаточных представлений о суверенитете личности внутри суверенной России. А также — на выветривании традиции, кровно связанной с идеей свободной, критически мыслящей личности — т.е. русской политической республиканской традиции. Оказывается, без этого русского «хлама» можно было обойтись.

*

Геополитика и Weltpolitik. Интересно обращение геополитики с понятием «мирового», отмеченное Цымбурским в связи с Маккиндером. Неотъемлемой от геополитики он считает доктрину «евроазиатского хартленда как ключа к мировому господству». Можно предположить в геополитике убежище для неудачливой Weltpolitik. Геополитика скрывает мировое измерение политик, которыми хочет манипулировать, по возможности не упоминая про «управление миром».

Отсюда такой признак вторичности, как «вчитывание» образов-корректировок в изменения текущей политики. Такова идея мирового «осевого ареала» Маккиндера, высказанная в 1943 году, в год явного уже перелома в ходе мировой войны. А перед тем — вчитывание Хаусхофером концепции раздела мира по «меридиональным гегемониям» (пан-Европа, пан-Азия, пан-Россия и пан-Америка) — в 1934-м, когда вся Европа была одержима модой гегемонии и господств.

Вообще идея «господ и господств» абсолютно интимна для геополитики. Опять-таки сошлюсь на Цымбурского с идеей «приморья-римленда как инкубатора держав-мировых господ», выдвинутой в 1916 году Семеновым-Тян-Шанским и также отнесенной Цымбурским к числу ключевых для геополитики. Всякий раз мы находим почти мгновенную проекцию моды на глобус.

*

Идея господства, неудалимая из геополитики, в XXI веке дожила до момента медийной востребованности. Не в силах принести пользу любой политике — даже гегемонистской! — она штампует образы вульгарной конспирологии в деградирующем поле массового сознания. Не исключая, разумеется, и демократического. Цымбурский предупреждал против «демонов», какими становятся политически заряженные картины мира, «включая сюда и традиционные для нации геополитические коды». Знал бы Вадим, что в демона легко обратить и само понятие «традиционного геополитического кода нации».

Правда, при этом величественная постройка суверенитета лишается внутренней жизни и даже национальной идентичности русского. Здесь справедлив приговор Цымбурского такой геополитике как деятельности, которая «имитирует процесс принятия политических решений, а иногда прямо включается в этот процесс». Добавлю, что включение в процесс происходит на третьестепенных ролях необязательной апологетики кем-то принятых решений, подбора извинений для наиболее идиотских из них и говорящих голов в телешоу.

Но есть ли вообще в геополитике что-либо кроме этого?

4.

Цымбурский говорит о парадоксе Российской империи, которая на подъеме выстраивает свое мировое место в мире, уже выстраиваемом другой — европейской цивилизацией, носительницей «другого» христианства. Отчасти верно, но «другое» здесь действует как значок уравнивания в заданной наперед конфронтации. Работает геополитическое спрямление — фиксации миров в их раз и навсегда заданном значении: Запад есть Запад — Восток есть Восток, католичество не есть православие и т.п.

Сквозное у Цымбурского, но отнюдь не только у него, — рассуждение о сближениях и вражде разных мировых «лагерей». Но этот архаизм из военного лексикона стал осмысленным политическим термином только после Ялты, в эпоху Холодной войны ХХ века. Коалиции прежних времен были текучи и подвижны, они не были зафиксированными на глобусе лагерями, зорко отслеживающими любое проникновение в свою зону. Внутри геополитики понятие «центра влияния» и «лагеря» постоянно является фактической модернизацией, навязывающей современные страсти другим эпохам — а точнее, вчитывающей их туда.

*

У В.Л. Цымбурского ссылка на Паркера, который рассматривает мир из отдельных «государств-кубиков». Геополитика же — «учение об узорах и структурах, которые могут быть из них сложены». Здесь мы опять встречаемся с идеей приравнивания реальной политической — то есть внутренней жизни нации и полисов — к константе, к гомогенному наполнителю структуры «вечных интересов».

Пространство выступает внешним по отношению к истории этих миров, как бы заранее им предначертанное, а не проблематизирующее. Смысл борьбы за это стерильное пространство разъясняется через такие же самозамкнутые стерильные понятия «выхода к морям», «незамерзающих портов», «буферных пространств».

Трудно отделаться от впечатления, что геополитическое мышление представляет собой радикальный разрыв с христианским мышлением о государстве. Геополитика — антиуниверсальна, и выстраиваемые ею схемы под «центрами» обычно разумеют автономные миры. Эти миры не самодостаточны лишь в силовых схемах относительно друг друга, представляясь самодостаточными внутренне.

*

Геополитика и застывшие мысли. Геополитик вечно рассуждает об «обеспечении положения» и «закреплении преимуществ». При этом, как правило, речь идет о неразложимых ментальных атомах, ибо на деле никакие положения, предмостья, коридоры и, тем более, безопасности не бывают ни вечными, ни даже долговременными. В этом смысле геополитика — одно из худших хобби для серьезного политика и дипломата. Но это наводит на мысль, что бесконечные «пространства», которые конструирует и деконструирует геополитик, подобно ребенку, увлекающемуся лего-трансформерами, — скрыто технологично и близко к идее устойчивой конфигурации техник, операций и представлений о ресурсах. (Отчасти то, что Фуко вкладывает в термин «диспозитив».)

Сюда же относятся и термины, которыми буквально измучивают читателя геополитические тексты, — «естественные границы», «естественные союзники» и «естественные пределы». Все это — транквилизаторы, убалтывающие аналитический мозг, будто бы он приобрел немыслимую возможность прямо созерцать реальность, as is.

*

Мотивы действий внутри геополитической игры спрямляются — чего не позволяет себе добрый историк. Если политик совершает геополитически значимый ход, это почти никогда не объясняют внутренними обстоятельствами (которыми чаще всего это и объясняется), а игрой на глобусе — созданием угрозы другим «мирам», в рамках той или иной Большой игры. Но почему это вообще геополитика, а не история дипломатии?

5.

Геополитика России занята проектированием «большого пространства России», притом что российское пространство давно сложилось, фактически безо всякой геополитики.

Пространство России отождествляется с географическим пространством ее (в виде ли империи, СССР и т.п.), обходя центральность задачи держания пространства, — инструментом которого и стал «социум власти» по Гефтеру. Его «конструирование» велось средствами колонизации властью своего же населения, уже внутри российской Гипербореи, рухнувшей на Москву вслед нашествию Степи.

Цымбурский постулирует единый импульс к конструированию «своего особого российского пространства из земель, которые обретались бы за пределами коренной Европы, не входя в ее расклад — или могли бы быть изъяты из этого расклада». Справедливое суждение. Но ведь все это происходит уже внутри большого пространства Московской Руси–России. Сотворенного почти вне сознательного конструирования, тектоническим выбросом со стороны Степи и реакцией на него в XIV–XVIII вв.

*

«Российские циклы». В.Л. Цымбурский очень дорожил выявленными им циклами «сжатия и расширения» и вообще геополитического ритма системы «Европа – Россия». Действительно, мало кто вообще из рассуждавших о России в последние 100–200 лет не замечает странной повторяемости. Она часто вынуждает говорящего к уточнению: например, что «шестидесятничество» XIX века — это не «шестидесятничество» ХХ века, а Крымская война — не конфликт с Украиной в 2014 году.

Разумеется, возвратный ритм России, явная череда обратимостей, обрывов и повторов развития важна и должна быть разъяснена. Но разъяснит ли его портретная модель — то есть упорядочение задним числом реально протекавших по разным причинам событий и политик, движимых разными мотивами, с привязкой текущего момента к тому или иному месту в цикле? Что это подсказывает нам и нашему действию сегодня? А ведь Цымбурский хотел подсказывать! Стремление, столь понятное для многих из нас после 1991 года, но, как выяснилось, коварное.

*

Наблюдения Цымбурского почти всегда тонки и интересны. Например, то, что «с начала петербургского периода сама культурная тема России в сознании ее образованного класса изменяет свой смысл». Речь — о зарождении новейшего русского универсализма, отличного от староимперского и раскрывшегося в русской культуре XIX века, а затем ленинским и советским зигзагом русской истории. Но почему и к чему здесь «геополитический опыт империи»?

Точно наблюдение Цымбурского о курьезности того, что до 1917 года термины «Восток» и «восточный вопрос» применялись к землям, находившимся относительно России вовсе даже на юго-западе, — к Проливам, Малой Азии, Балканам. Цымбурский замечает, что и сегодня в нашем словаре «Ближний Восток» остается рудиментом взгляда на мировую карту не из Москвы, а «из Европы». Но ведь это и есть цена того самого петровского универсализма. Извлечь петровский проект и импульс из политики империи XVIII–XIX вв. невозможно, не развалив ее всю.

Что бы сказал (воображаемый) «консервативный геополитик» Москвы конца XVII века об ошеломляющем европейском развороте Петра I? С чудовищной ломкой институтов русской государственной, культурной, социальной и даже церковной традиции? Где здесь «конструирование пространств»? Петр, по поводу которого нам сегодня комфортно рассуждать, — сущий геополитический монстр, «черный лебедь» России.

Революция Петра I при всей ее радикальности была не только насильственной и раскольничьей, но еще и культурно ущербной. Прямая цель и задача Петра — войти в европейский клуб. Но то был клуб господ истории — выработавших свою культурную универсальность стран, а не только военных хозяев положения. Дополнить свою имперскую амбицию адекватной ей культурной программой Петр не мог; не смог и весь XVIII век. Это осталось в работу XIX веку.

*

Наблюдения Цымбурского насчет азиатской экспансии России в XIX веке в Центральной Азии остры и важны. Он не преминул заметить, что экспансия движима не планом, а осмосом повседневности — фиктивностью степных границ и нормой «двоеподданства» кочевых обитателей (одно это опровергает само понятие «естественной границы»).

Весьма интересна подмеченная Цымбурским исключительная роль местных губернаторов в этой экспансии, «действовавших при пассивном одобрении (а иногда даже малоактивном неодобрении) правительства». Крайне уместное напоминание тем, кто объясняет все происходившее на Донбассе в 2014 году исключительно кремлевскими планами, обходя активность приграничных властей.

Вообще замечу тут, что геополитическое сознание монофакторно. Как правило, геополитик оперирует каким-то одним фактором в качестве главного. Например, выяснив, что обыкновенный лоббизм на Западе вносит вклад в структуру санкций против РФ, геополитик обращает компонент в субъект: глядите, какие низменные интересы стоят за их так называемыми принципами!

*

Геополитика: влияние на мышление. Геополитическое мышление недружественно к реальности. Окидывая взором большое мировое поле, оно подозревает прячущуюся «за всем этим» западню, вражеский камуфляж. Геополитик рвется к «большой шахматной доске», лишь чтобы выискать и вытащить из-под игрового стола спрятанного под ним злого карлика.

Есть восточный терапевтический принцип, общий и всем реалистическим школам мысли: факты дружественны. Но геополитик глядит на вещи искоса, не собираясь с ними дружить, ни даже сосуществовать. Отсюда страна, понятая как пространство страны (первое упрощение), которой мыслит геополитика, лишена автономной негеополитической динамики. Она заранее исключена, вычтена из мира, с которым борется или просто отбивается.

Всемирность — в полном расхождении с большинством русских классиков, учителей и мыслителей XIX века — не есть ни место России, ни ее предмет. Тем самым и XVIII–XIX века России, в их установившемся значении этически императивного русского опыта, ядра русской традиции, выпадают. Русской культуре здесь просто нет места. Взамен приходится конструировать нечто искусственное, суррогатное, замещающее свое.

6.

Цымбурский замечает, что объединение Италии может быть описано как проекция международных интриг на национальное строительство. Это заставляет меня выдвинуть догадку, не претендующую, впрочем, на ранг гипотезы.

Уж не несет ли геополитика внутри себя импринт истории середины XIX века? С его устойчивыми проблемами, наподобие «восточного вопроса», с бесчисленными «священными» и «вечными» союзами, нарушение которых предполагалось сторонами уже в момент заключения? С его невероятными суперперсонажами, стóящими целых сверхдержав? Таков император Николай Павлович — в непрочном, но программном и роковом для русской культуры союзе с Александром Пушкиным. Таковы оба Наполеона — и последний чуть не боле, чем первый. Таков же, разумеется, Бисмарк — любимейшая из кукол геополитиков. Затасканная до потери различимости матрешка гениального тактика и политконсультанта императоров внутри довольно среднего стратега. Не пытавшегося ничего строить на вечные времена.

*

Михаил Гефтер в принципе отвергал теоретический статус геополитики. Говоря о ялтинской трагедии мира после 1945 года — как мира, не нашедшего себе адекватного языка и пожранного «чудовищем геополитики», он именует симптом патологии, а не ссылается на науку.

Неудивительно, что такой призрак XIX века, как геополитика, в ХХ веке стал обманщиком и сам был обманут. Геополитика не предвидела сингулярности перехода структуры мира в новое состояние. Но не предвидела она и мощи инерции архаического.

Едва ли создание НАТО было материализацией Больших Пространств Маккиндера и Хаусхоффера. Скорей, само НАТО являлось ожившим архаизмом в умственном вакууме конца 40-х гг. — где мозги Запада и Востока не успели додумать альтернативу открытого мира.

Архаизмом является и сама РФ — осколок сталинской управленческой архитектуры применения внутрисоюзных конструкций к решению мировых задач, безразличных к собственно задачам советского общества.

*

Геополитика как оружие обороны. Притом что российская геополитическая макулатура выглядит комично, нельзя не заметить, насколько вся она проникнута идеей защиты. Это акцентуированность, сама по себе подозрительная для теории. Даже в теориях войны и военной стратегии оборона занимает не столь премиальное место. Здесь ярко выступает невротический мотив нашей геополитики, делающий чтение ее истинным пиром психоаналитика.

Склонность прагматики русских пространственных теорий к выстраиванию защит и оборон убийственно разрушительна для решения собственно важной рациональной задачи — защиты пространства. Недаром «выстраивание защит» — известнейший симптом ряда психических расстройств.

*

Геополитика как боевое искусство. Тонким надо признать и замечание Цымбурского о «стратегическом блоке геополитики» — преобразующем картины мира в цели и задачи конкретного игрока. Здесь скрытым образом вводится та самая личность, что прежде была изгнана геополитическим этатизмом. Вводится в роли политического потенциала — каковым она и является, часто — в решающей степени. Это сразу убивает интерес к геополитическим кубикам из глобуса, нарезанного на гомогенные доли.

Любопытно его представление терроризма как техники «геополитической акупунктуры — точечных акций, достигающих изменения имиджа стран, регионов и мира в целом». Здесь он говорит о имагинативном начале в геополитике и даже о «минималистской геополитике, не формулирующей собственных программных геополитических образов и сюжетов, …сводящейся к реагированию на непосредственно воспринимаемые раздражители». Геополитическая акупунктура террора по Цымбурскому — это, конечно, Шамиль Басаев или Бен-Ладен. Эти люди не только не стремились к «организации Больших Пространств», но явно к их разрушению и отчасти (что касается второго) в этом преуспевали. Они не политики в обычном смысле слова, и не просто бандиты — но кто они? Этот вопрос остается нерешенным и даже неинтересным для геополитики во всех известных ее формах. Зато он обслуживает самую популярную и известную каждому геополитическую конспирологию. Та завлекает миллионы умов «совершенно очевидными» догадками о том, «кого обслуживают» мастера террористической акупунктуры.

7.

В сущности, Цымбурский ведет поиск критической теории о России. То есть теории, которая не будет разнесением проблем России по отраслям — с дроблением, теряющим целое, открывая путь для манипуляций. Где каждый может выбрать более удобную ему теорию, а выгода маскируется под выбор концептуальной школы: таковы «институционализм», «монетаризм» и т.п.

Должен признаться, читая рукопись Цымбурского и выдвигая едкие критические догадки в адрес геополитики, я не раз уже через несколько страниц встречал их, уже как критику самого Цымбурского. Это касается и очевидной «проектности» мотивов геополитика, и склонности геополитиков к «вчитыванию политического в неполитические субстанции» (формула самого Цымбурского). Он ясно видит, что конструкции геополитики не обращены к научному сообществу, но к субъектно организованной, политически действующей части общества — т.н. «политическому классу».

*

Цымбурский признает, что сквозной чертой, объединяющей разные школы геополитики, является ее проектность. В основе — воля проектировать. Действовать именем «самой реальности», не исследуя ее толком. Исследование в политике — всегда лишь демаркация военно-стратегических полей (но тогда полезнее карты Генштаба) либо коллекция примеров, не подлежащих Попперовым критериям истинности.

Геополитика появляется в момент того, что Гефтер именует «уходом исторического» из жизненного мира homo sapiens. Всплески геополитики — в конце XIX — начале ХХ в., в 30-е, затем в 40–50-е гг. и, наконец, в начале ХХI века — совпадают с обнаружением тупиков-пределов органичного для homo historicus «историцистского» действия. Определению Цымбурским старта геополитики как «волевого политического акта, отталкивающегося от потенций, усмотренных в конкретном пространстве» недостает продолжения: «…при дефиците ресурсов исторического действия и его инструментария».

Я, пожалуй, согласен с Цымбурским в том, что геополитик «исследует мир в целях проектирования, а часто… и через его посредство». Это попытка удержать конструктивизм исторического действия, нараставший внутри мировой истории от XVIII к ХХ веку, ценой избавления от исторического опыта. Заменяемого политической картой мира.

Весьма иронично приведенное Цымбурским суждение ак. Тарле, что геополитика думает «о будущей географии, а не о настоящей». Но будущее никак не может быть проверено, а «реалистические суждения» о будущем абсурдны. Воля и желание — вот мотив утонченного геополитика. Он позволяет себе желать определенных результатов исследования еще до того, как их получит. Здесь обнаруживается некое сходство с коммунизмом, который также торопился изменить мир, исследуя его лишь по ходу и в необходимой для этого степени (отчего его классик Карл Маркс, не утративший навык интеллектуального любопытства, заявлял: «Сам я не марксист»).

*

В глазах такого историциста, как я, геополитика, разумеется, выглядит неправомерным вторжением в сферу действия мировой истории и одержимых ею авангардов. Но после того как все без исключения авангарды свернули себе шею, к чему удивляться, что на арену вышли уцелевшие геополитики? Ситуация опрокинулась. Теперь былым «творцам мировой истории» приходится объяснять, что они имели в виду и что именно собирались сделать с нациями и сообществами, превращенными в инструмент будущего?

Геополитик в сравнении с коммунистом ХХ века просто шалун, вроде гопника из предместий, который редко-редко позволяет себе выйти в центр для драки на Манежке. Не геополитики развалили империи ХХ века, как либеральные, так и тоталитарные. Не геополитики несут ответственность за цифры жертв с несчетными нулями. Хотя, разумеется, геополитики очень завидуют историцистам и рвутся изо всех сил на их место — порулить. Но мотив их нисколько не консервативен!

Цымбурского это настораживало. Он предупреждает против геополитического идеализма, убеждающего «народы и государства жертвовать… своим суверенным существованием ради суверенитета Больших Пространств. Сейчас в России этот вид идеализма ярко обнаруживают писания Дугина». Еще раз нужно отметить правоту Цымбурского: визионерство геополитической субкультуры, безвредный пережиток эпохи арт-деко, помноженный на 3D-визуализации XXI века, породило не сон разума, а его умерщвление. Речь уже не об «убеждении суверенитета жертвовать собой», а об обслуживании суверенитетом нужд мелкой текущей политики. (Ей-богу, даже простая геополитическая осторожность не помешала б весной 2014 года в контексте решений о Крыме.) Цымбурский пророчески иронизирует над «крымской геополитикой», не берущей в расчет «снабжение Крыма днепровской водой, радикально осложняющее “островной проект”».

*

За последнее десятилетие, а верней бы сказать — тридцатилетие, назрела и перезрела задача понимания России. Эта задача не покрывается исследованием трудных вопросов русской политики, истории, социальной жизни и онтологии. Скорее, надо говорить о загадочной избирательности взгляда последних десятилетий, который замещал непроясненную и даже непоставленную проблему поспешным суждением и императивной оценкой. Классическим случаем здесь являются события, которые, даже при простом их назывании — и это ощутимо для каждого, — вызывают внутреннюю эмоциональную и недружественную мобилизацию присутствующих, мотивированных при этом по-разному. Достаточно простого упоминания. Например, «реформы кабинета Гайдара», «1990-е годы», «катастрофа СССР», «ваучерная приватизация», «путинское большинство» и «политика стабильности». Сам акт именования этих тем является для многих непристойным и почти порнографическим.

Вероятно, уже описание самих заглушек и табу позднесоветского-постсоветского мышления представляет собой также запрещенную себе нашим сознанием зону. Этих механизмов много, они разнообразны и генерируют различные категории исключенного российским мышлением — либо генерирующего сами эти табу, что не исключено.

Итак, слишком многое говорит, что нам не удается и, весьма вероятно, не удастся продвинуться в мышлении о России сколько-то далее места, где мы находимся — и где находиться далее невозможно ни ментально, ни морально, ни эстетически. Двигаться придется, и движение в его начальной фазе будет происходить, что неизбежно, в почти бессмысленной или абсурдной форме.

Периода интеллектуальной подготовки к тому, с чем мы встретимся в скором времени, а именно — к реальности, у нас не будет. Посему программа критической активности, критических разработок или даже исследований, которая бы началась (допустим) прямо завтра, имела бы значение только при обдумывании причин неминуемой катастрофы того грядущего старта, который еще и не начался. Это дало бы шанс на то, что та будущая неудача, которая наступит скоро вслед за эйфорией начала, попадет в должный интеллектуальный контекст, и дитя на сей раз не будет выплеснуто вместе с грязной водой следующей «великой реформы» или «перестройки».

Но здесь же и большая трудность, заключенная в неопределенности и неочертанности поля неведомого. Блажен, у кого есть уже импортированная концепция или иной карго-дискурс, а если нет? Именно поэтому, быть может, феноменология современных аутозапретов и аутотабуирования русского мышления помогла бы помочь прощупать это тело неясного, неведомого.

Еще до того, как мы признаемся себе, что чего-то не знаем, нам придется признаться в том, как именно мы не хотим знать и какие именно увертки ума от знания мы уже накопили.

*

Цымбурский остановился на пороге преодоления геополитики по пути к науке о России. Он отметил возможность того, чтобы в рамках политологии выделилась отрасль, «занимающаяся геополитикой как изучаемым типом политической мысли и политической практики». Для нее он предлагал название геополитологии. Здесь мы возвращаемся к исходной теме — верней, к исходному вызову наших дней — вакууму понимания России и ее поведения. Здесь В.Л. Цымбурский оставляет для нас важную, не развернутую им догадку.

Ибо такая наука действительно должна быть наукой об изучающих Россию субъектах и о применении ими изученного. Разумеется, она должна была бы изучать в том числе и российскую геополитику, равно как западные опыты с «кремленологией», «советологией» etc. Все это такая наука рассматривала бы в длинном ряду, от «теорий заговора» до НЛП и «пиара», — то есть прагматических проекций интеллекта на русскую политику. Равно и политических запросов на интеллект. В этом случае политтехнологии по-российски также оказались бы предметом изучения, причем в контексте их использования, их интервенций в политический процесс и порожденных этим аберраций. Сюда же попали бы и стратегии «медиаполитики», «управляемых медиа», «суверенной демократии» и «подавляющего большинства».

Иными словами, предметом должен оказаться способ мыслящего обращения России с самой собой — с Россией же. Но этим наукоучением едва ли явится геополитика как таковая.